И то и другое. Книга первая: Счастье в поисках счастья

«Переговорив с Мариной Ч., давший совет участвовать в ревю фотоконкурсов, мы стали читать и перечитывать, искать в интернете все возможные конкурсы. МЛ выписывал их названия и адреса, потом я читала, сохраняла их в папки на компьютере. Потом избранные распечатывала на бумаге, чтобы условия участия можно было иметь перед глазами. Потом составляла календарь этих конкурсов, чтобы не пропустить какой-то из отобранных…

Весной 2013 года, перед проведением выставки «ДАЧИ», наверное, в конце марта, был куплен принтер Эпсон, такой прекрасный, так интересно мне было осваивать его потрясающие возможности. Я с радостью выбирала лучшую бумагу, для художественной печати, акварельной фактуры… Множество папок, коробочки с чернилами – картриджи, установка принтера, я старалась максимально хорошо освоить новые для меня процессы и технологии.

Потом были звонки и переговоры с хозяйкой галереи, мы ездили смотреть здание бывшей фабрики, пыльный «зал», бывший цех, огромный, душный, тёмный… Белые стены, а света мало… Сколько удивительных «приключений» ждало нас там! Сначала важные персоны из Рос изо приехали с нами, осмотрели зал, кивали головами и уверенно советовали печатать фотографии отражений в бочке на кругах и вставлять их в тазы и вёдра… – фантазия их разбушевалась не на шутку, нам было предложено сделать «каналы с водой», над которыми устроить световые эффекты, а фотографии напечатать на сетке –пусть облака будут на транспарантных тканях… Красиво! Богато! Всех идей уж и не упомню, однако, ознакомившись с ценами на вышеупомянутые материалы и печать, я сильно призадумалась… Ведь нам было предложено эти идеи высоких профессионалов от фотографии осуществить за свой счёт, как и печать рекламной продукции и каталога, с оплатой макетчика-верстальщика из их же компании. Смелость сих замыслов и быстрота, и лёгкость планируемых действий и связанных с ними расходов, охладили мой пыл ассистента-экспозиционера. Да, господа сии рекомендовали себя кураторами нашей выставки! И вот, я села рассчитывать смету затрат на экспозицию выставки «ДАЧИ»: более ста работ, а, значит, и ста рам, планировалось выставить в Зале Оливье. Пятьсот квадратных метров, как никак…

И тут я сделаю «реверс» – петля, рондо: «Надо делать «Дачи»! Надо делать «Дачи»!» – тихий голос Майка в телефонной трубке, раздавшийся после двадцати пяти лет перерыва,» – вспоминала Надори, всматриваясь в убежавшие дни.

Глава вторая. Гость из интернета

2.1. Голос из прошлого

Голос принадлежал человеку из прошлого, он был по-прежнему юн, голос не нёс следов возраста и пережитых катаклизмов, лёгкость его витания в туманной эйфории спиртосодержащих паров, изумляла и была сродни дурманящим сознание интонациям гипнотизёра или заклинателя змей.

И вот, спустя пару месяцев после этого разговора… Ах, нет! Всё было не так: мы встретились впервые в феврале 2013 года, сразу после дня рождения Всеволода Мейерхольда, или возле этой даты (9 февраля). Помню это потому, что, проведя около часа в музее Декоративно-Прикладного Искусства вместе с Майком и Алисой, (бодро смеющейся красавицей), и расставшись с нею на пороге музея, мы поехали в машине Джилли к дому в Брюсовом переулке, где в квартире Вс. Эм. Мейерхольда собирались праздновать его День за дружеским чаепитием. Я испытывала небывалый подъем, вызванный, вероятно, успешным многолетним трудом на Белгородской ниве театральных искусств, впрочем, это заслуживает отдельного рассказа…

Тогда я была в хорошей форме: подруги из пошивочного цеха уездного театра сшили мне прекрасную юбку из ткани Шанель – прямую, узкую, с изумительной шлицей с двойной складкой. Юбка в мелкую «лапку» коричнево-оранжевого цвета на светло-бежевом фоне, коричневый джемпер, сапожки на каблуках, новое короткое итальянское пальтишко-жакет из мягчайшей тонкой шерсти шоколадного цвета, оранжевый шарф… этот костюм, свежая стрижка с осветлёнными золотистыми прядями, стройность фигуры, достигнутая диетой, гимнастикой и вдохновенными путешествиями в удалённые от столицы нашей Родины города, – всё это придавало уверенности, окрыляло, убыстряло шаг, заставляя почти бежать по тротуарам города, радостно вслушиваясь в звук собственных шагов. … Я была доставлена к Мейерхольду, где оказалась в хорошей и весёлой компании. Одна и в хорошем настроении, (заметьте!), вернулась домой… А там – звонки, вкрадчивый голос, казавшийся таким знакомым, таким близким…

Не замедливший явиться с визитом обладатель голоса и закрученных тонких усов, прибыл с очаровательным букетом весенних цветов, умело подобранных и упакованных необычайно изящно. (Фокус дарения одного такого букета сродни фокусу разжигания костра с одной спички). На лестничной клетке перед лифтом он столкнулся с мамой, уходившей от меня, вежливо раскланялся, и был принят на кухне с коричневыми шведскими обоями в мелкие одуванчики, в интерьер которой он так моментально вписался, как будто всегда и сидел там в углу, уютно поставив ноги на перекладину высокого барного стула…

Весёлые игривые разговоры, как пузырьки шампанского, легко опьянили и лишили всякой осмотрительности: что это было? Каковы цели этого человека? Мне казалось тогда, что эти «невинные» слова, ведущие как дальняя тропинка через лес к уютному и тёплому дому, ведут меня к свету окна в темноте, обещают долгожданное семейное счастье… «Это мой покойный папа привёл меня к тебе! Ты чем-то похожа на мою маму… Как я рад, что мы наконец-то встретились!». Человек доверчивый легко попадает в паутину таких слов…

И вот гость, одаривший букетом и долгожданными словами о любви, уже остаётся ночевать на бракованном диване с разными половинами, вот уже начинаются разговоры о будущей встрече после моего отъезда в Уездный город Красноземск, вот уже всплывают перспективы создания выставки…

Что говорил он тогда? «Я ушёл от жены. Живу в мастерской уже полтора месяца…», что «жена не даёт заниматься искусством», «постоянно требует денег, которых ей всегда мало», что «почему-то жизнь разладилась, хотя дочка родилась в любви и «секасе» … Но тогда, под воздействием близости и надежды на совместную жизнь, смысл этих слов не доходит до сознания… Позже, уже когда «муха залипла в варенье», говорятся другие слова: «Я никогда не разведусь! Я не хочу, чтобы у моей дочери был другой папа!», а я не понимаю, до меня не доходит, что в этот момент надо гнать, гнать этого человека обратно в его мастерскую в мансарде старого дома на Комсомольском проспекте…

Да и, видно, чему быть, того не миновать. «Сколько одиноких лет надо прожить, чтобы так неистово потянуться к человеку, которого решительно оттолкнула в юности?», – сокрушённо думала Олле, выныривая из обжигающих воспоминаний. Она знала этот эффект давно: в будущем, силясь вспомнить эмоциональное состояние, поведшее к серьёзным ошибкам, она будет удивляться: «Как я могла поверить в это? (или) И с этим человеком я говорила о самом важном и сокровенном? От этого человека я ждала понимания и любви?..» И так далее. И так далее. На каждой следующей ступени своей лесенки Надори умела найти кого-то исключительно прекрасного, творческого, увлечённого. И увлекалась, следовала за ним до точки поворота, где в очередной раз обнаруживалось, что по тем ли иным причинам, герой её романа удалялся в синие дали, а Надори начинала думать о том, как же такое снова могло случиться. Для того, чтобы вспомнить те дни, ничего не перепутать, она стала записывать отрывки воспоминаний как главы. Главы будущей книжки, которую теперь Майк, сидя в «красоте и довольстве» в далёкой Европе, просил её написать. Он сказал тогда, позвонив вечером зимнего дня: «Я мысленно кладу твою книжку под подушку». Спустя месяцы, она села за компьютер и написала:

2.2. Второе явление Майка Ловкаса

Майк Ловкас смотрел на себя в зеркало сквозь дымчатые очки. «Рембрандт!», – думал Майк, подкручивая ус. «Дали, Дали!», – повизгивали поклонницы за сорок. «А это что за смесь – Портоса с Арамисом?», – спросил Олле крестник Мечислав, посетивший их первую выставку «Дачи», с подозрением отнёсшийся к чрезмерно художественной внешности Майка.

Спустя какое-то время Майк, раздосадованный непрошенными эпитетами и сомнительными комплиментами, говорил Олле: «Мой дедушка, до революции бывший действительным стацким советником, носил такие же усы! Только теперь никто этого не знает! И все говорят: «Дали!» …», – в запальчивости рассуждал Майк, а Олле думала: «Всё имеет контекст. Возможно, при другой внешности, причёске, психофизике персонажа, и усы навевали бы другие ассоциации». Дали в этих репликах, увы, говорил о преобладании позы, внешнего эффекта, экзальтации самолюбования, – намекал на искусственное происхождение внешнего облика, в лучшем случае, ставшего ещё одним произведением артиста-затейника, в худшем, скрывающем что-то, не предназначенное для глаз зрителей, как тонкая фальшивая позолота на медном шедевре ювелирного ширпотреба.

Однако, обладавшая удивительно «редким» свойством – прятать голову в песок, верить в лучшее и стараться не заострять внимание на недостатках, – Олле Надори, смело зажмурившись и надвинув на нос уже довольно поношенные, розовые очки, ринулась в водоворот событий. Обладая к сорока пяти годам довольно значительным жизненным опытом, могла бы она притормозить, повременить, призадуматься.... Ведь была «телеграмма», проплывшая надо лбом, когда она впервые, после двадцати пяти лет разлуки, слушала его голос в телефонной трубке. «Телграмма» возникала всё явственнее, всё отчётливее, по мере того, как шелестящий пеной слов голос, рисовал образ одинокого непонятого художника, приютившегося в маленькой мансарде мастерской, измученного годами непонимания в семье и страданиями на нелюбимой работе, пришедшего к выводу, что, наконец-таки, надо делать: конечно же, надо делать большую и «многослойную», мультижанровую, как он формулировал, выставку «Дачи. Уходящая натура». «Телеграмма» над её лбом определилась не столько в слове, сколько в отчётливом знании, что Майк, так внезапно свалившийся на неё со своими идеями и общением, заслонит от неё весь остальной мир. И возникло слово: «Майк», а за ним ощущение отрезка времени, как главы книги. Но, избытком воли она не обладала. Эта Олле Надори была сродни Олле- Лукойе, у которого по воле Андерсена было два зонтика. Только у неё эти зонтики были не для других, а для себя. И вот, в то время, как одна часть её существа читала телеграмму и видела образ главы и отрезка времени, то есть, смутно догадывалась о временном пересечении судеб, другая часть, развернув свой пёстрый яркий зонтик, уже предавалась неудержимым фантазиям, начинавшим как пружина раскручиваться при первых признаках заинтересованности в творческом взаимодействии. Натренерованная тридцатью годами работы в театре в качестве художника-постановщика фантазия включилась и будоражила воображение мощными импульсами, радостью востребованности и предчувствием больших перспектив. И что поделаешь, если радовали Надори именно творческие радости, а не нормальная бытовая жизнь. Хотя, и из нормальной жизни кое-что привлекало: совместные походы и поездки.

Олле снова мысленно вернулась в точку встречи, стараясь ещё раз восстановить детали картины. Как это тогда было. Уставшая после рабочего дня в театре, придя домой, она рухнула на диван. Как говорила хорошо знакомая ей театровед-искусствовед Алла Львовская, обитавшая в Трёхпрудном переулке, человек старшего поколния: «кинула кости на диван». И в это время зазвонил телефон. Голос, которого она не слышала столько лет, после недолгих слов приветствия переключился на описание вдохновляющих горизонтов той самой «Уходящей натуры». И Олле Надори, прикрыв глаза, как под гипнозом, покачивалась в туманных облаках фантазий Майка, не представляя пока до какой степени натура окажется уходящей.

Но тогда, в конце января-начале февраля 2013 года, лёжа на диване возле пианино в маленькой квадратной комнате старой семейной квартиры, совсем недавно, буквально три года назад, ставшей её домом, который они с родителями только-только отремонтировали, приложив к этому все старания и умения, долго выбирая обои и светильники, стараясь при умеренных затратах достичь максимального результата, она надеялась на встречу с близким по образу мыслей и роду занятий человеком, которого она знала когда-то в юности, во время «золотой» институтской поры, как многие говорят, и надежда победила сомнения и тревоги. И, когда Майк разумно предложил встретиться в Музее Прикладного Искусства, для проведения переговоров по поводу организации выставки «Дачи», она, глядя на преломление луча в хрустальной подвеске бра и его продолжение на милых полосочках бумажных обоев в своей спальне, согласилась легко и беззаботно.

2.3. Ретроградный Меркурий

Трудно идти вперёд, глядя назад. Но, к сожалению или к счастью (это спорный вопрос), вперёд она смотреть не умела. А, может, и не могла. Или не хотела, предвидя не самый приятный финал? Вероятно, так уж было сконструировано это существо: зажмуриваться и шагать вперёд, смело или со страхом и ужасом, но оттого ещё более решительно, чтобы не умереть от страха.

Когда-то в детстве мама учила её съезжать с заснеженного берега реки на лыжах. Горка была небольшая, но довольно крутая. Олле боялась всего, что было связано с высотой: боялась горок, боялась залезать на деревья, боялась забираться высоко и смотреть вниз. Мама и бабушка учили её преодолевать этот врождённый страх. С переменным успехом она его преодолевала, не чувствуя при этом никакой радости от таких побед над собой. Совсем в другой плоскости, вернее, в другом пространстве, лежали радости. Позже, в юности, стала закрадываться мысль: «А, может, страх как предупреждение не так уж и плох? Может, не надо ломиться в закрытые страхом двери?..» Словом, не все её попытки преодолеть страх привели к хорошим событиям. Страх-то был отринут, а вот последствия.... Последствия бывали не всегда лёгкими. Даже наоборот.

Дедушка никогда не заставлял её ни лазить по деревьям, ни съезжать с горки, ни доедать еду на тарелке. Он, сощурив в улыбке глаза, мог с «толком и с расстановкой» рассказать шутку-прибаутку или придумать сказочку, сидя рядом с ней на высокой скамейке на опушке леса, куда они оба любили уходить, гуляя по дачному посёлку в Латвии, где семья жила, снимая комнату на летние месяцы. Дедушка и внучка болтали ногами в воздухе, что всегда придавало их посиделкам особую секретную весёлость, о которой никто другой не знал: трудно было заподозрить степенного дедушку в таких детских шалостях.

2.4. Из дневника Надори. «Дедушка, голубчик!»

Дедушка мой, Виктор Александрович Молочников, был прекрасным рассказчиком. Наше с ним общение наполняло светом мою детскую жизнь. Раннее детство прошло вдалеке от него, но с шести лет, и далее – всю школьную жизнь, вплоть до его кончины 20 марта 1979 года, мы общались почти каждый день. Приходя из школы (иногда вместе с бабушкой, а иногда вместе с дедушкой) и пообедав, сидя с ними за обеденным столом в их гостиной, я приступала к уговорам: «Дедушка, расскажи мне сказочку!» Надо признаться, что, несмотря на большую любовь ко мне, сочинять и рассказывать сказки дедушка начинал после долгих уговоров, да и то – не всегда. Зато, когда настроение и здоровье позволяло, когда он не был поглощен созданием хитроумных конструкций кроссвордов (у дедушки была большая толстая тетрадь – «амбарная книга» – в которой Виктор Александрович вычерчивал по линейке красивый орнамент из пересечения слов), дедушка блистал своим юмором и мастерством, создавая экспромтом хитросплетение поучительных историй о зайце-хитреце и хвастунишке, который умудрялся оставаться живым и невредимым, несмотря на встречи с самыми разными грозными зверями – от медведя и волка до тигра и рыси… Сказки эти не были реалистическими рассказами о животных, но и не были пересказом народных сказок. Подробности, к сожалению, детская память не сохранила, однако, интонация притчи, своего рода поучительность и философичность их сюжетных ходов, – навсегда сохранились в памяти вместе с лучистым добрым и мудрым взглядом дедушкиных синих глаз. Как часто потом, когда его не стало, а мне было 13 лет, я долгие годы тосковала по его взгляду, искала его, но не находила ничего подобного… «Дедушка-голубчик, сделай мне свисток! – Будет тебе дудка, будет и свисток!» … «Свистишь и загибаешь!». И – коронный номер – история про трёх сестёр с дефектами речи: «Каварер, каварер! Паровик-то прогорер!» «Ты б сидера да морчара, будто деро не твоё!» «Срава богу, срава богу, я не проморвирася!». Или короткие присказки: «Наши едут – вашим везут! Ваши едут – нашим везут!»; «Удивительно, Марья Дмитриевна – чай пила, а брюхо холодное!» – этими шутками-прибаутками, своим Тейковским наследством из дореволюционного раннего детства дедушка отговаривался от меня, когда у него не было настроения рассказывать свои сказки с продолжением. Дедушка был сыном человека, увлечённого театром, в молодости играл на гитаре и пел романсы, что не помешало ему стать биохимиком и достигнуть многих высот в своей профессии. Его артистизм я смогла оценить лишь спустя годы, когда сама оказалась в артистической среде.

А летом, когда мы жили в Саулкрастах или в Болшево – на съёмных дачах – часто звал он меня погулять. В Саулкрастах была у нас любимая скамейка на полянке перед лесом. Она была выше второй, стоявшей напротив. И, когда высокая скамейка не была занята, мы так радовались, ускоряли шаг, стремясь поскорее устроиться на ней так, чтобы можно было болтать ногами, глядя на верхушки сосен, слушая шмелей в зарослях вереска и черничника вокруг, любуясь на островки колокольчиков у дорожки, наблюдая за полосатыми шмелями… Дедушка обязательно пел: «Колокольчики мои, цветики степные… Что глядите на меня, тёмно-голубые!»

2.5. Стрелочник Ловкас

Воспоминания появлялись и раньше, некоторые она записывала. Стоило жизни замедлить течение внешних событий, как громче начинали звучать сны и воспоминания. Встреча с Ловкасом подтолкнула к этому занятию с новой силой: Майк говорил, что выставке нужны тексты. Мульти жанровость предполагала присутствие слова. Надори старалась уловить и записать мелькавшие картины жизни, накапливая обрывки, складывая их в папки на дисках…

Майк очень радовался этим текстам, просил писать ещё. И Надори стала писать. Сначала только про детство: про дачи, родных, сказки, деревья, цветы.

Позже, когда отъезд Ловкаса подвесил её в воздухе, как будто остановив жизнь нажатием кнопки, она вспоминала их встречу, стараясь понять, силясь всмотреться в прошлое, вернуться и обнаружить, где именно она совершила роковые ошибки, где путь принял такие извилистые очертания, что петли затянулись в узелки. Так бывало и прежде. Однако теперь она ощутила необходимость осмысления обрывков и фрагментов, составлявших, тем не менее, ткань её жизни. Как на кассетном магнитофоне, отматывая плёнку к началу. Или как на видео, перемещая мышкой бегунок на эпизод назад. Ещё назад. Немного вперёд и снова назад, постепенно, раз от раза заставляя себя понять и принять свои поступки, поступки других, многие звенья в цепи.

«Книжка под подушкой» стучалась в голове Надори. Делая что-то, гуляя, она вспоминала фрагменты событий, записывала, старалась восстановить их последовательность и смысл.

Однажды Олле вспомнила, как Майк позвонил, и своим голосом увёл её в дни далёкой юности, так что на какое-то время ей показалось, что это тот самый Майк, которого на курсе частенько называли Джоном Ленноном, так как его юное безусое лицо и очки, более чётко обрисовывавшие удлинённые серые глаза, напоминали любимого всеми музыканта, кумира детей 60-х и их родителей. В 1983 году, в её семнадцать, а его восемнадцать лет, его резкое и непредсказуемое поведение отпугивало и создавало отчуждение. Только прожив много лет на свете, она поняла простую истину: все понимают очень по-разному слово «любовь». А ей, в её детской наивности, казалось, что все люди ищут свои половины не только руководствуясь телесным притяжением и душевным волнением, но и чувством возможного долгого совместного пути, совместного поиска своего высшего предназначения, то есть, осуществления «Замысла».

А потому, явление Майка в её взрослой жизни тоже воспринималось двояко: с одной стороны, оба они чувствовали друг друга детьми из «одной песочницы», которых связывает много общего. Было здорово вместе смотреть фильмы и картины в музеях, путешествовать и гулять по городам. Просто сидеть на скамейке, разглядывая дома вдоль старого бульвара, сочиняя стихи и хохоча над шутками друг друга. И, хотя прогулки его часто имели целью поход в ближайший магазин за пивом или более крепким напитком, она радовалась этим прогулкам, как дитя, которое радуется конфетам и мороженному, пробыв долгое время на жёсткой диете. Конечно, она не была слепа, видела оборотную сторону «счастливой» монетки, выпавшей ей внезапно. Но радость от этих совместных походов, прогулок, любования природой и созерцанием зданий и бульваров, совместные поездки в дальние магазины на его машине, простые посиделки в кафе вдвоём с Майком, – всё то, чего она была лишена в предыдущие годы, захватило её, наполняя радостью, ощущением чуда. И она, веря, что ощущения эти взаимны, стала надеяться, что постепенно всё устроется, что Майк бросит свою «пагубную страсть» к спиртному, что жизнь их наладится, и «всё будет хорошо»! Именно такая надпись появилась в те годы на стене Музея современного искусства на Петровке, буквы светились розоватым неоновым светом во тьме зимних ночей, подтверждая этот нехитрый и обманчивый тезис.

С другой стороны, ей не давало покоя одно из воспоминаний юности, оно всплывало из глубин памяти неотвратимо и неотступно, как старое кино в праздничные дни на экране телевизора. Тогда, самой первой институтской осенью, сразу после заменившей «картошку» стройки в Камергерском переулке (тогда Проезде Художественного Театра), где они перетаскивали на носилках битые кирпичи, выломанные рабочими при помощи отбойных молотков из стен старого здания, которое реконструировали и передавали их институту, они все и познакомились. Такая «практика» была обязательной увертюрой к любому высшему образованию в годы развитого социализма в СССР.

Вынужденные походы на работу с кирпичами постепенно сближали: все посматривали друг на друга, смеялись, шутили, болтали, – обычное дело для молодых людей. Но для Олле новое, так как в школе с общением бывало сложновато.

Очередной ступенью в знакомстве стала вечеринка. Майк пригласил в гости несколько человек, решив устроить в просторной родительской квартире встречу «трое на трое». «Будем пить чай, болтать и слушать музыку», – так она думала, едучи в метро в сшитом мамой прямом плетьице с воротником-стойкой под горло, не слишком подходившем для такого вечера, но другого варианта тогда не было. Олле надеялась, что едет она на противоположный конец города, чтобы провести время в приятной болтовне и танцах с будущими сокурсниками, и что строгое платье прямого силуэта не слишком испортит настроение в весёлой компании. Приехав, Надори обнаружила, что их всего шестеро. Трое юношей и три девушки. Майк сразу пригласил её танцевать, быстро и решительно прижав к себе, не оставляя сомнений в своих намерениях прилюдно проявлять свои «сильные чувства». Она в ужасе отпрянула, от стыда покраснела, оттолкнув его, в глубине души надеясь, что он не затаит обиды, поймёт её реакцию, проявит некоторое терпение и такт. Олле, воспитанная своими родными в твёрдом убеждении, что близость должна прийти после длительного ухаживания и всестороннего знакомства, вернувшись на низкое кресло в центре гостиной, продолжала смотреть на него, ожидая следующего танца. Майк же, долго не сомневаясь, притянул к себе резким движением длинной руки её старшую подругу, Викторию Новую, которая с заливистым смехом последовала за ним. Другая томная парочка – Герман Нравец и Лиза Орлова, удалилась на кухню, осваивая поцелуи в тени кухонных шкафов. Олле Надори, оторопевшая от такой скорости развития событий и простоты нравов, замерла, глядя в одну точку перед собой, перестав слышать музыку с кассеты, крутившейся в магнитофоне. Рядом сидел бывший одноклассник Майка, Сеня Геннадьев, небольшого роста милый и весёлый парень, позиционировавший себя как хиппи, который решил продолжить начатое Майком, пытаясь поцеловать Олле, раз уж она так удачно оказалась рядом. Сеня мгновенно стал противным слюнявым лягушонком для расстроенной девицы, которая, чуть не плача, с чувством гадливости и недоумения резко встала, вышла из квартиры автора учебников по истории КПСС с двумя санузлами в новом доме из жёлтого кирпича, пошла к метро в осенних сумерках, ругая себя за глупость: зачем-то отправилась на эту встречу одна, надо было своего Алёшу позвать, тогда всё было бы совсем иначе.

2.6. Задумчивость

Задумчивость была одной из главных черт в букете свойств натуры Надори. Разгадать, понять, вглядеться, уловить суть. Представить, как будет. Где будут моменты, когда надо идти не оглядываясь, как в сказке. А если обернёшься, то … случится что-то страшное, невыразимое словами.