И то и другое. Книга первая: Счастье в поисках счастья

Когда Надори вернулась в Москву, то её новый знакомый пытался звонить ей, и как нервничал бедный папа Олле, бывший тогда директором крупнейшего проектного института Стройпроект! Он восклицал: “Только этого мне не хватало! Мало того, что телефон прослушивается, так ещё и немецко-фашисты звонят!” Потом они с Леной Аловой пытались звонить своим знакомцам с Центрального Телеграфа, находившегося напротив здания их института.

А для Надори тогда происходили важные вещи. С детства немецкий язык был отодвинут на непочётное 4-е или 5-е место: первым был английский, так как всеобщий, полезен и вполне красив. Вторым – французский, так как он очень нравился папе, казался мелодичным, да ещё и французская эстрада была в чести. От Ив Монтана до Мирей Матье, сколько кумиров из Франции долетело тогда до СССР! И Эдит Пиаф, и Джо Дассен, и Жак Брель, и Шарль Азнавур!.. Уж не говоря про Антуана де Сент-Экзюпери… На третьем месте был итальянский язык, он просто был, так как Олле с пяти лет училась в Гнесинской музыкальной школе, а, значит, музыкальным терминам оказывалось должное почтение. Потом, испанский. Само собой разумеется! Как же иначе?.. И только потом, этот “вражеский” немецкий.

В школе Олле учила английский. Спецшкола, как тогда это называлось, с преподаванием ряда предметов на английском языке. Было у детей по шесть часов языка в неделю, а иногда и больше, плюс “Домашнее чтение”. Да, так вот. В первый день в Берлине Надори молчала как партизан. Не могла вымолвить ни слова. Вообще ничего. Но ночью во сне она увидела водопад в своей голове, и наутро чудо свершилось, она стала бодро объясняться на английском с новыми друзьями-немцами. И даже помогала актёрам в те моменты, когда была рядом. Так был сломан её «языковой барьер». И это очень помогло Надори в дальнейшей жизни. Особенно, когда «немецкая линия пунктиром» неожиданно продолжилась во время Фестиваля Немецких театров в Москве, пару лет спустя.

3.6. «Помощницы-девчонки»

Но всё это было позже, а пока, ещё до первого спектакля и гастролей, постановщиков-второкурсников распределили по группам для работы на дипломных спектаклях: ребята монтировали декорации, девочки работали костюмерами. Лиза и Олле работали сначала на разных спектаклях. Олле тогда попала в группу спектакля «Зойкина квартира». Там уже была художник по костюмам Кира Уфимова, которая была очень занята своей дипломной работой и поступлением в аспирантуру, много времени проводила в библиотеке, занимаясь изучением церковных облачений. А тем временем три девицы с курса Олле – Виктория Новая, Фаня Ромашкина и сама Олле – тихо сидели целыми днями перешивая костюмы из запасников костюмерной для спектакля по эскизам Киры. Некоторые платья даже шили с нуля. А Олле впервые занималась отделкой, созданием декоративных элементов для «сиреневого туалета»: так называлось в пьесе одно весьма значимое для сюжета платье. Кира принесла покрашенный в мастерских плотный корсетный атлас очень элегантного сиреневого оттенка, и девушки вдохновенно приступили к работе. Сидели они за одним длинным столом в костюмерной старого Учебного Театра Школы-Студии, где тогда работала заведующей Таисия Алексеевна, седовласая дама, знаток костюма, водившая дружбу с такой же прекрасной дамой-актрисой Софьей Вячеславовной Белявской. Их причёски и наряды походили на персонажей фильмов по пьесам Пристли, снятых в конце 70-х. Софья Вячеславовна приносила с собой литровую банку домашнего венигрета, заботилась о том, чтобы девочки не сидели на одном чае. И было это так кстати: девчонки сидели с утра до ночи, не успевая обедать вне стен костюмерной. Потом, когда костюмы уже были сделаны, приходить в костюмерную стало для них привычным делом, своего рода привязанностью. Туда иногда вечерами заходил и всеми любимый актёр, Народный артист Евстафий Евстафеев. Он вынимал из внутреннего кармана пиджака маленькую бутылочку коньяка и угощал дам, которые наливали в чай по несколько капель бодрящего напитка. Было невероятно интересно слушать разговоры тех людей, смотреть на них и удивляться их талантам и манерам.

А Лиза Орлова попала в группу спектакля «Ложь на длинных ногах», где костюмы были весьма просты, но зато актёры пели джазовые песни 50-х -60-х гг., и даже был аккомпаниатор у рояля и живой саксофон, на котором научился играть один из участников спектакля. Участник этот был родом из славного города Черноморска, носил звучную фамилию Марининский, и звался тоже победоносно: Виктором. Виктор Марининский никогда бы не попал в поле зрения Олле, так как был ей совершенно чужд. Но Олле обладала одним пагубным для себя свойством: она искренне думала, что те, кто ей нравятся, будут рады, если она будет помогать не только им, но и их друзьям. Как-то само собой получилось, что, когда Миша Натансон, персонаж из очереди с яркими глазами и обоятельной дружеской улыбкой, как-то упомянул, что его сокурсник Марининский лишился съёмной квартиры, что ему негда жить и надо где-то перекантоваться, то Олле сразу стала звонить своей бабушке, которая тогда жила одна в двухкомнатной квартире в одном доме с Олле. Бабушка, мама мамы Олле Надори, была человеком крайне отзывчивым и гостеприимным. Вообще, вся семья Олле с обеих сторон отличалась такой готовностью принимать и размещать у себя гостей, кормить их, холить и лелеять, совершенно безвозмездно, не думая ни о чём, кроме одного: надо помочь тому, кто об этом попросил. У бабушки часто гостили, жили и ночевали ехавшие в отпуск на юг из дальних городов Сибири и Урала люди, бывшие сослуживцы, подруги и их знакомые. У папиной мамы было так же. Поэтому Олле с детстве была приучена, что гостям отдавали свои места, диваны и кровати, а сами спали на раскладушках в проходе между скромной мебелью в их малогабаритных квартирах. Поэтому так естественно ей казалось, что она помогла сокурснику своего нового знакомого, ей казалось, что это обстоятельство – ступенька, приближающая её к нему. Марининский разместился в бабушкиной гостиной с достоинством провинциального барина. Говоря об особенностях своих пристрастий в заваривании чая своим баритоном с какими-то курлычащими звуками, приглушенно, вкрадчиво, он демонстрировал как именно надо заливать чай молоком. Вольготно прожив полтора месяца у гостеприимной Василисы Александровны, Виктор Марининский исчез из жизни Олле так же внезапно, как и появился: он попросту растворился в кипучем пространстве Москвы, больше никогда не напомнив Олле и её семье о своём существовании. Только однажды Олле встретила его в родном театре с гордым именем «Художественный», где Виктор служил, не особенно громко заявив о себе, но портрет его красовался какое-то время в фойе театра. Виктор степенно прошествовал мимо Олле, глядя сквозь её лицо, не узнавая и не признавая. Олле попробовала робко сказать: «Привет!», – но величественный Марининский удалился за поворот, не удостоив своим вниманием. Тогда Олле была удивлена. Впоследствии, когда такие неузнавания стали нормой жизни, она привыкла: узнают, когда любят. Или тогда, когда имеют необходимость или потребность в узнавании, с вытекающими последствиями в виде использования в самых разнообразных целях и самыми разнообразными способами.

А тогда, «на заре туманной юности», Олле просто обнаружила, что Миша Натансон как-то отодвинулся от неё, а вовсе не приблизился, когда она откликнулась на его речь о жилье для приятеля.

А потом, когда вереница выпускных спектаклей шла в мае-июне 1985 года, когда опьянённые весной, цветением сирени, молодостью и скорой свободой от ученичкских оков, молодые актёры и актрисы охотно собирались то у Фани Ромашкиной, то у Олле, проводя ночи после спектаклей за пением песен, весело смеясь и постоянно чему-то радуясь. Записанные на кассету обрывки таких вечеринок ещё какое-то время грели душу девочкам-постановщицам, которые продолжали слушать и вспоминать, воспроизводить в своей памяти минуты радостных встреч. На одной такой встрече, когда вся толпа стояла у дверей дома Фани Ромашкиной, предвкушая радостные посиделки, туда с драматическими воплями и заламыванием рук ворвалась актриса Люба Бурденко. И сердце Олле сжалось и упало, похолодев. Внезапная Люба напала на Мишу Нотансона, одержимая страстью к московской прописке оного, как выяснилось потом. А тогда Олле почувствовала себя такой беспомощной перед этим откровенным захватом. Было горько. Потом, правда, Люба, кажется, ушла. Но она разбила волшебную атмосферу и надежду на чудо.

Позже, когда Люба с такими же стенаниями шаталась по коридору актёрского факультета, а другой сокурсник Аркадий Мироненко шёл мимо с каменным лицом, стало известно и Олле, что у яростной Любы был роман с Аркадием, но жажда московской прописки сгубила всё. Однако, бывалая Люба, приземлилась и в этой ситуации как кошка на четыре лапы: в скором времени, когда был показ молодых артистов в театр «Амфитрион», она поразила в самое сердце молодого руководителя театра, куда и была принята вместе с обоими героями её романов. Люба стала супругой такого же страстного хозяина театра, а её экс-герои отправились в скором времени каждый в свою сторону.

Вот такие «бильярдные партии» наблюдала Олле, снова понимая, что всё это не имеет к ней снова никакого отношения, так как её то ли сами герои, то ли её судьба, постоянно «выносят за скобки». Хотя, как казалось ей летом того, выпускного для этого курса актёров года, она так приблизилась к человеку, получившему второе высшее образование, что потребность в постоянном внутреннем диалоге стала очевидной. И Олле впервые принялась писать. Писала она стихи, письма, монологи, столь характерные для её юного восемнадцати-девятнадцатилетнего возраста.

3.7. Эстония 1978

С двух лет родители вывозили её на Рижское взморье, позже в Литву на озеро, где они жили в палатке на берегу. Однажды, когда умерла бабушка, мама папы и тёти, Надори ездила с ними в Эстонию без мамы. Это была особенная поездка, для смягчения боли их расставания с мамой. В Таллине жила близкая подруга тёти Инессы. Эта поездка часто вспоминалась Олле, так как осталась единственной поездкой в Эстонию, ярки были впечатления двенадцатилетней Надори.

«Красная бегония, большая, как огромная распластанная роза, только цвет её более огненный, а лепестки как-то плотнее, сочнее, ярче. Эта огромная бегония, посаженная в маленький ящик на тёмно-зелёной стене дачного дома в сосновом лесу, разреженные деревья которого серебристыми вертикалями неспешно, как аккорды медленной пьесы, движутся к морю. Его не видно от дома. Не слышно и прибоя. Нет и намёка на ветер. Но стоит только доверчивому путнику устремиться по тропинке между деревьями, как скоро, очень скоро окажется, что редкие сосновые стволы, как-то удивительным образом скрывали то, что так внезапно потом откроется взору, а звук нахлынет, как будто он был выключен, и внезапно включился. Так медленная часть сонаты или симфонии, означенная термином largo или adagio сменяется Presto . Так и тут: ветер, брызги… Валуны, о бока которых разбиваются буйные волны холодного моря, – невероятным образом возникают из-за стволов деревьев, как из-за занавеса.

“Берег моря – берег моря – берег моря…”

Вирве жила в Эстонии. Она была режиссёром документального кино, работала на Таллинском телевидении. Она училась в ГИТИСе вместе с тётей, или параллельно с ней, так как была на несколько лет старше, на режиссёрском факультете, а тётя на театроведческом. Эта дружба продлилась всю жизнь. А тогда, в 1978 году, летом, мы приехали к неё на дачу в Раннамыйзу.

Маленький домик, аккуратный, элегантный, построенный по типовому для этого посёлка проекту, а внутри так тепло и умело отделанный хозяйкой. Тётя всегда восхищалась этим умением своей подруги: приехать весной на дачу и покрасить пол в новый цвет. Меня тоже впечатлили цветовые решения: пол был синим. На нём лежали серые половики ручной работы. Лохматые подушки, тоже сделанные хозяйкой, украшали диваны. Маленький камин в маленькой гостиной. Маленькая спаленка. Крошечная кухонька с малюсенькой печкой, которую растапливали бумажным пакетом с шишками, успевая сварганить за время горения шишек супчик к обеду. А по утрам ходили в местный магазин покупать жирную сметану в высоких стеклянных банках, селёдку, творог, сливки. И завтрак – селёдка со сметаной, творог, кофе со сливками. Такая вот северная экзотика. Позже, когда мой сын со своим классом из Норвежской школы побывал в Осло, где их принимали норвежские друзья, так же был порадован и удивлён завтраками из селёдки.

Но! Но не только селёдкой жив человек!)))

«Рабарбара»! Пирожные с рабарбарой (ревенём). Поездки в Таллин. Походы в кафе вместе с тётиными подругами – Вирве и Катей, Екатериной Павловной – самой близкой подругой Инессы. Прогулки по старому городу. Покупка открыток с фотографиями Таллинских достопримечательностей, снятыми, как кино тех лет “на плёнке «Свема»”, как читали мы в конце фильмов в кинотеатрах, когда цвет отличался всеобщей серо-зелёностью…

“Та-та-та-та-та-та-та!” – в невероятном темпе отбивает ножом ритм как на ударниках бойкий финский мужчина, режущий огромный зелёный огурец. Это финское телевидение, которым балуются местные жители. И мы с ними, счастливые, смотрим какую-то фантастику, угадывая содержание фильма, постоянно прерываемого барабанной дробью огуречной рекламы, тогда для нас диковинным проявлением чуждого образа жизни.

Таллин. Универмаг. Мне покупают полосатый яркий махровый халат с капюшоном. Эстонцы знают толк в халатах, у них есть сауны. В доме у Вирве в Таллине тоже есть сауна. В подвале многоквартирного кооперативного дома. Своя, домашняя. После сауны мне разрешается качаться в белой качалке, стоявшей в кабинете. Стены кабинета синие. Белые стеллажи и белое кресло-качалка. Синий гобелен… Чёрный кафель в ванной! Цветовая гамма флага. Эстония!

Удивительный мир открывался мне. В нём тогда уже были краски в тюбиках с тонкими носиками для росписи керамики! И я сделала ими несколько рисунков на керамических мисочках, которые купила в Таллине. Дочь Вирве, Кристина, поделилась со мной своими красками. Они, эти мисочки-восьмигранники разных цветов, любимых эстонцами, были моим сокровищем много лет. Они живы до сих пор, правда, теперь уже перестали быть такой ценностью… Много воды утекло с тех пор.

Однажды, пару лет назад, решилась я поискать в интернете Вирве. Нашла текст о её посмертной уже выставке гобеленов. Она увлеклась ткачеством уже тогда, в конце семидесятых. А позже, когда вышла на пенсию, это занятие стало главным для неё. Удивительная судьба: на склоне лет она вышла замуж за шведа и вместе с дочерью уехала к нему. Позже, когда он умер, они вернулись на родину, жили на островах, в собственном доме. Дочь стала ландшафтным дизайнером.

А я помню их теми: кудрявая маленькая Вирве, высокая стройная Кристина, маленький пудель, дача в Раннамыйзе.

Иногда, когда жизнь заполнена “текущими делами”, кажется, что все эти картины прошлого “канули в Лету”, ан нет! Оказавшись в теперешнее время на своей даче, строя свой дом, выбирая цвет, в который буду красить стены, пол, лестницу, я стала видеть ту дачу. Я вспоминаю тогдашнюю Прибалтику, ныне страны Балтии. Я не требую, чтобы её признали моей. Но она моя. Меня там нет, но она во мне. Там жили мои предки. Одна из ветвей шла оттуда пешком в Иркутск. Но она шла оттуда. Из Литвы. Из той Литвы, в которую потом мы ездили десять лет.

Моими я чувствовала разные места. Какими-то незримыми нитями все мы связаны с разными местами на Земле. Правда, не все помнят, не все ощущают. Но многие чувствуют. Это я поняла, когда прочла роман Дины Рубиной “Белая голубка Кордовы”.

Но об этом надо рассказать в отдельной главе.

А пока…

“Берег моря – берег моря – берег моря…!”

Это синяя полоса! Синяя полоса! Синяя полоса! Как у Эстонцев. Густой синий цвет подводит черту, образуя полосу глубокого синего цвета под белым небом.

От которого нельзя отойти, он поглощает, ведёт, обещает стать морем, когда возникнет первый луч…

Синяя полоса – это взлётная полоса! Смелее, вперёд, полетели!

3.8. Рижское взморье во время каникул

Вторая поездка с тётей к Балтийскому морю состоялась летом 1985 года, когда Надори была уже студенткой. В каникулы ей предоставили такую возможность: ещё раз посетить Саулкрасты. Их с подругой Никой «место силы». Оказалось, что трудно возвращаться в старые места. Там всё оказывается неожиданно маленьким. Исчерпавшимся, как старый колодец.

Трудно оказалось ещё потому, что тётя плохо понимала свободу в совместном пребывании. Она старалась непрерывно быть с Надори, заполняя время и пространство бесконечными рассказами о своих студенческих годах, друзьях и подругах, часто цитируя любимые ими строки из пьес и других текстов, бывших в те годы актуальными в их театроведческой среде: «Нет, не ко мне, к соседу зонт прошелестел!». Совсем недавно Надори была увлечена этими рассказами: пока у неё ещё не было своих увлечений, своих наблюдений в мире театра. Возможно, она была бы счастлива слушать тётю, как включённое радио, в фоновом режиме, но Инесса требовала полного внимания и отдачи от слушателя.

Они сняли застеклённую терраску с кружевными занавесочками на окнах в доме старой знакомой, «тёти Марии», у которой жило по семь-восемь отдыхающих москвичей. Жизнь в общей маленькой комнатушке, совместные походы в городскую часть посёлка за покупками, походы в кафе, прогулки вдоль леса. Поездки в Ригу и Лимбажи. Походы в Домский Собор на органные концерты, – всё было прекрасно. Кроме одного: Олле нужна была свобода!

Надори стала часто убегать в дюны со своим блокнотом и ручкой, садилась под кустами шиповника и писала свои любовные послания Мише Натансону, глядя в звёздное небо. Ей казалось тогда, что он как никто другой может понять её поиски себя. Чтобы быть с ним мысленно вместе, Надори надо было писать ему письма. Всё просто. Кроме того, в этих порывах рождались и стихи. Некоторое количество стихов ей удавалось успеть записать, пока они не забылись, не смылись волной следующих набежавших слов. Иногда она напевала их как песни.

Постепенно возникла пара-тройка песен, которые Олле задумала подарить Мише Натансону. Страшно было. Но жажда выйти из скорлупы своей раковины была сильнее страха.

Иногда она убегала от Инессы днём. Тогда, распластавшись за дюнами под шиповником возле реки, вдыхая ветер с моря, она смахивала песок со страниц и строчила синими чернилами шариковой ручки свои строки. Иногда она просто выскакивала во двор на лужайку, тогда, бухнувшись на живот в зелёную траву за живой изгородью под сенью старых яблонь, она прижималась к земле, чтобы её нельзя было увидеть из окошка, и радовалась минутам уединения, вернее, единения с воображаемым Мишей. Так незаметно пролетели летние дни у моря.

3.9. Злосчастный монолог Татьяны

За месяц Олле исписала толстый блокнот. Этот блокнот был родственником «Письма Татьяны к Онегину». А приехав в Москву, сочинила несколько песен. Две из которых явно посвящались ему, единственному, Мише Натансону. Она волновалась, представляя, как будет передавать ему этот блокнот. Адрес Миши был точно неизвестен: он приходил в гости несколько раз, откликаясь на её приглашения. Дружба складывалась из разговоров, её интереса, подогреваемая придуманной любовью в духе Татьяны Лариной, монолог которой проникновенно читала Олле, стоя у школьной доски, совсем недавно. Общение с Мишей казалась ей началом чего-то долгого, бесконечного и сияющего. Зимой, при подготовке к сессии, и ранней весной, когда ей приходилось ночами делать занудные задания по черчению, Надори сидела в своей комнате в Кузьминках, за большим столом, столешница которого была привезена из мастерской мужа маминой подруги, художника, смастерившего этот большой стол из маленького школьного. Старая столешница была покрашена тёмно-серой краской. Олле, счастливая, что у неё наконец-то есть настоящий большой рабочий стол, покрыла испорченную ножом поверхность светлыми обоями и стеклом, подкладывая под стекло маленькие картинки, записки, которые составили милый фон этого долгожданного стола. За ним она и проводила долгие часы под жёлтым кругом света настольной лампы, прижимая плечом телефонную трубку к уху, выводя десятки нужных линий карандашом по линейке, слушая любимый голос Миши, который рассказывал ей что-то то о своём детстве, о своей работе, где он проводил ночные часы после дневной учёбы. Рассказывал о своей учёбе в английской школе, которая находилась на исхоженной Олле дороге к метро. Десятки раз она ходила мимо его школы, любуясь цветением лип, растущих вокруг. Но, поскольку он был на восемь лет старше её, то их пути тогда не пересекались. Бывал он и в Риге. Как многие интеллигентные семьи Москвы тех лет, их семьи тоже ездили отдыхать в Прибалтику – тогдашнюю Европу для жителей СССР. И эти рассказы, звучавшие под тихое пение группы «Дайр Стрейтс», сопровождали выполнение заданий и подготовку к зачётам, делая Мишу, обретавшегося где-то на другом конце провода, родным ей человеком. Незаметно для себя Олле привыкла к мысли, что они связаны этим общением, связаны её воображением, общими событиями детства, местами и особенностями тех мест. Обманчивое чувство родства обещало ей что-то светлое впереди, походившее то ли на круг тёплого света от рыжей настольой лампы, то ли на солнечные зайчики, прыгающие по весне по стенам. И ещё, почему-то, почему она сама и не знала, Олле точно думала, что необходимым звеном в цепи должно быть объяснение, письмо, буквальное повторение объяснения Татьяны Лариной, которую воспел любимый Пушкин. Когда Олле учила наизусть «Письмо Татьяны», избранное ею среди обязательных к заучиванию отрывков из «Евгения Онегина». А. С. Пушкина, то слова Татьяны казались ей столь прекрасны, столь точны, что никак иначе и не должно быть: как можно устоять перед красотой Слова, искренне и сильно передающего оттенки чувства. Ей казалось, что реакция Онегина – частный случай. Увлечённая тонкостями литературоведения и красотой поэзии, Олле упустила из виду трагический, или, по крайней мере, драматический исход любовной линии Татьяны и Онегина, почему-то думая, что если удастся написать что-то искреннее и пронзительное, такое же сильное, как чувства, бушевавшие как «девятый вал», то он, Миша, такой умный и добрый, обязательно проникнется ими, откликнется и даже будет рад. Почему ей так казалось?

Тот июнь был холодным, вдобавок её колотил озноб от недоедания и волнений. Олле надела новый большой папин серый свитер и узкие джинсы, – этот костюм казался ей подходящим к случаю – распустила свои кудрявые волосы, и пошла к нему на встечу, готовясь изложить то, что, как ей казалось, надо излагать. Миша был терпелив, добр и вежлив. Он выслушал сбивчивые слова юной Олле и даже что-то сказал, вроде: «Ты хорошая, но меня от тебя не трясёт. А от Любы трясёт, когда иду к ней на свидания, хоть и понимаю, что она мной интересуется в связи с пропиской». Придя домой, Олле как во сне подошла к газовой плите. Она представила, как откроет газ, ляжет на холодное железо и уснёт. Но мысль о том, как её найдут родители, остановила её намерение закончить свои юные муки. Эпизод этот был навеян, скорее, европейским кинематографом, нежели реальным намерением Надори.

А потом было лето, и поездка в Латвию, и возвращение в Москву с блокнотом, и сочинение песен, две из которых она записала на кассету. Потому что мечтала подарить ему, Мише, эти песни на его день рождения в конце сентября.

Однако, планы её внезапно рухнули: оказалось, что театр «Амфитрион» едет на гастроли на три месяца в Ленинград. И тут Олле впервые всерьёз ужаснулась: она не увидит адресата своих писем целых три месяца! И его день рождения пройдёт там, в Ленинграде, без неё?.. Нет, она и думать об этом не хотела! Вернее, она думала об этом совсем недолго. Сидя на лекциях среди сокурсников, она думала о том, как он там, в Ленинграде? Где живёт, как репетирует.

В те дни волны стихов накрывали постоянно. Особенно часто это возникало при ходьбе по улицам города. В ритме шагов звучал голос, слова ложились в строки. Главное было их запомнить, записать. Многое было утрачено. Остались только яркие воспоминания от тех дней. Но кое-что было записано.

Шли первые дни сентября. О чём-то рассказывали педагоги, студенты что-то записывали. Но Олле была не здесь. Она отсчитывала дни. Так прошло недели две. Потом она двинулась в деканат, прямо к самому декану Томилину, который, глядя на неё огромными глазами, увеличенными сильными линзами очков, спросил: «Очень надо в Ленинград?». Она ответила: «Очень!». И больше вопросов не последовало. «Три дня хватит?», – спросил добрый декан, педагог по научному коммунизму и многодетный отец. «Вполне. Спасибо!», – ответила Надори. К этой поездке она, конечно же, связала модную тогда «трубу» на голову из трёх оттенков сиреневого и лилового тона мягкой французской пряжи. Вделась в скафандр своего единственного, тёмно-синего, стёганного пальто, правда купленного в Доме Моды Славы Зайцева (был такой исторический случай в её биографии); купила билеты туда и обратно. И отправилась, взяв с собой заветную кассету с песней про «нежность ветра и пены моря».