И то и другое. Книга первая: Счастье в поисках счастья

Совершенно пришибленная Надори вышла, не помня себя, из аудитории, прошла по коридору и оказалась на залитой солнечным светом улице. Она шла по Большой Дмитровке, тогда улице Пушкинской, не в состоянии осознать, что же с ней произошло. Мысль её крутилась вокруг «Маленьких трагедий», которых было четыре, и иначе не могло быть, потому что не могло быть никогда. Она точно это знала. Но как же могла Строгая Дама педагог не знать, что их четыре? Как могла она сказать, что их было пять? И что вообще произошло? Как могло оказаться пять названий. И только тут, спустя минут десять, дошло до сознания Надори, что именно случилось. А случилось «раздвоение» одной трагедии на два названия. «Каменный гость» пошутил над бедной Олле, представившись Доном Жуаном. Олле была потрясена оценкой и ситуацией допроса. Она всё равно не могла понять, как и почему получила «три» вместо «пяти», хотя всё ответила правильно. Могла быть «четвёрка», учитывая путаницу с названием. Но «три» .... Это уж слишком.

Тогда она не знала, (узнала позже от сведущих старших абитуриентов), что в то лето велено было начальством «заваливать» девочек, чтобы набрать больше студентов мужского пола. И что всем педагогам надо было как-то изловчиться, ведь девочки в тот год попались, как назло, почти все отличницы, знали школьную программу лучше мальчиков. Вот это была задача!

Бедная Ада Яковлевна, под видом Строгой Дамы скрывалась именно она, оказавшаяся потом интересным, знающим свой предмет педагогом, вполне даже милым человеком. И Олле не испытывала к ней неприязни. Она понимала вполне, что ситуация, в которой они обе оказались, была вынужденной. Позже, уже на первом курсе родного Постановочного факультета, оказалось, что лекции Ады Яковлевны Истинной одни из самых интересных. Правда, когда они впервые увиделись на лекции, Ада, взглянув на Олле, густо покраснела и опустила глаза. Потом она достала из-за отворота рукава джерсового костюма белый носовой платок, промокнула им лицо вокруг носа и лоб. Квадратные серьги с чёрным камнем при этом покачивались под рыжевато-каштановыми прядями коротко остриженных волос. И начала читать лекцию, как поэму, с распевными интонациями, часто возводя глаза к белому потолку аудитории, в абсолютной тишине, свидетельствовавшей о полном внимании студентов.

А потом, на экзамене в конце первого семестра она не стала задавать никаких вопросов, а только попросила Надори описать свои впечатления от одного из романов Достоевского, что Олле и сделала, получив оценку «отлично» в синюю зачётную книжицу. А спустя ещё какое-то время, Надори уже сидела за круглым столом в гостях у Ады Яковлевны вместе с тремя своими сокурсницами в её квартире на Белорусской. Было весело, девицы журчали как весенние ручейки, все пили чай, говорили о литературе, о былой жизни в семьях дворян до революции, о всяких интересных встречах и о любимых стихах. О разном, милом сердцу филолога и студенток, что сближало их и делало атмосферу тёплой и дружеской.

Надори в те дни уже была погружена в свой придуманный «роман» с Мишей Натансоном, вскоре сменившим фамилию на творческий псевдоним. … Она сидела среди всех, и даже временами участвовала в беседе, но иногда отлетала как листок, уносимый ветром, куда-то в другие районы Москвы, представляя как Миша идёт на свою работу, или видя себя, бегущую к будке телефона-автомата с двушкой-монеткой в руке (так тогда надо было дозваниваться друг до друга, при помощи маленьких монеток, которых всегда не хватало, так как автоматы их «проглатывали» довольно часто, а разговоры обрывались, или до них вовсе и не доходило, а был только процесс набирания цифр посредством кручения металлического диска автомата, в круглые прорези которого надо было вставлять пальцы и с усилием его поворачивать).

Однако, эта история с литературным заимствованным у Пушкина сюжетом, разыгралась с Олле несколько позже, а пока она лишь грезила о некоем смутном образе будущего, о захватывавшем дух приключении, которое непременно с ней произойдёт.

2.11. Последнее лето в Литве. Жених.

Успешно поступив на неведомый Постановочный факультет в знаменитый московский ВУЗ, счастливая Надори, устремлённая всем существом в ослепительное будущее, где будут и походы в кино с сокурсниками, и интересные лекции, и увлекательные занятия живописью и рисунком, и работа над дипломными спектаклями загадочного тогда актёрского факультета, где сияли «звёзды» всех величин, и обязательно будут весёлые сборища и вечеринки, – вот о чём она мечтала тогда. А главное, она начала верить, что у неё есть путь, который ей предстоит пройти, и на котором много удивительного и интересного ожидает её юное существо.

И вот, отпраздновав свой семнадцатый день рождения вместе с родителями и маминой ближайшей подругой, вкушая сладкие спелые черешни с огромного керамического блюда, она уже знала, что поступила, страхи улеглись, уступая место паузе летнего отдыха, предоставленного ей и родителям.

Собирали вещи и укладывали их в машину всю ночь. На рассвете, в четыре утра, они должны были выехать из столицы в направлении заветной Прибалтики, к родным лесам и озёрам Литвы, где они проводили летние недели столько лет.

Закончив сборы, они с мамой легли спать ровно на сорок минут. Папа-водитель их экипажа, спал уже несколько часов. Юная Надори сомкнула веки, и сразу провалилась в сон. Тревожное ожидание отъезда повлияло на это, или что-то иное, но Олле увидела свой первый вещий сон, который запомнила на всю жизнь. Сон был абсолютно отчётлив и «реален». Они видела, как они с родителями въезжают в тот самый лес возле озера, куда они должны были поехать, а на поляну возле дома лесника, где они ставили обычно свою палатку, выходят их добрые знакомые, семья из Москвы. Они знали отца и мать, знали, что у них есть дочь Эмма, но совершенно не знали, что… На поляне Олле встречал молодой человек высокого роста в белой рубашке, который вышел к ней навстречу, приблизился, и она точно поняла, что он её полюбит. Уже любит.

Тут зазвонил будильник, все стали быстро одеваться и собираться, спустились к уложенной машине, где их уже ждала бабушка с корзиной пирожков. Бабушка всегда пекла им в дорогу пирожки. Свои знаменитые, неповторимые, лёгкие и воздушные пирожки с капустой и варёным мясом. И вот они простились с бабушкой, махавшей им вслед рукой, и вот они уже едут по пустынной Москве, розовеющее светлое летнее небо, гулкие звуки в тишине спящего города, – они мчатся в отсутствии милиционеров на постах сквозь лишённый звуков город, лишь поливальные машины изредка встречаются на пути, и вот они уже мчат на запад, повернувшись спиной к восходящему солнцу! Путь свободен! Олле по традиции поёт песни, мама смотрит на карту, сверяясь с маршрутом, папа смотрит вдаль, разгоняя машину, – все они счастливы и молоды, все смотрят с радостью вперёд, испытывая жгучее азартное чувство, которое теперь называют «драйв».

К шестнадцати часам по Московскому времени они прибывают на озеро в Игналинский район Литвы близ городка Зарасай. Папа останавливает машину на большом поле возле дома лесника, все обитатели дома и другие гости из Москвы выходят им навстречу. И вместе со всеми выходит Он! Из её сна. Молодой человек в белой рубашке. Его представили ей и родителям: Алексей. Мурашки пробежали по коже, спина похолодела, сердце забилось. Но она старалась не подавать вида. После знакомства и кратких слов приветствия, когда они с родителями поставили палатку и немного разобрали вещи, по местной традиции, сложившейся давно, их всех ожидал ужин по поводу встречи в доме у лесника Адольфа. Высоченный Адольф, почти альбинос, такие белые волосы были у него, огромного роста и крепкого сложения, весьма любил выпить. По этому поводу ему из Москвы везли водку, которую и надо было вместе с ним и его семейством распить под нехитрую закуску из варёной картошки и солёных грибов. Посидев немного из вежливости вместе со всеми, очень скоро Алёша и Олле вышли из бревенчатого серого дома на поляну. Слово за слово, шаг за шагом, – постепенно они оказались гуляющими по лесной дороге. Дороги в литовском заповедном лесу были белыми, песчанными, светились в ночной темноте. Ароматы леса окружали юную пару. Лёша был на шесть лет старше семнадцатилетней Олле и казался ей таким взрослым, бывалым. Её неопытность и робость скрывались за строгостью и юмором. Они говорили о чём-то. Конечно, Лёша расспрашивал Надори о её поступлении в институт.

День ото дня они становились ближе. Прогулки их стали привычным для всех делом. Он заходил за ней днём, они вместе шли на озеро купаться, а вечерами бродили по дорогам в беседах и шутках. Надори чувствовала, что очень нравится Алёше, его рука то и дело, как бы невзначай, касалась её руки, и он старался пошутить, отвлекая её внимание от этих невольных проявлений притяжения. Настали дни, когда прогулки и разговоры переросли в поцелуи. Лёша, приближая к её лицу своё лицо с улыбающимися карими глазами за стёклами очков, сказал, посмеиваясь: «Предъявите Вашу зачётную книжку! Какая у Вас оценка за поцелуи?». Смущение и оцепенение совершенно парализовывали Надори. Жара, юность, близость, – всё это опьяняло и смущало. Так пролетели две недели. Мама Алексея, мудрая Фаина Иосифовна, говорила сыну в присутствии Олле: «Она ещё маленькая! Отстань от неё!». А он отвечал: «Ничего, я подожду!».

Семейство Лёши первым уехало в Москву. Перед отъездом они обменялись адресами и телефонами, записав шариковой ручкой ценные сведения в записные книжечки. И вот, в последние дни августа, когда она с родителями ехала обратно домой, они решили ненадолго заехать на дачу к Германовым, так как у Алёши был как раз день рождения. И вот он бежит навстречу ей в своей ослепительно белой рубашке, протягивает руки, нежно обнимает её и шепчет на ухо: «Моя милая девочка приехала!». Она краснеет, она смущена, но и счастлива одновременно.

А потом потекла московская жизнь, лишённая лесного свежего воздуха и романтики звёздных ночей. Были встречи, были прогулки по парку. Олле всегда любила ходить в их прекрасный Кузьминский парк. Там она знала каждую дорожку, знала, какой откроется вид за поворотом тропинки. Знала, какой высоты стоят скамейки за этим поворотом на берегу пруда. Туда они и отправились однажды сентябрьским тёплым днём, когда Лёша приехал к ней днём, вручил букет красных и вишнёвых георгин, которые она тогда так не любила, на которые взглянула с сожалением: ей бы хотелось совсем других цветов. Например, астр. Пестрый большой букет игольчатых астр, которые бабушка называла «страусиное перо». Она сидела с букетом на коленях на одной из скамеек в прохладе уходящего дня, а взволнованный Лёша разделся до плавок, аккуратно сложил одежду на скамейке, с разбега бросился в пруд и переплыл его туда и обратно. Выйдя из холодной воды, покрывшись пупырышками от холода и постукивая зубами, он приблизился, обдавая её запахами пруда и водорослей, и предложил выйти за него замуж. Предвидя её возражение, связанное с тем, что ей ещё только семнадцать, он сразу сказал, что готов подождать до восемнадцати. И предупредил её, что женщины стареют уже после двадцати одного года!

Ей впервые сделали предложение руки и сердца, и это не могло не льстить самолюбию девушки, которая доселе лишь наблюдала личную жизнь своих знакомых и подруг. Но, несмотря на краткость их знакомства, которое пока продлилось всего один месяц, Надори успела заметить, что в их разговорах нет-нет, да и промелькивает странное раздражение, временами сарказм, который никак не вяжется с романтикой, объявленной в его предложении. Его явно раздражала её устремлённость к искусству, к театру, к живописи. Юноша временами начинал воспитывать Надори, высказывая назидательные фразы с высоты своего двадцатитрёхлетнего авторитетного возраста. Алёша Германов, молодой человек с неоконченным высшим техническим образованием, сменивший институт на колледж краснодеревщиков, высокий и статный, вполне привлекательный, (правда, иногда как-то ехидно щуривший небольшие карие глаза за стёклами очков), обескураживал свою юную девушку странными на её взгляд замечаниями, вроде: «У тебя слишком большой подбородок!». Или: «Нельзя подписывать свои картины, подпись художника – это проявление гордыни. Нельзя пользоваться косметикой. .... Женщина расцветает до двадцати одного года, а потом увядает; ты – настоящая эмансипе! ....». Все эти мудрые мысли новоявленного христианина тогда, в её семнадцать лет, изрядно отпугивали Олле. А что уж говорить о том странном чувстве, которое испытала она, выслушав предложение Алексея выйти за него замуж.

Олле, так долго и безуспешно дотоле мечтавшая о свободе!!! (под «свободой» она тогда понимала просторы жизненного пространства, возможность путешествовать или быть без надзора и ценных указаний, самостоятельно решать, что именно делать и т. п.), представила себе перспективу переезда в трёхкомнатную квартиру в районе метро Красногвардейская, где жил жених со своими родителями и сестрой.... Вероятно, подсознание Олле быстро примерило эту картину на жизнь её мамы в семье папы в их юности, под присмотром бабушки и старшей сестры, что явно было не в пользу данного союза.

Представить себе его переезд в их семейную двухкомнатную квартирку со смежными комнатами в Кузьминской хрущёвке было ещё веселее. Надори всегда отличалась скованностью в присутствии других людей. Для малейших проявлений своих желаний и чувств ей требовалась отдельность, какое-то своё пространство, она плохо переносила коллективное бытование в одной комнате с постоянными комментариями родственников и выслушиванием их авторитетных мнений.

И, мимолётное чувство притяжения, быстро сменилось странным чувством ошибочности происходящего, недостаточности желаемого и избыточности чуждого. Хоть ей и льстило внимание Лёша, который был старше её на шесть лет, и даже многое вызывало симпатию, например, как он называл её станцию метро – «Минкины Кузьки», но раздражающих моментов в его рассуждениях о жизни, и, тем более, в его рассказах о своих опытах любви, – всё это не только не привлекало, но, скорее, отталкивало, даже отвращало. Часто, гуляя с ним, она чувствовала себя одиноко, и это чувство создавало внутреннюю дисгармонию, приводившую к желанию сбросить путы этих встреч и бесед.

В общем, постепенно прогулки с Лёшей стали тяготить Надори. Его страстные порывы стали вызывать сначала тихое, а потом и резкое отталкивание. Чтобы избежать частых поцелуев, она стала мазать лицо горьким раствором, прописанным доктором для чистоты кожи.

Тогда ей стало казаться, что она ещё только на подходе к своей дороге, по которой надо идти. И там, там она обязательно встретит того самого, ей предназначенного. Тогда она не понимала ещё, что нельзя встретить того, кто поможет достигнуть гармонии. И что необходимы большие испытания для исправления изначальных черт личности и характера. И, что, убегая от одних испытаний, человек может найти ещё большие. Глупые рассуждения: как трудно их слушать по многу раз! Но, как больно будет получить умные рассуждения, не согретые любовью.... Много лет ушло у Олле Надори, чтобы научиться различать в каждом человеке сложный «букет» качеств, идущих «в комплекте» друг с другом. И, что более ценно в юности, то может обесцениться позже. Хотя, хотя, … здесь невозможно вынести окончательное суждение: слишком уж много неизвестных в уравнении жизненного пути. Так разнообразны уровни слоёного пирога из ценностей, ориентиров, желаний, стремлений, интеллекта, эмоций, энергий, – всего того, из чего складывается объёмный образ человека. И, куда же денешься от простых и ясных реакций на уровне чувств: возникновение желания видеть, быть рядом или его исчезновение и отсутствие?

2.12. Дом, где звенят колокольчики. Из записок Надори

Как мне вернуться к той удивительной, наполненной ароматами весенне-летнего сада картине давнишнего сна?

Исходная точка, загадкой бередящая душу, сидящая в памяти гвоздём. Никуда она не исчезает, лишь дразнит своей недостижимостью.

Или мне это лишь кажется? И достижима она всегда, стоит лишь настроить себя, очистить от шелухи повседневности, решительно отодвинуть в сторону вороха материи в прямом и переносном смысле, заваливающие холмиком меня ежедневно. Сделать рывок, как в плавании стилем «баттерфляй». В детстве я смотрела соревнования пловцов, восхищаясь ритмом их движения в воде. Вот и мне надо вдохнуть глубоко и выпрыгнуть наверх, в воздух пространства мыслеформ, постараться пролететь некоторую дистанцию в параллельной реальности, прежде чем бухнуться с размаху обратно.

Итак, мне шестнадцать лет. Скоро предстоят испытания: экзамены, выбор профессии. Маршруты моей жизни должны измениться. В какую сторону я пойду, где окажусь, я совершенно не представляю. Туманные картины реальности гораздо менее понятны, чем мои сны.

Уже два года, как я стала рисовать. Рисую в группе. Живопись, рисунок. Три дня в неделю на занятиях, остальное время дома. Стараюсь выполнять задания. Домашние натюрморты. Странные попытки делать натюрморты в определённой цветовой гамме, как правило, совершенно невозможной в жизни: фиолетовый натюрморт, бирюзовый, зелёный. Странные фантазии. И вдруг, этот сон.

Гармония и мягкость света и цвета. Как же там всё было? Гобеленовые шторы в серо-коричневых тонах, похожие на те, что висели на двери в гостиной маминой подруги. Окна, напоминающие Версаль, тогда ещё мне неизвестный. Высокие, выходящие в сад. Лесенки и переходы внутри дома. Золотые колокольчики, висящие рядами и группами, высвечивающие углы комнат. Поблескивают качающиеся золотистые бока колокольчиков, создавая тихий мелодичный перезвон. Иду наверх, а там открытое окно. За ним цветущий благоухающий шиповник, ветерок, шелест листьев и радость лета. Ожидание счастья, благодать и покой. Всё одновременно. Там было так.

Проснулась и принялась рисовать по воспоминаниям. Получились декорации. Передать жизнь того воздушного пространства сна не вышло. Декорации к спектаклю или фильму «Обыкновенное чудо». Конечно, не буквально. Но близко по стилистике.

Значит, это время как луч света блеснуло в моём сне. Время, которое скоро должно было прийти. «Наступить». Как говорят: «Наступило утро». На кого, на что оно наступило? Сделало шаг и пришло? По следам ступни? По следам ночи, в которые оно вступило?

Может быть и так.

Так вот, скоро оно наступит. Мурашки пробегают по коже. Время Золотых колокольчиков. Как у Гофмана, Ансельму привиделись золотые змейки. Зазвенели голоса. Это время пришло, время встречи со своей Судьбой. Тогда будет важно не забыть звон колокольчиков, сохранить музыкальный строй, не фальшивить, петь чисто. Получится ли?

Там видно будет.

Глава третья. Судьба художника

3.1. Попытки переделать себя

Шли годы, и Олле честно пыталась переделать себя, но никогда не могла она ощутить себя просто домохозяйкой, жить только заботами о семье, как того ожидали те, кто ей предлагал руку и сердце. Люди далёкие от сферы искусства хотели обычной жизни. Один сосед по даче даже предложил ей вместе «доживать жизнь», а было ей тогда тридцать лет. Такая перспектива её никак не могла привлеч. Тем более, что один замечательный театральный педагог, актёр и режиссёр Альберт Григорьев, с которым Олле тогда работала над спектаклем по пьесе М.Булгакова «Кабала святош», говорил ей, глядя из-под очков добрыми и мудрыми глазами: «У тебя судьба работать в театре. Ты художник театра, это точно!». И Олле скорее верила ему, нежели соседу по даче.

Другие же, те, кто блистали яркостью планов и перспективой «жизни в искусстве», казалось, не замечали её. Она никак не могла понять, что все творческие мужчины искали в ней «бесплатное приложение» – помощника и ассистента, который будет всегда оставаться в тени, отдавая свои навыки и фантазию в их распоряжение «безвозмездно, то есть даром». В какие-то периоды жизни она так и поступала. Но потом приходил момент, когда Олле впадала в недоумение: почему же она должна отдать им все силы, а потом остаться одна.

Тогда же, в начале 80-х, только мечтая о том, чтобы попасть в таинственный мир театра, она просто старалась учиться. Ей нравилась живопись, нравилась графика и скульптура. Во всём искала она движение, способы передачи его через пластику линий и сочетание цвета и света в пространстве листа и холста. Тогда, в начале пути, жадно изучала она импрессионистов и постимпрессионистов. Первым ключом к закрытой двери живописных опытов был Анри Матисс.

Однажды, ещё в старших классах, когда Олле Надори начала ходить к художникам в группы на занятия по рисунку и живописи, бродила она как-то по Пушкинскому музею. И там, в тогдашней экспозиции, увидела она триптих Матисса «Восточный вечер». И это окно, сочетание синих, изумрудных и розово-малиновых красок совершенно поразило её. Она почувствовала, что картина пустила её в себя, пространство стало живым, и Олле потеряла чувство времени, растворившись в цвете и пластике цветовых форм. Позже, после первого курса, накануне восемнадцатилетия, мама отправила её к друзьям в Петербург. Олле, обрадованная перспективой полной свободы, с радостью поехала: друзья уезжали в отпуск, а ей оставили свою собаку-боксёра. Собачка Бетти была чудная, задумчиво сидела на широком подоконнике старого дома, устремив взор на окна Мухинки, которая располагалась напротив. Улица Чайковского, по которой можно было быстро дойти до Летнего Сада! А потом и до Зимнего Дворца! Марсово Поле, переулки и мосты, набережные. Олле бродила каждый день, пользуясь случаем узнать дивный город. Она остро чувствовала тонкие линии и изысканные силуэты архитектуры и садов, впитывала жадно всем существом новые впечатления. Иногда ей нравилось делать из пальцев прямоугольник «видоискателя» и кадрировать пространство, выбирать ракурсы, приближать и мысленно удалять натуру.

Конечно, лидером по тогдашним культпоходам был Эрмитаж, с его сокровищами. Каждый день она ходила туда. Леонардо, Лоджии Рафаэля, Рембрандт, а потом, – наверх, к любимым Матиссу, Пикассо, Деррену, Сезанну. Смотрение, вглядывание в полотна было сродни питью воды в жаркий день. Надори ловила себя на том, что начинает вся светиться от радости, переступая порог великолепного дворца. Всё здесь приводило её в священный трепет. Лучи света, падавшие из окон, мраморные лестницы с каменными вазами и скульптурой на площадках. Рельефы лепнины, мозаики, роспись плафонов. Сами анфилады залов, бесконечность пути, лабиринты переходов и лестниц. Огромный мир этого «острова» под названием Музей. Забравшись на верхний этаж огромной экспозиции, уже совсем выбившись из сил от множества впечатлений, Надори оборачивалась к Дворцовой площади, смотрела на ангела, стоящего на колонне, потом переводила взор на мостовую, обводила взглядом всю панораму площади и медленно закрывала глаза, так, чтобы свет закатных лучей казался мерцающим сквозь опущенные ресницы.

Снова оказавшись на занятиях по живописи, она старалась сама поставить себе задачу: писать в духе кого-то из любимых художников. Так было намного интереснее, чем просто мусолить натюрморты. Ей нравилось составить натюрморт так, чтобы из предметов выстроилась компания, чтобы каждый из них был персонажем, вступал в отношения с другими. (Впоследствии, ей очень пригодился этот навык). Однажды она попросила у педагога по живописи разрешения поставить свой натюрморт. Взяла деревянный планшет, положила его с одной стороны на спинку стула, другой стороной на подоконник. Поставила кувшины, пару мелких предметов и одну драпированную белую ткань уложила. Взяла тушь и перо, и села вдохновенно царапать ватман пёрышком. Так и родился её любимый натюрморт, который, полежав дома на полках среди старых работ со временем оказался на её большой выставке. Оказалось, что тема чёрного и белого, начатая тогда, развивалась, подспудно росла, и превратилась в цельную экспозицию, посвящённую миру Пьеро. На это потребовалось около тридцати лет. Выставку эту, как и несколько других, они делали совместно с бывшим её сокурсником Майком Ловкасом, вернувшимся в её жизнь однажды так внезапно.

3.2. Время выбора

«Вернёмся же к сюжетной линии Майка Ловкаса, о любезный читатель!», – так продолжала Надори своё повествование в «Книжке под подушкой».

Собственно, в институтские годы она общалась с ним «по касательной», в прямом и в переносном смысле. Он как-то всё «задевал» её. Движениями, словами, своими рисунками, шутками, взглядами. Тогда, в юности, цельного сюжета не было. Да и не могло быть: уже определились положения фигур на шахматной доске. И Олле не была ферзём. Виктория и Майк, неразлучной парочкой, упоённые друг другом, ходили за ручку в институт. Виктория сшила ему куртку, окрасив белую ткань в технике батик. Майк учил её живописи, они много рисовали. Невероятно плодотворным было их летнее семейное пребывание в деревенском имении Виктории и её семьи. Настоящий деревенский дом на юге России, где чернозём, где овощи растут, не зная недостатка в пище. Где изобилие яблок и всего, что дарит земля. Виктория делала соления. Они привезли из деревни множество рисунков, этюдов, холстов. Живопись была такой сочной, пастозной, – это было торжество юной материальной любви.