Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Язык коряков не имеет ничего общего с языком камчадалов; они произносят звуки резче и неторопливее, речь их звучит приятнее и не имеет тех необычных звуков, тех шипений, которые так же трудно произнести, как и записать.

Мне ещё надо рассказать про кочевых коряков; но, не удовлетворившись полученными о них сведениями, я подожду до прибытия в дом брата Умиавина, где у меня будет возможность убедиться в их истинности, сравнив их с тем, которые будут непосредственно перед моими глазами.

Со времени моего прибытия в Гижигу г-н Гаген, уступая моим просьбам, старался, как мог, ускорить мой отъезд. Если бы это зависело от меня самого, я бы остановился не более чем на сутки; но, к несчастью, мои собаки были истощены, и во всем городе их было очень мало, да и те не в лучшем состоянии[171]. Поэтому мне было предложено взять оленей, что я принял с большей готовностью, так как надеялся ехать быстрее, да и давно хотел испытать этот способ передвижения. Я постарался узнать всё о неудобствах езды на оленях. Как оказалось, с ними больше забот, они быстрее устают и дольше отдыхают, но моё нетерпение заставляло меня не обращать внимания ни на что, кроме возможности продолжать путь и удовольствия самому судить о скорости этих животных.

Чтобы удовлетворить моё нетерпение и дать мне возможность поскорее продолжить путешествие, г-н Гаген решил встретиться с вождями коряков, кочующих поблизости, и поэтому послал пригласить их к себе домой. Через два дня прибыли двенадцать вождей и ещё несколько рядовых коряков, получивших приглашения.

После обычных приветствий[172] он представил меня собранию, объяснив им в нескольких словах через переводчика, кто я такой, важность моей миссии и необходимость их помощи. Это короткое объяснение вызвало всеобщий ропот. Напрасно г-н Гаген говорил о строгом приказе правительства относительно меня; они подняли такой неистовый крик, что невозможно было понять причину их недовольства. Наконец, из беспорядочного шума стало ясно, что они жалуются, что им достаётся вся работа, в то время как оседлые коряки освобождены от каких-либо обязанностей. Какое у них право на такое послабление? По какому праву им, праздным трутням, позволено бездельничать в своих юртах? Почему бы им, подобно нам, не заняться перевозкой людей? Эти раздражённые, но справедливые претензии начали тревожить меня насчёт исполнения моей просьбы, когда поднялся старый вождь: «Разве сейчас, – воскликнул он, – подходящее время для наших жалоб? Если мы обижены, что наше усердие не оценили, то виноват ли в этом этот чужестранец? Разве он меньше нуждается в наших услугах? Он получит мою помощь, и я проведу его туда, куда ему нужно. Согласитесь только довезти его до моего дома. Среди вас, наверное, найдутся те, кто окажет ему такую пустяковую услугу».

После этой короткой речи на лицах всего собрания явственно проступил стыд, и самые мятежные замолчали. После минутной паузы каждый попытался оправдаться за упрёк, который, как он опасался, он заслужил, и тут же нашёлся доброволец, который предложил проводить чужестранца и его спутников до реки Студёной[173], на которой жил любезный коряк, добровольно предложивший свои услуги. Таким образом, все трудности были устранены, и мой отъезд был назначен на 5 апреля, и весь гарнизон был обязан в этот день исполнять мои приказания. Старый вождь, столь великодушно вступившийся за меня, первым избежал моей благодарности под предлогом того, что ему нужно было сделать кое-какие приготовления к моему приезду. Как велика была моя радость, когда я узнал, что человек, которому я обязан этой переменой в моем положении, был братом Умиавина, о знакомстве с которым я так мечтал!

С этого момента г-н Гаген начал приготовления к моему отъезду. Под его личным наблюдением было приготовлено несколько небольших пшеничных хлебов и запас ржаных сухарей. Разнообразные съестные припасы, предназначенные для него самого, были, несмотря на мои возражения, упакованы в мой багаж. Он добавил также несколько подарков, от которых я не мог отказаться из-за вежливой и дружеской манеры, с которой они были предложены. Короче говоря, я не могу сосчитать всех добрых дел, которые он сделал для меня. Каждый час моего пребывания у него был отмечен вниманием к моим пожеланиям и стремлением помочь. Его забота вместе с моим отдыхом способствовали восстановлению моего здоровья, которое было не в самом завидном состоянии с тех пор, как я простудился по пути из Пусторецка.

5 апреля, как и было условлено, всё было готово к отъезду, но каково же было моё удивление, когда никто из моих проводников не прибыл! Были отправлены гонцы, но прошёл ещё целый день, прежде чем мы что-то разузнали. Была уже ночь, когда они, наконец, появились, и каждый утверждал, что его задержка была неизбежна.

На следующий день возникло новое препятствие. Было воскресенье, и мои благочестивые солдаты не хотели ехать. По-моему, это было скорее суеверие, чем набожность; на них влияла не святость этого дня недели, а опасение, что они встретятся с каким-нибудь несчастьем. Несмотря на все мои старания и присутствие вместе с ними на русской мессе, их не удалось уговорить отправиться в путь. После долгих бесцельных споров я был вынужден остаться и пообедать с господином комендантом, который вежливо порадовался моей задержке. Обнаружив, однако, что это лишает меня всякого удовольствия, он предложил излечить моих людей от их химерических страхов. Я засомневался в успехе, и он принял вызов. Он тотчас же приказал щедро раздать им всем водку, как русским, так и корякам. Настроение у них заметно улучшилось, и вскоре веселье заставило забыть о воображаемой опасности. Самые упорные стали первыми, кто помог запрячь оленей, и мои сани были готовы в одно мгновение.

В это время произошла сцена, которая чрезвычайно меня позабавила. Умиавин, провожая меня, выпил много лишнего. Он жизнерадостно сокрушался о моём отъезде и вытворял всякие глупости, которые он называл «прощанием со мной». Он бегал из дома на улицу и обратно и услужливо помогал всем и во всём. Когда мои сани были готовы, он принялся поднимать их, чтобы оценить вес; но не в силах удержаться на ногах, свалился и, падая, сломал острие моей сабли. Огорчение этого добряка при виде такого пустякового происшествия было душераздирающим. Он бросился к моим ногам, обнял их и обливал слезами, заклиная не уезжать, пока я не прощу его. Я попытался поднять его, заверяя в своей дружбе, но он продолжал валяться в ногах и плакать. Только через полчаса мне удалось успокоить его уговорами и словами утешения.

Я вышел из города пешком, сопровождаемый почти всеми его жителями, которые, как они уверяли, желали оказать честь первому французу, когда-либо посетившему их. Г-н Гаген и офицеры гарнизона настояли на том, чтобы проводить меня до ворот, где я ещё раз поблагодарил их за любезность, и мы расстались.

Глава XII

Описание корякских саней – Передвижение на оленях – Почему опасно быть самому возничим – Визит в вождю Амуламуле – В юрте брата Умиавина – О хозяине юрты – Стада северных оленей – Юрты кочевых коряков – Горячие источники Таватомы – Горы Вилиги – Острог Туманы – Буря – Укрытие в заброшенном юрте – План моего путешествия – Иретский залив

Из четырёх солдат, сопровождавших меня, когда я покинул Каменное, со мной остались только двое – Голиков и Недорезов; остальных я оставил в Гижиге, где они жили. Однако по рекомендации господина Гагена я взял с собой молодого купца по имени Киселёв, который попросил разрешения сопровождать меня до Охотска. Во время моего пребывания в Гижиге я часто имел возможность беседовать с ним, знал цену его обществу, и считал удачей встретить такого приятного собеседника.

Я напрасно готовился вести свои собственные сани; все противились мне, опасаясь, что недостаток знаний и умения в отношении новых для меня оленей может привести к какому-нибудь несчастью; кроме того, им было прямо приказано не допускать меня, по крайней мере в первый день. Когда я подошёл к своим саням, мой проводник уже сидел впереди, и я занял свое место, не обратив на него внимания; но когда он обернулся, я узнал в нём корякского вождя по имени Эвиава. Он пылко выразил свою радость по поводу того, что ему выпала честь сопровождать меня, и мы тронулись.

Я уже давно должен был дать читателю описание корякских саней и теперь могу удовлетворить его любопытство. Картина, я надеюсь, будет достаточно интересной, чтобы быть прощённым за задержку.

На двух параллельных друг другу деревянных полозьях длиной в шесть с половиной футов, шириной в три дюйма и очень грубо обработанных, концы которых спереди загнуты вверх в виде полумесяца, помещается корпус саней, представляющий собой не что иное, как ажурную раму, длиной в пять футов и шириной в восемнадцать дюймов, приподнятую на два с небольшим фута над землёй. Два небольших шеста, около пяти дюймов в окружности, составляют раму этого транспортного средства, мелкие части которой образованы толстыми рейками, вставленными одна в другую. Поперечная перекладина, более прочная, чем эти шесты, соединяет их передние части, которые тянутся к дугам полозьев и крепятся к ним кожаными ремнями. Нижняя часть этой ажурной конструкции опирается на своего рода изогнутые ножки, нижние концы которых раздвоены и вставлены в полозья, а открытая спинка выполнена из изогнутого полукругом дерева высотой шестнадцать дюймов и глубиной двадцать четыре, с короткими перемычками, расположенными вверху, в отверстиях полукольца, почти как спинки наших кресел в саду. В этом узком пространстве путешественник обыкновенно помещает свои припасы или что-нибудь, требующее быстрого доступа. Что касается меня, то я поставил на это место свою шкатулку с депешами, и сидел на ней до тех пор, пока не занял место проводника. Его место находится в середине открытой площадки, рядом с перекладиной; он садится здесь верхом, поставив ноги на полозья саней.

Упряжка состоит из двух оленей, расположенных рядом, без всякой другой упряжи, кроме кожаного ошейника и ремня, который проходит между передними ногами животного и крепится, от оленю справа, к поперечине саней, а тот, что принадлежит оленю слева – к нижней части одной из арочных опор саней с той же стороны. В качестве поводьев используются два тонких ремешка, один конец которых привязан к корням рогов оленя[174]. Когда хотят повернуть вправо, возница плавно натягивают поводья в этом направлении, ударяя в то же время хлыстом животное слева. Когда надо повернуть налево, они два-три раза шлёпают поводом правого оленя. Левая вожжа не имеет никакого другого применения, кроме как в качестве узды для оленя, к которому она привязана. У водителя также есть палка, один конец которой снабжён поперечиной из кости. Один конец кости острый, и используется главным образом для того, чтобы освободить оленя от ремня во время движения, если он случайно запутается вокруг его ног; это считается одним из самых главных умений погонщика. Другой конец поперечины тупой и служит для того, чтобы бить им, как кнутом; но удары, наносимые им, гораздо сильнее и к тому же раздаются так щедро, что бедные животные иногда покрываются кровью. Эти палки склонны часто ломаться, поэтому их берут с собой несколько штук про запас и крепят вдоль саней.

До самого вечера мы ехали очень медленно. Единственное неудобство, которое я испытывал, было то, что из-за отсутствия переводчика я не мог наслаждаться беседой с моим проводником-вождём. Это, несомненно, лишило меня некоторых сведений, которые он мог предоставить, и наше взаимное молчание отнюдь не делало путешествие приятнее.

Мы остановились в семь часов. Необходимо было добраться до горы, хорошо знакомой нашим корякам, и которая была отмечена в нашем маршруте как первый ночлег. Напрасно я рассчитывал на убежище в лесу, как это было в случае с собачьими упряжками. При выборе места для отдыха не учитывается удобство путешественника; считаются только с удобством оленей, и место, наиболее изобилующее мхом, всегда оказывается предпочтительным. На полпути к вершине горы наши олени были распряжены, и никто больше не заботился о них, кроме как привязать их кожаными ремнями. Они тут же нашли себе под снегом пищу. На небольшом расстоянии мы развели костёр и поставили на огонь котелок, а продолжительность нашего ужина соответствовала его скромности. Я впустил в свою кают-компанию моего корякского князя, который, казалось, был весьма польщен оказанной ему честью. Затем я лёг на снег, и мне было позволено поспать несколько часов; а когда время истекло, меня разбудили без всяких угрызений совести, чтобы продолжить путешествие.

Необходимо отметить, что коряки могут непрерывно путешествовать четыре, пять или шесть дней подряд, почти не отдыхая. Олени привычны бегать днём и ночью. Через каждые два-три часа их распрягают и дают покормиться в течение часа, после чего они снова отправляются в путь с таким же рвением; и это повторяется до тех пор, пока не будет пройден весь путь. Так что я считал себя счастливчиком, когда наступила ночь, и я мог позволить себе целых два часа непрерывного сна. Однако эта милость оказывалась мне недолго, и мало-помалу мне пришлось привыкнуть к распорядку дня моих непреклонных проводников, хотя и не без особого труда.

Прежде чем я снова сел за поводья, Эвиава сказал, что необходимо облегчить наши сани, так как вес двух человек слишком велик для наших оленей, и что если я захочу поуправлять упряжкой сам, то он пересядет на одни из тех пустых саней, которые мы взяли с собой на случай какого-нибудь происшествия или потери одного из наших оленей. Это предложение полностью совпадало с моим желанием, так что я немедленно схватил поводья и начал свое новое ученичество.

Учиться оказалось так же трудно, как и тогда, в Большерецке, с той лишь разницей, что тогда я первый смеялся над частотой моих падений, а сейчас убедился в их опасности для жизни. Ремень от левого оленя, привязанный к опоре саней с левой стороны, почти касается левой ноги возницы, который должен быть постоянно настороже, чтобы держаться от нее подальше. По неопытности я забыл об этой предосторожности, и моя нога запуталась. Жёсткое падение или, скорее, внезапная и острая боль в ноге заставила меня непроизвольно отпустить повод, чтобы схватиться за больное место. Но как я мог освободиться? Олени, оставшись без повода, понеслись, и мои попытки освободиться только подгоняли их. Трудно представить, что я тогда вытерпел: меня тащит по снегу, голова беспрестанно ударяется о полозья, и каждую секунду я чувствую, что ногу вот-вот оторвёт! Я уже не мог кричать, Я уже почти потерял сознание, когда совершенно случайно волочащийся по снегу повод попался мне под левую руку. Я так же непроизвольно натянул его и остановил оленей. Тут же подбежали кто-то из моих людей, ожидая найти меня либо серьёзно раненым, либо вообще лишённым жизни. Но после нескольких минут обморока ко мне вернулись чувства, и я поднялся. Единственная травма, которую я получил, была сильный ушиб ноги и боль в голове, которые не имели серьёзных последствий. Радостный, что так легко отделался, я уселся в сани и продолжил путь, как будто ничего не случилось.

После этого случая я стал более осмотрительным и всякий раз, когда меня опрокидывали, немедленно останавливал своих оленей. В тот раз мне просто повезло, что они не утащили меня в горы[175]. А как вообще в таком случае можно остановить оленей? Как рассказали мне коряки, на это иногда тратится три-четыре дня, а иногда их так и не удаётся догнать! Это известие заставило меня трепетать от одной только мысли, что шкатулка с донесениями, прикреплённая к моим саням, может убежать от меня каждую минуту.

Слева от нашей дороги я увидел деревню Гарманда́[176], расположенную на берегу моря, в девяноста верстах от Гижиги. Мы подъехали к ней не ближе версты, и она показалась мне очень небольшим острогом. Ещё через три версты я увидел две юрты и шесть балаганов, в которых жили только летом.

Нам оставалось ещё семь вёрст до места, предназначенного для нашего привала – крошечной деревушки посреди небольшого леса на берегу реки Наяхан. Она состояла из одной юрты и трёх или четырёх балаганов, где постоянно жили десять–двенадцать коряков, которые оказали мне сносный приём, ибо они, по крайней мере, приютили меня на ночь; что было не пустяковым удобством для человека, вынужденного спать на открытом воздухе и на снегу.

Около двух часов ночи мы послали за нашими оленями, которых накануне отвели подальше от деревни, чтобы они имели возможность покормиться и были вне досягаемости собак. Следующий день путешествия не принес ничего интересного.

Вечером Эвиава, который не очень хорошо знал, где находится юрта брата Умиавина, предложил мне подняться на гору слева, где он ожидал найти одного своего соплеменника, который мог бы указать нам нужное направление. Полтора часа мы добирались до вершины, но, оглядевшись, не нашли там никаких признаков жилья. Ночь не позволяла нам продолжать поиски. Заметив, что я устал и не расположен идти дальше, Эвиава расстроился. Тогда я предложил ему отправится на поиски без меня, а я тем временем отдохну здесь до его возвращения. Часа через три он пришел радостный и разбудил меня. Он нашел своего друга, вождя Амуламулу со всем его стадом. Они просили меня не ехать дальше до следующего утра, так как все они хотели встретиться со мной. Признаться, я и не возражал, так как это обеспечило мне отдых почти на всю ночь.

Как только рассвело, пришли мои гости. Вождь подошел ко мне первым, чтобы по-корякски засвидетельствовать свое почтение. Приветствие сопровождалось красивой черно-рыжей лисьей шкурой – сиводушкой, которую он вытащил из своей парки и заставил меня принять[177]. В ответ на эту любезность я угостил их всех водкой и табаком, которыми щедро запасся в Гижиге. Вскоре, получив необходимые сведения и поблагодарив их за доброту, мы поехали дальше.

Хотя снег был очень глубоким и совсем не твердым, наши олени бежали удивительно легко и быстро. Имея более широкие лапы, они не вязнут в снегу так сильно, как собаки. В этом их большое преимущество, так как нет необходимости идти впереди на снегоступах, чтобы расчистить им путь. Но собаки не так скоро устают и избавляют путника от неприятной необходимости останавливаться каждые два-три часа.

По дороге я убил несколько куропаток. Судя по их количеству, здешние места очень благоприятны для них. Несколько диких оленей убежали при нашем приближении, и так быстро, что я едва успевал их заметить. К счастью, обилие провизии лишило меня всякого желания охотиться на них.

В полдень мы уже видели реку Студёную, а через час после этого пересекли её и прибыли в юрту брата Умиавина, в руки которого Эвиава обязался передать меня.

Мой новый хозяин вышел встретить меня во главе всей своей семьи. Удовлетворение от встречи со мной было заметно на их лицах, и они, казалось, состязались, кто из них должен быть ближе ко мне. Речь старого князя была коротка, но полна той сердечности, которую он выказывал прежде. Всё было в моем распоряжении, и я мог пользоваться услугами его самого и его семьи. Они тут же принялись укрывать мои сани и поклажу. Кроме моих депеш у меня не было других забот, и поскольку они хотели побеспокоиться и о них, я должен был объяснить им, что никому не доверяю эту шкатулку.

Когда я зашёл в юрту, моей первой заботой было заплатить Эвиаве за провоз. У меня было двенадцать саней, каждые запряжённые двумя оленями; расстояние, которое мы проехали, было сто восемьдесят пять вёрст, и я должен был, следовательно, семь рублей сорок копеек[178]. Получив эту сумму, мой добрый проводник восхитился моей щедростью. Напрасно я старался доказать ему, что заплатил не больше, чем причитается; он не мог понять моих расчётов и постоянно повторял, что никогда не встречал такого честного человека. Заплатить ему то, что я и так был обязан, было, по его мнению, актом высшей добродетели. Его чрезмерная благодарность даёт основание подозревать, что русские практикуют здесь нечто большее, чем бережливость; и становится понятно, почему путешествия в этом краю не сопровождаются большими расходами.

Эвиава и мой хозяин обедали вместе со мной. Водки не жалели, все были в хорошем настроении и мои гости признавались, что не помнят, когда им жилось так же роскошно.

Остаток дня я провёл в наблюдениях и разговорах с окружающими. Но читателю, возможно, будет любопытно узнать что-нибудь ещё о славном коряке, который принял меня с такой любезностью.

Его также зовут Умиавин, но он отличается от своего брата именем Семён, в которое он был крещён в младенчестве. Он чистосердечно признался мне, что понятия не имеет о сущности христианской религии. Об обучении этого молодого прозелита так мало позаботились, что он не знал даже самых важных положений Евангелия. Привыкнув к абсурдной смеси заблуждений шаманизма и некоторых пришлых обычаев христианства[179], он с радостью нашёл в своем сердце принципы естественной праведности, которыми и руководствовался в своей жизни.

Как и все коряки, он небольшого роста и смугл. Умное лицо и вся его внешность располагают к себе и излучают откровенность и доброжелательность, а короткие седые волосы и правильные черты лица говорят о его выдающихся качествах. Его правая рука искалечена в отчаянной схватке с медведем. Его товарищи в страхе убежали, а он остался один на один с чудовищем, и хотя у него не было никакого оружия, кроме ножа, он вышел победителем. Охота – его любимое занятие. Соплеменники считают его искусным, бесстрашным и очень удачливым охотником.

Но именно ум его наиболее достоин уважения. Он предложил один проект, который, как он жалуется, ему не позволили выполнить. Это уже говорит о его бо́льшем уме и рассудительности, чем можно приписать остальным его соплеменникам. Проект этот возник таким образом.

Непокорный и ревниво оберегающий свою свободу, этот народ долгое время с трудом примирялся с мыслью быть данником России. Суровая администрация края обвинялась ими в злоупотреблении властью, и, действительно, среди многочисленных казацких урядников было немало тех, кто не испытывал никаких угрызений совести, жестоко обращаясь с этими новыми подданными императрицы.

Семён Умиавин был первым, кто выразил своё негодование. Возмущённый более беспощадностью вымогателей, чем их поборами, он говорил, что такое поведение не могло быть разрешено государыней, чья доброта и справедливость постоянно ими же превозносились. Это рассуждение побудило его природную смелость к активным действиям. Тотчас же собрав нескольких своих соплеменников, которые, как и он сам, были жертвами беззакония этих мелких тиранов, он поделился с ними своими подозрениями и планами.

«Братья мои, – сказал он, – чувствуете ли вы тяжесть ваших оков? Неужели вы родились, чтобы носить их, чтобы стать добычей этих алчных правителей, злоупотребляющих вверенной им властью, чья алчность заставляет их смотреть на нас как на собственность, которой они могут распоряжаться по своему усмотрению? Как можем мы освободиться от этого бедствия? Мы не можем прибегнуть к оружию, мы слишком слабы, а новые, ещё более многочисленные враги придут на место убитых. Но мы сможем пройти тот дальний путь, который прошли они, чтобы прийти к нам, и донесём наши жалобы до нашей государыни. Ведь от её имени, но не по её приказу, нас обижают и грабят. Этими жестокостями и коварством они оскверняют мудрость её правления. При этом её распутные посланники ещё и похваляются своим милосердием. Давайте отправимся к ней самой, броситься к ее ногам и расскажем о своих обидах. Она – наша общая мать, она услышит плач своих подданных, о которых она не может знать ничего, кроме злых выдумок своих грешных посланников».

Эта речь, которую я передал почти в том же виде, в каком она была рассказана мне Умиавином, воодушевила присутствующих своей страстью и гневом. После этого было бурное обсуждение, кто поедет в Петербург. Для миссии отобрали самых богатых и смелых. Умиавин, благодаря своему умению сносно изъясняться на русском языке, имел честь возглавить депутацию, и они отбыли, снабжённые множеством ценных вещей, которые предназначались для подарков. По прибытии в Охотск нашим путешественникам понадобилась помощь. Они обратились к коменданту с просьбой снабдить их средствами хотя бы до Иркутска. Тот разузнал в общих чертах об их замысле и, предвидя неприятности для самого себя, принял меры, чтобы расстроить их планы. Под благовидным предлогом получения сперва согласия генерал-губернатора он задержал их на несколько месяцев. Это время он использовал для того, чтобы отговорить их от поездки. Увещевания, уговоры, задабривание – всё шло в ход, но ничто не могло отговорить их от дальнейшего путешествия; они были непреклонны. Тогда применили силу и хитрость: подстроили им нарушение порядка, и в наказание они были вынуждены вернуться, испытывая обиду и унижение от того, что без всякой цели потратили большую часть своего богатства и оленей.

Этот печальный опыт не обескуражил вождя корякского союза, наоборот, он стал в его глазах ещё одним доказательством полезности его замысла и необходимости его осуществления. С этого момента он бережно хранил надежду, что когда-нибудь ему представится более удачный случай. Во время моего визита его сердце всё ещё пылало желанием предпринять эту поездку. «Да, – говорил он, – несмотря на мой возраст, я бы и сейчас отправился в путь. Мои мотивы несомненно будут иными, я уже не боюсь прежних препятствий, поскольку наше нынешнее начальство заслужило наше доверие и одобрение. Моя мечта – увидеть свою государыню! Иногда я пытаюсь представить себе её великолепный дворец, его богатство и всё, что в нём есть, и снова сожалею о том, что мне не позволили увидеть её во всем величии и славе. Если бы мы увидели её божественность и рассказали о ней нашим соплеменникам, то это наполнило бы сердце каждого уважением и покорностью. И мы бы с радостью платить всякую умеренную дань, теперь уже от любви, а не от страха, как раньше. Мы бы научили наших соседей уважать её правительство, показав им пример нашей удовлетворённости и признательности».