И то и другое. Книга первая: Счастье в поисках счастья

Как-то совсем скоро стало ясно, что Викуся и Майк должны пожениться. Что и произошло в один прекрасный осенний или весенний день: Надори стала потихоньку интересоваться жизнью актёрского факультета, так как там много интересного происходило. Викуся попросила Олле быть свидетелем на свадьбе, а та внезапно отказалась. Викуся, подумавшая, что Надори обижена недостатком внимания к ней, стала уверять Надори, что их дружба для неё важнее, чем брак с Ловкасом. Надори смотрела на её милое фарфоровое личико и вспоминала один из дней, когда Викуся позвала её в гости к себе домой, куда в скором времени пришёл и Майк. Викуся попросила Надори спеть и сыграть на пианино, что та и исполнила. А Майк и Виктория принялись радостно целоваться у неё за спиной. Надори, испытавшая состояние «невидимки», которое часто бывало у неё в годы школьной учёбы, вздрогнула и окончательно отделилась внутренне от пары молодых влюблённых. В роли «третьего» ей быть совсем не хотелось.

И Олле, как и все на курсе, убедилась в том, что они, Викуся и Майк, нашли друг друга. Эта пара острословов, людей, уверенных в своей правоте, – они подходили друг другу. И Олле, оставив им их счастливую семейную жизнь, как молодой лось ломанулась сквозь чащу жизни на поиски новых знакомств.

Сначала она оглядывалась вокруг себя на своём родном постановочном факультете. В ушах её часто звучали бабушкины слова: «Останешься одна, как твоя тётя!». Жутко было от этих слов, как в сказке Гофмана, когда Старуха с яблоками кричит студенту Ансельму: «Попадёшь под стекло, попадёшь под стекло!». И Олле изо всех сил старалась не оказаться одной. Но почему-то, хотя, была она вполне мила и симпатична, никто не приближался к ней. На их курсе ей сразу запомнился, не мог не запомниться, хотя бы просто по внешним данным, Яков Андреев. Яша был красив, возможно, даже слишком: правильные черты, большие серые глаза, тёмные волосы. Увидев его впервые в ярко-красном свитере на вступительных экзаменах, Надори не могла не заметить его. На фоне всеобщего серого моря, обусловленного полным отсутствием хороших и ярких вещей в магазинах, Яша выделялся весьма. Правда, веяло от него холодом. Как от молодого Арбенина из пьесы Лермонтова «Маскарад». Олле пыталась с ним заговаривать, пыталась подружиться: на переменах было мучительно одиноко слоняться по коридорам. Иногда они перекидывались парой слов, чаще всего в аудитории живописи, когда сидели рядом за этюдниками. Но он всегда уходил курить в компании более старших студенток и студентов, с их и с других курсов. Там, в курилке, они проводили свободное время. А Олле Надори, как назло, не курила. И вот, она бегала и заглядывала в глаза, как беспризорная собачка, надеясь найти своих.

На своём курсе ей иногда удавалось поговорить с Герой. Герман Нравец был улыбчив, но абсолютно «покат»: за него нельзя было зацепиться. Он ставил точку со смехом, быстро и решительно, переключаясь на других знакомых. Иногда он общался с ней, но не в стенах факультета, а у неё или у себя дома. Он приглашал её к себе, рассказывал о своих приключениях, о походах на вечеринки в посольства, о знакомствах. Олле нечем было ему ответить на первом курсе. Только на третьем курсе, когда Олле вернулась с успешных гастролей в Берлине с группой актёров-студентов параллельного курса со спектаклем по произведению Ю. Олеши, она стала намного интереснее для Геры, да и для всех остальных, вероятно, успех придавал ей недостающей уверенности в себе. Только тогда, когда она получила в свои руки «перо Жар-Птицы» – когда руководитель их курса, Игорь Аронсон, записал её в свою группу, что означало, практически, прописку в театре «Марком», тогда они, однокурсники, отошли на второй план; перед Олле открылся совсем другой мир, о котором она могла только мечтать. Тем не менее, сокурсники продолжали собираться у неё для подготовки к зачётам и экзаменам, так как она хорошо и подробно записывала лекции, была хорошей ученицей, а кое-что из пьес по программе зарубежного театра им доходчиво и весело излагала тётя Инесса, прекрасно помнившая литературу, отлично освоенную в стенах старого ГИТИСа. Перед экзаменами Герман Нравец заходил к ней, в квартиру в центре столицы, где она тогда жила вместе с тётей-театроведом. Там, в комнате её родителей, где стояли два дивана углом, покрытые эстонскими покрывалами из домотканной шерсти, и торшер из вьетнамской бамбуковой шляпы, привезённой папой, они лежали на диванах головами друг к другу, положив между собой тетради, лёжа на животе, болтая ногами, как дети, много шутили и хохотали. Гера был умён, обладал чувством юмора. И, в такие минуты уединённых встреч, от него даже шло искреннее тепло. Но потом он сразу пропадал, и они подолгу не виделись. Так что это общение можно было бы скорее назвать тёплым приятельством. Но не дружбой.

Был на их курсе и ещё один молодой человек, о котором никто почти не знал никаких подробностей: никто не знал, кто его родители, чем занимаются. Он всегда отшучивался и уходил от ответов на вопросы. Звался он Степаном Сергеевым, его прямые волосы были пострижены по тогдашней моде, стояли хохолком, как и у ещё одного персонажа с их курса, по прозвищу «панк Петров». Оба они слушали «Эй Си Ди Си», модную тогда группу. Были поверхностны в общении, и порывисты в перемещениях. Степан часто звонил Олле по учёбе, трепался, веселился, приносил в институт кассеты с музыкой группы «Queen», которые они потом слушали на переменах, подпевая любимые мелодии. Кажется, он же и магнитофон кассетный приносил. Это слушание музыки на переменах сближало их, как тогда казалось. Иногда оживление возникало, кто-то начинал рассказывать какие-то истории, кто-то пел фрагменты песен. Тогда Олле, осмелев, начала подходить к большому роялю, который стоял в их «Второй» аудитории. Был это бывший балетный класс, с зеркалом и станком. Что делало сидение в этих стенах на лекциях более интересным, а перемены вообще превращало в подобие мини-концертов или вечеринок. Что значит атмосфера!

3.3. Старшие товарищи

В этот период прекрасных дискотек и попыток общения с сокурсниками, осенью 1984 года на одной из перемен она встретилась глазами с Глебом Штруманом, удлинённое лицо которого, как бы невзначай, обращалось к ней из тёмного угла в курилке, когда она проходила мимо в новой ярусной юбочке, сшитой мамой и в маминых же остроносых замшевых башмаках. Однажды Глеб заговорил с ней, застав её у мольберта в аудитории живописи. Он был студентом старшего курса, а потому, априори интересен, тем более что сближение со своими сокурсниками никак не складывалось.

Оказалось, что Глеб после занятий вёл кружок лепки, и Олле, любившая лепить из глины, пристрастившаяся к этому занятию ещё на занятиях у скульптора Анатолия Борисовича Мягкого.

Приехав к Глебу, который смотрел на Олле пристальным взглядом, от которого румянец растекался по щекам юной девочки, Надори принялась неосознанно разминать в руках глину, в результате чего возникла фигурка, которая странным образом напомнила ей кого-то до боли знакомого: «Да это же Майк Ловкас, собственной персоной!», – явился к ней, повесив большой этюдник на плечо. Таким она видела его много раз на пленэрах по живописи, когда их водили по старым московским дворикам, где они делали наброски и этюды маслом. Писали старые дома, осенние кусты, клёны и вязы, жёлтые листья, летящие по ветру. Слепив фигурку Майка, Олле ничего не думала по этому поводу. Будучи человеком крайне стеснительным, даже зажатым, она старалась отвлечься от переглядывания с Глебом, опускала глаза. И лепка была хорошим занятием для этого.

Чтобы описать степень стеснительности Олле, можно вспомнить уроки физкультуры в средней школе. Уроки эти были большим испытанием для неё. Не только потому, что многие силовые упражнения, вроде влезания на канат или подтягивания на брусьях, были совершенно недоступны для Надори. Но и потому, что Олле терпеть не могла ужасные раздевалки в подвале школы, пахнувших потом многих поколений учеников, где под обстрелом оценивающих взглядов одноклассниц надо было вылезти из форменного платья и судорожно влезть в физкультурную форму. Сначала это были футболки и ужасные чёрные трусы, которые внушали отвращение всем без исключения, но которые требовались почему-то школьным распорядком. Только к седьмому классу девочкам удалось договориться с новым учителем физкультуры, что они будут заниматься на его уроках в тренировочных брюках. Так всем было спокойнее и легче. Можно было избежать нелепых насмешек и унизительных шуток. И все были довольны. Только Олле продолжала ёжиться на линейках и построениях: её смущали даже голые руки, которые нельзя было спрятать под короткими рукавами футболки. Поэтому Надори больше всего любила уроки весной и осенью, когда прохладная погода давала возможность надевать поверх футболки спортивную кофту на молнии. Вот тогда она сразу веселела и радостно бегала даже на длинные дистанции, удивляя одноклассников своими неожиданными успехами в спорте.

Большое школьное и семейное наследство ей предстояло преодолеть, поступив в театральный ВУЗ. И она мужественно пыталась это делать, сохраняя видимость покоя. Здесь, в институте, одним из испытаний были беседы однокурсниц, касающиеся отношений полов. Вот где могли развернуться более опытные старшие сокурсницы. С высоты приобретённого опыта на этом поприще они со снисходительной улыбкой общались с такими «отстающими» в своём развитии, как Олле, постоянно задавая более чем нескромные вопросы о личной жизни, которые обижали и ранили самолюбие пугливой девушки. Она старалась не отвечать на колкости и шутки, но, опустив глаза, замолкала, желая провалиться на месте. Она была не из тех, кто прыгает в море с разбега с криком, обдавая всех брызгами. И пока страхов в её жизни было больше, чем решимости.

Возможно, так повлиял на неё рассказ одноклассницы в той самой подвальной школьной раздевалке, куда та пришла через несколько дней после того, как сделала аборт, будучи ученицей девятого или десятого класса. И этот рассказ так впечатлил юную Олле, что она поклялась сама себе, что никогда такого не совершит. И, вероятно, это прибавило к страхам от незнания ужас знания.

Поэтому «физическая» сторона любовной жизни была пока отгорожена стеной страха, доводившего до отвращения её реакции на попытки иных необузданных резвых юношей нарушить границы и преодолеть расстояние, которое отделяло её от всех, было прозрачной, но крепкой стеной между Олле и другими людьми.

И вот, октябрьским днём, она сидела за большим столом среди других посетителей кружка, переглядываясь с весьма заинтересовавшим её Глебом, думая о том, как интересно всё складывается, как они будут ходить куда-то вместе. Ей было важно именно это: общение, постепенное сближение через узнавание друг друга. И это казалось ей единственным естественным способом начать какие-то отношения. … После занятий Глеб подошёл к ней, сказав, что сегодня он очень занят, а вот через пару дней, в субботу, он приглашает её к себе в гости, хочет показать ей свои рижские этюды. И Олле, для которой слово «Рига» было равносильно слову «радость», моментально оттаяла, не подумав о том, что может скрываться за этими словами Штрумана. Выйдя на улицу в незнакомом районе Москвы, Олле села в троллейбус, прижалась щекой к стеклу, за которым гас осенний день, превращаясь в вечер, и вдруг подумала: «Какая я древняя!». Мысль эта заполнила сознание, как озеро заполняет лощину. Олле смотрела на чужие дома, и постепенно перестала понимать, в каком она городе. Так она ехала и ехала на троллейбусе, глядя на вечерние огни и листья, мелькавшие жёлтыми всполохами. Октябрь, волшебный месяц, пристально глядел на неё, о чём-то предупреждая. Выйдя на конечной станции троллейбуса, Олле поняла, что заехала в неведомые места. Куда её занесло? Впрочем, через какое-то время она смогла придти в себя и вернуться домой.

Суббота пришла быстро. Олле снова надела золотисто-бежевое платье с воротником-стойкой, сшитое мамой, в котором она так странно посетила квартиру Майка Ловкаса год назад. Завязав под горлом замшевый шнурок, Олле отправилась на свидание к Глебу. (Лишь годы спустя Надори поняла, что строгие и скромные одежды, которые шила мама, совсем не подходят для свиданий и вечеринок).

В уютной квартире с типичной для интеллигенции тех лет обстановкой, с бежево-коричневом колорите, наполненной книгами, вазочками и керамическими бутылками из-под «Рижского бальзама», Олле с интересом смотрела рисунки Глеба с силуэтами домов старой Риги. Он что-то рассказывал про отдых в Прибалтике, что-то очень знакомое и ей самой, его бархатный голос и кошачьи повадки обволакивали и согревали не хуже «Рижского бальзама», которым он не применул угостить юную гостью. Сам Глеб был лет на семь старше Олле, и потому, после распития кофе, сваренного по-турецки на песке, поставил какую-то подходящую медленную музыку и пригласил Олле на танец. Олле было хорошо и весело, она, воспитанная в представлении, что первым этапом отношений являются ухаживания с дарением цветов и разговоры, ничего не предвещала. Однако, у Глеба, праздновавшего отъезд родителей на дачу, были совершенно конкретные планы, к которым Олле снова была явно не готова. Никак она не могла понять, что, видимо, её представления о прекрасном устарели. А, может, они бывают у каких-то других людей, которых она никак не могла встретить.... Так что, когда страстное дыхание Глеба стало обжигать ей уши, Олле, стремительно и решительно, как всегда в те времена, ринулась к двери. А растерянный Глеб проговорил ей вслед что-то злое, с досады на понапрасну потраченный вечер в свободной квартире. Надори почти не слышала его слов, убегая прочь. Правда, ей тогда казалось, что их отношения ещё продлятся. Однако, уже в понедельник, придя в институтский коридор, Олле обнаружила каменное лицо, смотрящее в сторону. Ну, что же, значит, надо двигаться дальше! И, услышав эти её мысли, сама жизнь перенесла её на новое место: постановочный факультет переселили в Камергерский переулок, тогда Проезд Художественного театра. Больше никогда не было таких ярких перемен, таких вечеринок с дискотекой, как там, на Пушечной улице, в старом здании, имевшем общий дворик с театральным училищем имени Щепкина, с памятником ему в центре уютного скверика. Начался новый этап.

3.4. Актёрский факультет. Дипломные спектакли.

Однажды, стоя в очереди за стипендией на актёрском факультете, она увидела серо-синие глаза, повернувшего голову впереди стоящего студента. Он был старше, как потом выяснилось, получал второе высшее образование, после первого инженерного. Весело шутил, перекидывась с кем-то из знакомых лёгкими фразами. А Олле, стоя за ним, слыша диалоги актёров, подумала: «Вот бы это был мой старший брат!». Она представила, какая весёлая и интересная жизнь могла бы у неё тогда быть. Так, сама того не ведая, она открыла для себя новую дверь. Что ждало её в той неведомой комнате, она тогда ещё не знала. Надеялась на благосклоннось судьбы, как Алиса, которая смело откусывала от гриба, ела пирожок и искала ключик в сказке Льюиса Кэрола. Так и Олле. Она не знала толком что к чему, и что за чем воспоследует. Лишь слабый огонёк-светлячок маячил где-то на окраине сознания, маня за собой.

И в этой главе жизнь Олле сомкнулась с линией жизни другой её сокурсницы, Лизы Орловой.

Елизавета Орлова, девушка с красивым лицом карельско-прибалтийского типа, смягчённого российскими примесями, отучившись в знаменитой французской школе и отработав костюмером в театре «Современик», тоже оказалась на курсе постановщиков в Школе-Студии МХАТ. Закрытость и замкнутость её характера, отражавшиеся в лице с глазами испуганной лани, делали её загадочной и таинственной для одних, и одновременно, раздражавшей других, таких как Виктория Новая и Майк Ловкас. Виктория часто подтрунивала над молчаливой сокурсницей и в глаза, и особенно за глаза, так как ощущала над ней, как и над многими остальными, своё явное превосходство. Превосходство явного и яркого ума, острословия, быстроты реакции, знания желаемого результата. Виктория всегда знала, чего хотела. И этим выгодно отличалась от других, которые, как Елизавета или Олле Надори, лишь смутно мечтали о чём-то неизвестном. Неизвестность эта делала Елизавету задумчивой и нерешительной, как бы заторможенной, сомневающейся в выборе. Поэтому весёлая Виктория прозвала её «не-рыбонька, не-мясонька», стараясь тем самым обесценить дружбу Олле Надори с Лизой Орловой, которая тогда в её глазах была скорее обществом двух компаньонок: слишком разными они были, объединившиеся в работе на дипломных спектаклях актёрского факультета и в дружбе с актёрами параллельного и двух старших курсов.

Всё началось почти сразу, как они поступили в институт. Уже на первом курсе некоторых из них отправили работать на дипломные спектакли тогдашнего выпускного актёрского курса. Это был весьма яркий курс, блиставший своими капустниками, прославившийся не только в Школе, но и во МХАТе тех лет. Тогда и началось их (Лизы и Олле) увлечение. Им нравилась весёлая и бурная жизнь, которая возникала в работе над отрывками и спектаклями. И несмотря на то, что проблема отношения свысока актёров к постановщикам безусловно существовала, так как считалось, что постановщики – это обслуживающий персонал для актёрского факультета, ярких индивидуальностей, которые сверху вниз взирали на студентов-постановщиков. Но были и исключения, понимавшие, что довольно большой процент «постановщиков» намного образованнее актёров, учились лучше, знают и умеют больше. Лизе и Олле тогда повезло. На втором курсе, когда они впервые попали на свой параллельный курс делать отрывки, они перезнакомились со многими, возникли живые отношения, полные взаимной симпатии. Тем более, что часто лекции по истории партии, русской литературе или истории театра проходили совместно.

Летом 86-го, после третьего курса, Олле по рекомендации старосты Воронина оказалась в группе авторов спектакля Саши Покровского по произведению Олеши. С радостью согласилась она на это приключение. Ставил спектакль Покровский-младший, вернувшийся из армии на наш курс. Началось с совместного похода домой к Саше, который показал группе энтузиастов видеозапись фильма Боба Фосса «Весь этот джаз». Всё лето шли репетиции у ребят-актёров. Параллельно репетициям Олле и несколько её помощников делали костюмы и декорации. Маша Зайкина помогала шить костюмы (как и мама Надори). Гоша Маркин делал графические листы-плакаты для сцены «Фабрика-кухня “Четвертак”». Андрей Зайкин, Михаил Сладков и Сергей Шахов пилили листы фанеры, делая по эскизу Олле элемент декорации «супрематическая птица», которая, взмахивая фанерными крыльями, меняла композицию сценографии. Были у них тогда и счастливые моменты общего веселья: как-то ездили на дачу к педагогу по сценречи Кире Николаевне Иванко, ребята делали шашлыки. И на день рождения Олле все приехали к ней в Кузьминки, и даже привезли великолепный подарок: Гоша Маркин сделал смешные зарисовки на тему их работы, которые в виде книжицы прибил к доске, на которой все оставили свои автографы. Красивая вещь получилась, и было очень приятно такое внимание со стороны актёров. Они подружились тогда.

Работа шла с большим энтузиазмом, и к осени спектакль был готов. Ефим планировал показать спектакль Олегу Николаевичу Покровскому. Показ состоялся. С Покровским-старшим тогда пришла актриса Людмила Корсакова. Позже показали спектакль кафедре и тогдашнему ректору – Павлу Ивановичу Обломовскому. Тогда же смотрел спектакль и Игорь Аронсон, уже ставший руководителем курса Надори. И вот, после этого исторического просмотра она прочла свою фамилию в списке группы сокурсников, отобранных для дальнейшей учёбы в мастерской Аронсона! Счастью Олле не было предела! А тут и ещё другое чудо…

Их коллективный труд был оценен положительно, в результате чего, помимо показов спектакля в стенах Школы-Студии, они были награждены поездкой в Берлин на две недели, где так же играли спектакль. Помимо роли художника-постановщика, в этом спектакле Надори ещё была ведущим спектакль «звуковиком»: сидела на возвышении с катушечным магнитофоном, и в нужный момент включала фонограмму спектакля. Потому и была взята на гастроли. Если бы не эта роль, то обошлись бы без художника в поездке, как потом часто бывало в жизни Надори. А тут – повезло.

3.5. Восточный Берлин

Так её первой «заграницей» стала тогда Восточная Германия, или ГДР. Пытали тогдашних комсомольцев вопросами сильно в тогдашнем райкоме Комсомола. Писали в институте характеристики. До сих пор помнят они взволнованное лицо их курсовой «мамы», второго руководителя курса Людмилы Викторовны Луниной, зачитывавшей эти важные документы, заканчивавшиеся так смешившей меня фразой «скромна в быту».

Ехали они на две недели, меняли тогда по триста марок на человека. Предприимчивый Маркин вёз с собой икру. Все мечтали купить себе что-то из одежды, настраивались на полную экономию средств. Так и было: приехав, они ели раз в день на улице тамошние сосиски с булкой и горчицей, стоившие одну марку. Какой вкуснотой это казалось! Жили ребята в студенческом общежитии. Четыре спальни на несколько человек имели общую кухню. Все бегали туда-сюда, постоянно шутили и обменивались впечатлениями. Сначала были привезённые из Москвы буханки бородинского хлеба и масло. Потом уже ничего не было, и они ели то, что им припасали сердобольные наши немецкие друзья во время антракта или после спектакля. Невероятным деликатесом казались бутерброды и лимонад. Был ноябрь, довольно холодно. Студентов водили в музей Бертольда Брехта, в его театр «Берлинер-Ансамбль», возили на автобусе в Потсдам и в Дрезден. Горячие печёные яблоки в шоколадной глазури и сахарная вата в домике-ларьке в седом от изморози парке в Потсдаме особенно запомнились голодной молодёжи…

Олле, как начинающему художнику по костюмам особенно важны были детали, тем более что в те времена так сложно было собрать необходимые аксессуары, чтобы создать интересный образ. Тонкая кромка льда на лужицах, которая ломалась новыми «холодными» сапожками, купленными мной сразу же: морской волны замша и отвороты-ботфорты, но коротенькие, в которые заправлялись сшитые мамой элегантные бежевые шерстяные брюки в тонкую клетку. Очень удалась и белая блузка с небольшим отложным воротником, сшитая мамой, и вязанный пуловер из шерсти альпаки из пёстрых коричневых ниток. Ей удалось купить в Берлине дивную по тогдашним временам стёганную куртку из серого крепдешина. Кроме неё Олле была осчастливлена ещё и фиолетовыми кожаными ботиночками, сделанными в Италии. Это было невиданное счастье: даже подкладка в мелкий цветочек! В их достаточно серой тогда «в быту» жизни. И ещё – сумка из серого кожэама под крокодиловую кожу! Этот наряд сыграл-таки значительную роль в её дальнейшей судьбе.

Итак, они жили в Берлине. Актрисы Лена Алова и Лена Янова, Наташа Кононова и Надори жили в одной комнате. Ребята в других. Все дружно заболели бронхитом. Кашель по ночам стоял страшенный. У запасливой Олле была баночка бальзама “Золотая звезда”, который немного облегчал их страдания. Но, такой эмоциональный подъём, который был тогда у молодых гастролёров, нельзя было сломить ничем! Так они и жили: бегали по улицам, ходили на репетиции и занятия в Берлинский театральный институт. Смотрели спектакль “Ромео и Джульетта”, и Надори очень понравился студент из Дании, которого звали Гарольд (Харольд). Ещё там были в тот день потрясающе красивые хризантемы, которыми осыпали с колосников Джульетту на сцене – огненно-рыжие, игольчатые, такие невероятные для тогдашних жителей СССР…Ребята жили тогда взахлёб, Надори помнила стук каблуков сапожек, когда они танцевали ночью на трамвайных путях с парнем по имени Христиан, который (о чудо!!!!) пригласил Олле танцевать на балу в Фридрихштадт Паласе, куда нас всех привели на дискотеку. Здание это было огромным, несколько этажей были отданы под этот студенческий праздник. Какое это было счастье! Настоящий большой вечер! И Надори шла на него как настоящая Золушка, купившая широкий чёрный пояс с круглой пряжкой, затянутый на постройневшей от голодовок талии. Глаза сверкали, белая блузка, брюки, сапожки… И вот, на удивление, всё сложилось само собой: она впервые не была одна на вечеринке! О, эта всем известная тогда песня «You are in the army now» … Христиан, милый и очень симпатичный актёр, водил её по этажам дворца, они были и на дискотеке, и фотографировались вместе, и чем-то вкусным угощались. Ночью, когда дискотека закончилась, они шли по трамвайным путям в ночной актёрский клуб “Чайка”, где ресторан работал, и в два часа пополуночи ели вкусное мясо, которым Христиан угощал Надори, а потом они танцевали на улице… Жаль, что вечер этот был уже под конец их пребывания в Берлине. А, может, это и к лучшему: москвичи уезжали, а их новые друзья рыдали на вокзале, провожая поезд. Староста «Боцман» купил большую бутыль яичного ликёра, который все пили на холоде «из горла» на тёмном перроне около вагона. Как было больно расставаться с новыми друзьями! И все надеялись на скорое продолжение… Обменивались телефонами.