Триединый

– А г-где сейчас тот подменыш?

– Он больше тут не живет, – неохотно отозвалась та, выдавив улыбку. – Я отнесла его в лес, чтобы настоящая мать забрала его обратно. Мне не нужны никакие подменыши, никто не заменит мне сына. Теперь я такого не допустила бы. Если бы знала, повесила раньше, – кивнула на рябиновые ветви, привязанные к потолку Мелания. – Против лесных фейри еще хорошо помогает железо. От эфуссусов никакого спасения и вовсе нет. А вообще, никогда не берите денег у Малого Народца! И не торгуйтесь с ними! Фейри очень хитры и едва вы разойдетесь каждый своей дорогой, деньги их превратятся в листья, камни или кости!

– Д-да, я слыхал от своей б-бабули, когда ты была жива… – нервно закивал Стефан, заламывая руки. – Она еще рассказывала будто… духи умерших фейри становятся блуждающими огоньками в лесу… и за-завлекают путников в трясину или еще к-куда…

– Я слыхал будто лягушки – это души детей, умерших до крещения, – встрял Карл.

– А я слыхал, будто люди без критического мышления редко доживают до двадцати, – проворчал Томас.

– Самое ужасное что может быть – натолкнуться на оборотня, – со знанием дела поведал Феликс, заведя руки за голову. – Отец рассказывал, как однажды с товарищами отправился на охоту и повстречал одного. В общем, выжил он только чудом и стал единственным, кто вернулся в тот день домой. Адские создания.

– Волков бояться – в лес не ходить, – добродушно хмыкнул Вермандо.

—–

Еще четыре года спустя.

Товарищи встретились в пабе «Королевские Панталоны». Графство Морнэмир и деревня Ваттенфтав располагались близко к центру города, поэтому расстояние в несколько километров они легко преодолевали пешком. Таким образом месторасположение паба стало весьма удобным местом для сборов. Несколько месяцев назад на этом же месте, за кружкой доброго эля мужчины пришли к мысли о том, что их революционные идеи следует воплотить в жизнь. Так появился Орден Сопротивления, возглавляемый Феликсом и Вермандо. Основной идеей являлась борьба за права низших сословий и отдельных притесняемых людей. Это был протест против беззакония аристократии. Против любой несправедливости и притеснения слабых. В дальнейшем к ним стали присоединяться спасенные друзьями от виселицы крестьяне, рабочие и просто несогласные с действующей властью люди. Символом альянса стала веточка чертополоха, которую нуждавшиеся в помощи прикрепляли на грудь. По ней члены ордена находили страждущих и обиженных. Также гербом был избран череп в лавровом венке.

Пока Томас с важным видом рассказывал историю дэррханамских, сененских и прочих валют, строя теории о финансовых пирамидах, а Стефан сбивчиво и взволнованно жаловался Карлу на уничтожающих урожай слизней, взгляд Вермандо скучающе блуждал по пабу. Внезапно внимание аристократа привлек новый гость заведения – неприметно слившийся с тенями монах, севший неподалеку от их столика. Смиренно склоненную голову мужчины скрывал капюшон. Он выглядел столь скромно и неприметно, что Вермандо и сам удивился, что именно в этом человеке привлекло его внимание.

– Поэтому флавумдонум в итоге оказался слабее проверенных со времен Вампфейху шардсов Корвамдеймоса. Досконально изучив все эти аспекты, я вывел не побоюсь этого слова, безупречную формулу успеха и в скором времени собираюсь воплотить ее в действие.

– И какую же это формулу? – не слишком заинтересованно хмыкнул Феликс, поддерживающий диалог скорее из желания подловить на чем-нибудь друга и сбить с него спесь, нежели из вежливости.

– Так я тебе и сказал! Вот накоплю еще немного золота, открою свой банк и сам все увидишь! На практике убедишься в том, что фамилия Гуэрро ближайшие пару столетий у людей будет ассоциироваться с финансовым промыслом!

– По поводу Скотта… – начал аристократ, вновь повернувшись к парням.

– Какого еще Скотта?

– Землю которого собирается в скором времени конфисковать лорд Рэфферд и причислить к своим владениям, чтобы посадить больше садов для птиц!

– А, точно… Ну что там с ним?

– Видимо переедет в курятник вместо птиц Рэфферда, – проворчал Вермандо, находившийся не в самом добром расположении духа. – Лорд является феодалом его земель, так что имеет на то право. Вопрос не в законности его действий, ведь законы написаны верхушками для самих же себя. Так, чтобы со стороны выглядело прилично, но по факту плебс всегда оставался в дураках, а для богачей находились лазейки.

– И когда плебс эти лазейки находит и оборачивает в свою пользу, его признают преступником и призывают к ответственности, – усмехнулся Томас.

– Именно. По этой причине вся наша деятельность и эти собрания незаконны. Едва слухи об ордене расползутся, за нами начнется охота как за оленями в королевском лесу.

– Мы к этому морально готовы, а значит вооружены. Однако нам срочно нужно что-то решать по поводу Рэфферда, – хрипло заявил Карл.

Друзья не заметили, как возле их столика скользящей тенью возник человек в монашеском балахоне и лишь его мягкий ненавязчивый голос привлек их внимание.

– Приветствую вас, славные мужи и приношу извинения, что потревожил во время беседы.

Феликс и Карл смерили чужака подозрительными взглядами, а Томас скрестил руки на груди и вопросительно выгнул бровь дугой.

– Мое имя Рэниро де Венир, и я скромный монах Священной Церкви Единства в Дэйфануме. В Лунденвике я проездом, по поручению его высокопреосвященства. Среди вас значится достопочтенный сэр Морнэмир? – спросил он нарочито смиренным тоном, бросив на аристократа исподлобья быстрый взгляд.

– А с какой целью спрашиваешь? – не слишком дружелюбным тоном осведомился Феликс.

– Видите ли, господин, я всего лишь скромный церковный служащий, ничтожный слуга Вседержателя, – с этими словами он склонил голову еще ниже и поочередно приложил ладони к глазам, рту и ушам, – и его высокопреосвященства, верховного понтифика Юстиниана Справедливого и Всемилостивого.

Парни переглянулись и Вермандо осторожно спросил:

– Его высокопреосвященству могло от меня что-то понадобится? Быть может, достопочтенный понтифик перепутал меня с моим отцом Домианосом?

Рэниро улыбнулся.

– Никак нет, ваша милость. Достопочтенный понтифик сейчас находится в Лунденвикской Церкви Единства и очень ждет встречи с вами. Кажется, у него есть к вам некий разговор.

– Хорошо, – после недолгой паузы наконец вымолвил аристократ, – веди меня к нему.

– Нет! – восклкикнул Феликс, остановив товарища вытянутой рукой. – Он никуда не пойдет в одиночку! Либо идем мы все, либо никто!

– Я глубоко сожалею, сэр, однако указания его высокопреосвященства были весьма конкретными: достопочтенный Вермандо должен явиться один. Можете не беспокоиться по поводу его безопасности, духовенство, как вам должно быть известно, весьма дорожит своей репутацией и у верховного понтифика нет никаких обид на вас, как и у вас не имеется оснований подозревать Церковь в чем-либо небогоудном.

– Он прав. Не должно заставлять верховного понтифика ждать. – Обвел друзей взглядом аристократ, поднимаясь и следуя за монахом к выходу.

Едва они вышли на улицу, Рэниро вывел Вермандо через узкие закоулки на людную площадь, преодолев которую они вскоре оказались перед воротами Церкви Единства.

– Его высокопреосвященство ждет вас внутри, – улыбнулся священнослужитель и радужка его черных глаз блеснула.

– Благодарю тебя за надежное сопровождение, добрый монах, – кивнул ему на прощание юноша и толкнув двери, оказался в залитом солнечным светом помещении.

Сперва он увидел облаченную в тяжелый белый балахон фигуру, стоявшую на фоне огромного распятия, прибитого гвоздями к стене. Лучи света окружали ее сияющим бархатным ореолом. На секунду аристократу показалось, что он видит перед собой ангела, ибо лицо и кожу мужчины также обволакивало мягкое сияние, кажущееся священным. Стоило ему сделать пару шагов по направлению к нему – понтифик повернулся, и Вермандо смог разглядеть его лицо.

– Добро пожаловать домой, сын мой. Ибо Церковь – дом Божий, есть всеобщее пристанище каждого доброго агнеттиста и каждой заблудшей души.

– Ваше высокопреосвященство, – уважительно поклонился парень.

В присутствии этого мужчины аристократу стало не по себе. Было что-то отталкивающее и пугающее в этом бледном, как воск лице, в этих маленьких темных глазках и длинном крючковатом носе.

– Вы хотели меня видеть?

– Да, Вермандо. Ты удивишься, но слава о твоем ордене дошла и до Дэйфанума.

На этих словах наследник напрягся.

– Ваша отвага хоть и позабавила меня, вызывает уважение. Напомнила мне о щенке, облаявшем льва. Однако если щенок соберет стаю… стаю, которой есть за что сражаться. Любящую свой лес и его добычу… не желающую уступать тирании льва… быть может у щенка появится шанс.

– Вот только и у львов имеется прайд, – заметил юноша.

– Это верно. Однако не всегда. Старых и больных львов изгоняют свои же сородичи и более молодые и сильные особи занимают их трон. А как известно, коты обычно уступают собакам во многих отношениях.

– Вы сказали только шанс. Выходит, вы не верите в его победу?

– Credo ut intelligam18. Верую, ибо иначе не пригласил бы тебя сюда. Верую, ибо так завещал Господь. Без веры человек лишь пустой фонарь без пламени. Вера – единственный светочь во тьме незнания. Это птица, предчувствующая рассвет, когда горизонт еще темен.

Юстиниан пристально посмотрел на Вермандо. Так, что аристократ смутился и отвел взгляд в сторону, на потрескавшиеся фрески святых на стене.

– Я пригласил тебя сюда, чтобы увидеть, что представляет из себя новый Прометей. Или, если тебе угодно, Моисей, на долю которого возложена тяжкая доля – вывести людей к Свету. Которому суждено это сделать.

– Вы… правда так думаете? Не сочтите за дерзость, однако вы чересчур переоцениваете мои скромные возможности. Без моих друзей всего этого бы не было. Только благодаря уму Томаса, отваге Карла, решимости и упрямству Феликса, а также доброму сердцу Стефана мы смогли создать Орден. Я никакой не пророк, я всего лишь один из людей, который хочет стать искрой. Искрой, что смогла бы зажечь пламя народного костра.

– Очень мудрые мысли, сын мой. Ты не разочаровал моих ожиданий. Увидим, чем кончится эта борьба света со тьмой… Однако ты слишком скромен. Ты не искра, Вермандо. Ты – факел и молния, что способны воспламенить целый лес. Но в отличие от огня Домианоса, твой огонь несет не смерть, а просветление. Он несет свет и истину. И потому да суждено ему пылать вечно, подобно солнцу, а не упавшей комете.

– Я ценю ваше доверие и сделаю все возможное, чтобы его оправдать.

– Не сомневаюсь, сын мой. – Мужчина задумчиво перебрал ореховые четки, запутавшиеся между его пальцев. – Помнится, около трех лет назад я посещал Элляс. Еще в те времена люди говорили о Домианосе и его кровавой политике.

– Да, мы были там и их слышали.

– Вот как? И что же там говорят?

– Что он Дьявол во плоти. Все его боятся и ненавидят.

Понтифик усмехнулся.

– И что он превращается в черного злого волка по полнолуниям?

– Кажется так… Откуда вы знаете?

– Это мои люди пустили данные слухи.

– Но зачем?

– Видишь ли, Вермандо, – облизнул пересохшие тонкие губы глава Церкви Единства, заведя руки за спину и неторопливо прохаживаясь вдоль стены, – чтобы человечество смогло отличить плохое от хорошего, правильное от неправильного, доброе от злого, ему необходимо… преподнести плохое в самой уродливой и пугающей форме. Чтобы оно врезалось им в сердце, отпечаталось в сознании. Чтобы всякий раз, когда грешник захочет согрешить снова, он вспоминал о мучениях адовых, ждущих его за неправедные деяния. Иногда пастыри вынуждены устраивать пастве своей демонстративную показательную порку. Чтобы они не повторяли ошибок собратьев. Именно с этой целью в нашем благословенном королевстве существуют публичные казни и пытки. – Юстиниан остановился напротив огромного деревянного креста, прибитого к стене. Парень мог видеть только его спину.

– Скажите, ваше высокопреосвященство, имею ли я право, как сын своего отца идти против его воли? Разве Пречистая Дева не говорила, что сопротивляться воле родительской – величайший грех? Ибо воля отцов исходит от Бога?

– С любовью к грешнику, Вермандо и с ненавистью к греху. В первую очередь Домианос грешник и раб Единого и уже во вторую – твой отец. А Единый завещал нам всячески спасать ближнего своего из тенет греховных. Последовав сему, ты последуешь воле Творца и поможешь отцу спасти душу. Если остановишь его.

Аристократ задумался.

– Благодарю вас, ваше высокопреосвященство. Вы действительно помогли мне и облегчили мою душу.

– Это мой долг, сын мой. Memento quia pulvis est19 и иди с миром.

Через несколько часов почтенный понтифик снизошел к народу, собравшемуся у дверей храма, чтобы изречь проповедь. За ним, незаметной тенью следовал высокий сутулый человек. Его темные, ниспадающие на скулы волосы лишь подчеркивали резкие грубоватые черты лица, а черные одежды – костлявую угловатую фигуру. Рэниро де Венир безукоризненно исполнял обязанности ангела-хранителя Юстиниана, умудряясь притом совмещать их с обязанностями Дьявола на его левом плече, неустанно нашептывавшего ему коварные мысли.

Все свое детство, сколько себя помнил, Рэниро провел в бедняцком приюте, где постоянно болел от недоедания и холодов. Едва ему исполнилось восемь, как его выкупил мастер Исидор и взамен на еду и жилище, сделал своим трубочистом. Благодаря тощей фигуре, мальчик мог свободно пролезать в дымоходы, обычно не превышающие пятьдесят сантиметров в ширину и очищать их. Правда работа была рискованной, ведь одно здание имело порой множество каналов, объединенных одной системой и в них легко можно было заблудиться как в лабиринте. Выберешь не тот дымоход и попадешь в непрочищенный – застрянешь и задохнешься. Денег сирота за свой труд не видел – все забирал Исидор. Тряпка, в которую Рэниро собирал мусор, вытряхивалась и служила ему подстилкой на чердаке коморки в доме мастера. Опекун нередко разжигал камин прямо под мальчиком, когда тот боялся залезать по трубе дальше или слишком медленно трудился. Во время работы Рэниро получал многочисленные травмы – ожоги, раны и постоянный кашель. Однако ему повезло и его спасли прежде, чем он смог заработать астму и умереть, а рост его костей был нарушен из-за длительного нахождения в дымоходах, травмирующих формирующийся детский скелет. Когда сироте исполнилось девять, он по счастливой случайности встретил двадцатилетнего служителя Церкви Единства, тогда еще простого священнослужителя Юстиниана. Сжалившись над нелегкой судьбой мальчика, будущий понтифик предложил ему стать своим учеником и служить Церкви. Тот, разумеется, согласился.

– Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные – говорится в Евангелие от Матфея! – наставлял внимающую ему толпу понтифик, возводя руки к небу.

—–

Домианос застыл возле небольшого каменного дома. Пустой и заброшенный, он напоминал окаменелость древнего, некогда могущественного чудовища. Сквозь пустые черные окна дул ветер, пронизывая советника до костей. Деревянная калитка громко скрипела под его порывами.

Много лет назад.

На кухне горит свет. Женщина что-то варит в котле. Пламя огня слабо подрагивает, отбрасывая свет на ее темные волнистые волосы. У нее пустые глаза и созвездие родинок на шее в виде Кассиопеи. Мужчина склонился над столом, уронив голову в ладони. Его губы беззвучно шевелятся, читая молитву.

В спальне темно и холодно. Там сидят их серьезные и тихие дети. Они знают, что им лучше не шуметь. Иначе придет отец и сделает им больно. Старшие братья присматривают за младшими, чтобы те не издавали лишних звуков и не плакали. Иначе придет отец и сделает им больно. Маленький худощавый мальчик сидит в углу обособленно от остальных. Его тонкие руки обхватили колени, и он медленно качается вперед-назад, убаюкивая себя. Каштановые волосы падают на бледное лицо, а яркие желтые глаза горят первобытным животным голодом.

Внезапно из кухни раздается злой мужской крик:

– Опять гадость какую-то сварганила!

Звук бьющейся об пол глины, женский плач и удары. Отец снова бьет ее. Младший из детей тихо захныкал. В его больших глазах блестел страх. Старшие братья тут же принялись шикать на него и успокаивать, но тот лишь сильнее разрыдался и с криком:

– Мама! Мамочка! Не делай ей больно, прошу, отец! – выбегает на кухню.

Один из парней дернулся в сторону, словно хотел последовать за ним и остановить, но не успел. Было слишком поздно. Домианос отвернулся от кухни и уткнулся лицом в колени, стараясь не вслушиваться в визг младшего брата и рев разъяренного отца, ломающего ему пальцы.

Вспышка света. Домианосу четырнадцать. Трое из его семерых братьев умерли, кто от спорыньи, кто от чумы, а кто не смог пережить холодную зиму. Четвертый что-то не поделил с бандитами, пятый и шестой были убиты его отцом самолично. В приступе гнева, тот зарубил их топором, окончательно сойдя с ума.

Детство Домианоса было холодным, пустым и мрачным.

Граф мотнул головой, отгоняя от себя навязчивые воспоминания о расчлененных изуродованных детских трупах, трясущуюся в конвульсиях на полу мать со сломанными ребрами и предсмертные крики младшего брата, остающегося в сознании, пока отец рубил его ноги топором.

Советник сел в карету и уехал прочь от своего старого дома ни разу не обернувшись.

Глава 7

DEUS VULT

20

(Deus magnus et potens et terribilis21 )

«Ты, получившая в усыновление весь род человеческий, взгляни и на меня с материнской заботой». – Вопль к Богоматери.

«Он бросил меня в грязь, и я стал, как прах и пепел. Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне, – стою, а Ты только смотришь на меня. Ты сделался жестоким ко мне, крепкою рукою враждуешь против меня». – Иов, 30:19-21

«Когда я чаял добра, пришло зло; когда ожидал света, пришла тьма. Мои внутренности кипят и не перестают; встретили меня дни печали. Я хожу почернелый, но не от солнца; «…» Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара. И цитра моя сделалась унылою, и свирель моя – голосом плачевным». – Иов, 30:26-31

 Домианос лежал на кровати в полной темноте и смотрел в потолок. Из приоткрытого окна дул ветер, но советник задыхался. С каждой секундой дышать ему становилось все труднее. В черепе проносился неудержимый поток стремительных мыслей о смерти. О неотвратимости конца. Мужчине казалось, что он уже находится на волоске от нее и это не сквозняк, а она дышит ему в лицо замогильным дыханием. Он отчетливо слышал стук собственного сердца и тиканье настенных часов, неумолимым реквием приближающих его на очередной шаг ближе к смерти своими ударами. Леденящий пот струился по жилистой длинной шее, стекал между острых ребер по обнаженному сухому торсу. Смерть. Как же она страшна, как ужасна в своей неизбежности. Каким же слабым и ничтожным он себя ощущал, лежа в холодной и влажной от пота постели, каждую ночь представляющуюся ему могилой. Сон – это родная сестра Смерти. И каждый раз засыпая, аристократ неосознанно сопротивлялся этому, боясь не проснуться снова. Для него ложиться в постель и принимать неподвижную позу, а после проваливаться в пустое бесформенное небытие было равносильно ежедневному добровольному умиранию. Он старался не думать о ней, пытался забыться в мыслях о насущных делах и о завтрашнем дне, однако ничего не выходило. Подобные приступы настигали его практически каждую ночь, что со временем вылилось в мучительную бессонницу. Граф вставал, зажигал свечи и садился за работу. Только одно помогало ему избежать мук, только это. «Ибо когда я творю, я убиваю смерть».

Потому как истинное бессмертие заключается в искусстве, в работе над чем-нибудь вечным. Твои дети и внуки умрут, прожив не многим больше пары десятилетий, твой дом разрушится, твои друзья и родственники забудут тебя, но твое дело, твое искусство будет жить вечно. Потому Домианос писал. Он писал в мучительной и горькой истоме, писал так, как люди пишут предсмертные письма, ибо понимал – каждая его запись может стать последней. Он писал обо всех вещах, которые понимал и которых не понимал. О тех, которые хотел бы постичь и о тех, которые боялся узнать. Он писал о мире, о людях, о их нравах, о жизни и смерти, о грехе и святости, о ненависти и страсти, о себе. Корень всякой культуры – ужас перед смертью. Люди творят в жалких попытках спасти хоть что-нибудь от неумолимой и неизбежной неотвратимости пляски смерти. Продлить себя и свою жизнь в чем-то большем. В чем-то более совершенном, прекрасном, откровенном и великом, чем может являться человек. Жаль только, что и миру однажды настанет конец и солнце потухнет над ним, и исчезнет вселенная, а значит и наше искусство. Ничто не может существовать вечно, но мы – глупые, слабые и жалкие червяки еще будем барахтаться и пытаться хоть сколько-то продлить жизнь. Хотя бы в нашем искусстве. Ибо пока человек творит, он живет. Только это и является единственным способом. Создавая, мы разрушаем смерть. И разрушая, мы кормим и взращиваем ее. Возможно, именно поэтому, мечась в адском пожаре собственного внутреннего мира, советника разрывало на части. С одной стороны, он, как и любое живое существо инстинктивно стремился избежать смерти и любого столкновения с ней, но с другой… Если нам не суждено победить Ее, то возможно единственный верный путь – присоединиться к Ней, слившись с Ней воедино? Стать с Ней… одним целым. И тогда, неся Смерть на острие своего меча и играя с Ней в шахматы, мы перестанем чувствовать себя настолько одинокими и несчастными? Настолько ничтожными? Возможно великое счастье заключается в том, чтобы не бежать от Смерти сломя голову, а бежать Ей навстречу? Или бежать рядом с Ней, держа ее за руку? Или нести Ее на своих руках?

В такие моменты мужчину охватывала одна единственная мысль, которая завладевала всем его существом и являлась его спасением. Мы не можем решить даже когда нам умереть. За нас все решает судьба, обстоятельства и другие люди. Смеющаяся Фортуна безжалостно скалит хищные зубы, наслаждаясь нашей безысходностью. Она бросает на стол кости с закрытыми глазами и легким движением пальца сбивает дорожку из домино, по цепной реакции падающих друг на друга до тех пор, пока каждое из них не окажется лежащим. Сраженным злым роком и Ее прихотью. Так если ему суждено умереть и это неизбежно, он хочет решить сам хотя бы, как и когда ему это сделать! Он хочет сам распоряжаться своей жизнью и смертью! Он хочет умереть лишь от своей руки, не от чужой! Не тогда, когда Смерть застигнет его врасплох, неожиданно подкрадясь сзади. Он хочет оставаться в твердой памяти и трезвом рассудке, иметь возможность мыслить и расстаться с жизнью осознанно, по собственной воле. Что может быть наиболее жестоким, глупым и бессмысленным, чем пытаться запретить людям умереть по их собственному желанию? Это право выбора, которое они имеют от рождения, распоряжаться своей жизнью самостоятельно, без постороннего вмешательства.

Конечно, он не хочет умирать. О как сильно он не хочет расставаться с жизнью! Пусть она мрачна, несправедлива и полна страданий, но он любит ее и страстно желает жить! Жить, дышать, чувствовать! Быть! О как чудовищно осознание того, что Смерть – это навсегда. Пройдут тысячи, миллионы лет – а тебя больше не будет. На земле, по которой и дальше будут ходить люди, над которой и дальше будет сиять солнце, идти дожди и петь птицы! Люди будут смеяться и плакать, ненавидеть и любить, дружить и страдать! Но тебя не будет, а мир останется таким же равнодушно спешащим по своим делам, люди и дальше будут ходить на работу, воевать, убивать и лгать, прощать, предавать и влюбляться. Но тебя больше не будет. Никогда. Не останется ни мыслей, ни воспоминаний. Ничего. Получается мы все живем зря, заведомо зная, что все, чтобы мы не создали – семья, любовь и искусство – все это поглотит ненасытная алчная пустота. Все канет в небытие, исчезнет, не оставив и праха. Будто ничего и не было. И на месте нашего мира однажды останется бесконечно огромная пустота. Беззвучная и бесформенная. Конец неизбежен за счет того, что имеет начало. То же что не имеет начала, не имеет и конца, а значит его бы и не существовало, и ему никогда не грозила бы смерть. И строки, которые сейчас кропотливо выводит его рука, вкладывая в них всю боль и злость, всю надежду и радость, весь смысл и все его существо – все это исчезнет бесследно, его труд так напрасен! Тот, кто создал наш мир выбрал самую изощренную и утонченную пытку для человеческого сознания непримитивного, для творца, способного по достоинству оценить творение другого творца и влюбившегося в это творение – в мир. В мир, который должен, нет, в мир, который обречен исчезнуть. Так глупо и бесполезно, словно эксперимент для хладнокровного ученого с бездушным безразличием, отстраненно наблюдающего за тем, как копашатся в его террариуме муравьи.