Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Трогательный рассказ несчастной матери, который часто прерывался слезами, решительно привлёк меня на её сторону. Я не знал, сможет ли моё заступничество оказать ей какую-нибудь помощь, но чувствовал, что готов просить за неё. Я был рад, что в конце концов мои усилия не пропали даром.

Другая женщина рассказала мне, что по рождению она чукчанка. В младенчестве русские привезли её с Анадыря в Якутск, где ей дали самое лучшее образование. Впоследствии она вышла замуж за солдата, но через несколько лет осталась вдовой. Наконец по распоряжению правительства она была отправлена вместе с детьми обратно к чукчам, чтобы она рассказывала им, как многим она обязана русским. Ей было рекомендовано сообщать чукчам, даже самым отдаленным[147], мельчайшие подробности, и намекать им на бесчисленные преимущества, которые они могли бы иметь от установления мирной торговли с русскими.

Эта женщина с одинаковой лёгкостью говорила на русском, якутском и чукотском языках. Она сказала мне, что те немногие знания, которые она получила благодаря своему образованию, сделали её в некотором роде достоянием своих соотечественников; что она уже воспользовалась своим влиянием, чтобы развеять некоторые из их предрассудков, и льстила себя надеждой, что постепенно они поймут свою выгоду от общения с русскими. Её надежды основывались главным образом на характере этого народа, который, как она уверяла меня, был очень щедрым, гостеприимным, мягким и во всех отношениях предпочтительным по сравнению с коряками.

Разговор с женщинами настолько захватил меня, что я не заметил, как оказался в лагере чукчей. Радость их при виде меня была необычайной, в одно мгновение меня окружили и стали все разом уговаривать остаться у них ночевать. Мой ответ, что я так и собираюсь сделать, был встречен новыми возгласами одобрения. Я распорядился поставить свою палатку на краю лагеря и пригласил вождей посетить меня, как только она будет готова. Они не заставили себя ждать, и когда я зашёл в своё убежище, там уже было столько людей, на сколько это жилище и не было рассчитано.

Как только отзвучали необходимые приветствия и комплименты, мы приступили к переговорам, желая каждый узнать то, что нас интересовало. Мы кратко рассказали друг другу о наших странах, нравах и обычаях; вопросы, которые они мне задавали, были почти такими же, как у Тумме и его спутников. Они выражали свою подчинение России, свое желание торговать с этой страной и чтобы русские вернулись на Анадырь. Затем они подробно рассказали о своём путешествии. Они ехали в Гижигу посетить своих родственников, которые вступили в брак с русскими и поселились там. Был также, вероятно, и какой-то коммерческий замысел, хотя, по их словам, привязанность к своим соплеменникам была единственным мотивом; и в действительности я заметил, что они очень внимательны к той женщине-чукчанке и ласковы с её детьми.

Они настойчиво упрашивали меня выбросить из головы всякую подозрительность и положиться на их дружбу. Они, по-видимому, полагали, что я так же скрытен, как и русские в своих сношениях с ними; но, не имея таких же причин бояться их, я был чужд подозрительности. Я пояснил им, что, по-моему, если я не желаю плохого никому из тех, кто встречается мне на пути, то и мне никто не станет строить козни, особенно люди из народа, чья вежливость и порядочность были мне уже известны. Такой образ мыслей пришёлся им по душе, и они, казалось, были польщены моей уверенностью. Я, конечно, подумал, что мне следует убрать оружие и отвергнуть предложение солдат поставить часового у моей палатки.

Я угостил табаком самых знатных из моих гостей и угостил их чаем и ржаными сухарями. Со мной остались ужинать их вождь по имени Чегуяга[148], обладавший тем же полномочиями, что и Тумме, две его родственницы и две женщины, служившие переводчицами. Трапеза была очень скромной, но весёлой, и мои гости остались довольны, как если бы это был роскошный ужин. Наконец, было уже поздно, нам надо было отдохнуть, и мы расстались.

Как только я остался один, я воспользовался случаем записать то, о чём мы говорили, а также мои собственные наблюдения.

Лагерь этих чукчей был разбит на берегу реки, позади леса, о котором я упоминал. Там стояло около дюжины палаток, выстроенных вдоль берега. Они были квадратной формы и сделаны из оленьих шкур, подвешенных на кожаных ремнях к четырем шестам, укреплённым по углам. Связки копий и стрел, воткнутых в снег перед каждой палаткой, по-видимому, охраняют вход[149]. Он очень низок и закрывается плотно, без щелей. В палатках очень жарко. Так как обшивка и перегородки сделаны из оленьей кожи, то воздух не может проникнуть внутрь, кроме того, в середине каждой из них есть очаг. Что касается спальных мест, то они напоминают камчадальские, которые они устраивают на привалах, и состоят из веток, разложенных на снегу, как подстилка, и покрытых оленьими шкурами. Вся семья спит здесь вместе, без различия пола и возраста. Пространство палатки настолько малое, что просто удивительно, как на нём может уместиться столько людей. Испарения и грязь от такого количества человеческих тел невыносимы; тем не менее обитатели не испытывают никакого отвращения при виде своей пищи и питья среди самых омерзительных вещей, а леность и беспечность их не описать никакими словами.

Среди чукчей этого стойбища, которых насчитывалось около сорока, было пятнадцать или шестнадцать женщин[150] и почти столько же детей, занятых приготовлением пищи и установкой палаток. У каждого главы семьи есть слуги, которые присматривают за оленями и охраняют их по ночам от волков, которыми изобилуют эти места.

Одежда женщин очень примечательна. Он состоит из цельной оленьей шкуры, которая начинается вверху отверстием вокруг шеи и заканчивается внизу штанами ниже колен. Это одеяние надевается через шейное отверстие, и нет другого способа снять его, кроме как ослабить завязки, которые связывают его под подбородком, тогда оно мгновенно спадает с тела и оставляет женщину обнажённой. Неудобство такого одеяния легко представить, когда надо часто разоблачаться. Когда они путешествуют, то надевают поверх обычной одежды кухлянки, на ногах у них нет ничего, кроме сапог, сделанных из шкурок с ног оленя. Волосы у них тёмно-чёрные. Иногда они завязывают их сзади пучком, но чаще разделяют на лбу и заплетают двумя длинными косами по бокам. Уши и шеи женщин украшены разноцветными стеклянными бусами. В холодное время капюшон их одежды служит им головным убором.

Внешность их отнюдь не приятна; черты лица грубые, хотя нос не плоский, а глаза не запавшие, как у камчадалок. В этом отношении они похожи на них меньше, чем корякские женщины. Они также выше их ростом, но не стройнее. Толстая и объёмная одежды придаёт им довольно неуклюжий вид. В то же время они выполняют самую трудоёмкую работу, такую как разведение огня, рубка дров, доставка воды и другие, необходимые в домашнем хозяйстве. Эти заботы ложатся главным образом на пожилых.

Черты лица мужчин кажутся более правильными и совсем не азиатскими. Цвет лица у них, как и у женщин, очень смуглый, а одежда, сани, да и всё остальное точно такое же, как у кочевых коряков. Я воспользуюсь этим, чтобы описать их вместе.

Эти чукчи каждый год ездят в Гижигу. Они покидают свой край в начале осени и прибывают в этот острог только в марте. Как только их дела закончены, что требует всего нескольких дней, они отправляются в обратный путь, чтобы не упустить преимущества путешествия на санях, но редко достигают родных мест до конца июня.

Товары, которые они везут с собой, состоят главным образом из соболиных и песцовых шкур, а также ценнейшего моржового клыка. Взамен они получают котлы, табак, копья, мушкеты, ножи и другие железные орудия. Они ещё мало привыкли к мушкетам и почти не пользуются ими; но они очень искусны в стрельбе из лука и в обращении с копьём, они, таким образом, являются их главным оружием.

Как и все северные народы, они имеют поразительную склонность к пьянству. Их любовь к водке настолько сильна, что если вы однажды дадите им выпить, вы будете вынуждены повторять своё угощенье до тех пор, пока они не будут совершенно пьяны, иначе они сочтут себя оскорбленными и, вероятно, прибегнут к угрозам и насилию, чтобы добиться своего. Такие же непрестанные курильщики, как и коряки, они имеют такие же трубки и так же их используют.

Я решил продолжить свой путь на следующий день и, как только рассвело, отправился проститься с чукчами в их палатку, но духота и нездоровый воздух вскоре вынудили меня уйти. Расставание наше было очень задушевное; каждый по очереди обнял меня. Я надеюсь, что не ошибся в своих похвалах и не переоценил гостеприимности этого народа.

Мы выехали довольно рано, и проехали в тот день тридцать вёрст. Примерно на полпути я обнаружил на морском берегу балаган и юрту, где жила корякская семья, а через час после этого мы добрались до острога Парень.

Глава X

Прибытие в Парень – История женщины из Гижиги – Вождь коряков хочет задержать меня – Отъезд из Пареня – Встреча с кочевыми коряками – Кто лучше предсказывает погоду? – Как я использовал компас – Ужасный ураган.

Эта деревня меньше, чем Каменное, но население в ней больше, а расположение лучше. Парень находится на реке с таким же названием, примерно в трех верстах от того места, где она впадает в Пенжинский залив, который в этом месте такой узкий, что в ясную погоду можно видеть от одного берега до другого.

Первым человеком, которого я увидел в деревне, была старуха-полукровка, поразившая меня своим печальным видом. То ли из сострадания, то ли из любопытства я тут же подошёл к ней. Я стал расспрашивать её о причине её горя, но она только громко кричала и рыдала. Но понемногу я уговорил её рассказать о своем несчастье.

Около двух недель тому назад она приехала из Гижиги с мужем, сыном и несколькими друзьями, чтобы навестить родственников в Парене. Застигнутые в пути одним из тех ужасных ураганов, в которых я уже раз двадцать чуть не погиб, путешественники сбились с дороги и потеряли друг друга. Отец и сын ехали в одних санях. Долго блуждая в поисках укрытия или хоть каких-то следов дороги, они в конце концов совершенно заблудились. После двухдневных поисков они были найдены погребёнными в снегу и умершими от холода. Их тела были совершенно заморожены, а поза свидетельствовала о том, что эти два несчастных существа, не в силах больше двигаться, обнялись, чтобы согреться, и так и умерли в объятиях друг друга. Женщина была более удачлива и нашла убежище на берегу реки, в пятнадцати верстах от Пареня, куда она со своими спутниками в конце концов добралась, изнурённая и полумертвая от горя. Она добавила, что во время этой бури не было видно ни неба, ни земли. Снежинки смерзались в воздухе и хлестали людей ледяным градом с такой силой, что не спасала одежда. Но что ещё более усугубляло страдания этой женщины, так это то, что она не могла вернуться к себе домой. Никто не собирался оказать её помощь, о которой она всех просила. Вспомнив об этом, она снова разразилась потоком слез. Я утешал её всеми словами, что подсказывало мне сострадание, но всё это была безуспешная жалость: я не мог помочь и расстался с ней с сожалением, что не способен как-нибудь облегчить её участь.

Пока я беседовал с ней, вокруг столпились жители деревни. Их староста по имени Ультитка, подошёл ко мне, чтобы пригласить на ночлег. Его недоброе лицо подтверждало всё, что я слышал о его вероломстве, и я дал понять, что не собираюсь останавливаться. Тогда он заявил, что невозможно достать мне собак и провизию до следующего утра. Причины, которые он назвал, ясно обнаруживали его недоброжелательность[151] и выдавали, как мне казалось, какое-то злой замысел. Решив ехать во что бы то ни стало, я ответил, что вполне могу обойтись без этого, и что никакие соображения не заставят меня остаться. Он притворился, что не понимает меня, и сослался на якобы ещё какое-то препятствие, глядя на меня в то же время со злой ухмылкой и не позволяя мне идти. Я чувствовал, что должен быть непреклонен, иначе придётся смиренно подчиниться любому требованию, который этот негодяй пожелает мне навязать. Всё это происходила на глазах всей деревни. По меньшей мере двести человек шумно теснились вокруг меня, то ли желая внушить мне страх, то ли понаблюдать за моим замешательством. В этой опасной ситуации я задумал обратиться к ним на русском языке, надеясь, что среди них найдётся кто-нибудь, кто поймёт меня и окажется менее неуправляемым, чем их вождь.

Моя речь была короткой, но решительной. Я настаивал на том, что я иностранец, что мне требуется их помощь, что я не заслужил худшего обращения своим отношением к ним и о той доброте, с которой ко мне относились их соплеменники на протяжении всего моего путешествия. Я добавил, что за исключением этого случая мне никогда не приходилось требовать помощи – мне оказывали её, не дожидаясь моего приказа, ещё до того, как я успевал выразить, в чём я нуждаюсь.

При упоминании слова «приказ» я заметил, что они посмотрели друг на друга с некоторым удивлением. По мере того, как моё обращение начало на них действовать, я становился все более убедительным и уверенным в себе. Затем, вынув вдруг из кармана свою подорожную и с недовольным видом устремив глаза на Ультитку, подал ему бумагу, заявив, что намерен выехать самое позднее через два часа. Эта неожиданная развязка привела его в замешательство. Он понял, что не может уклониться от исполнения моих желаний, не сделав себя преступником; а мандат коменданта был слишком официальным и внушительным, чтобы он осмелился не исполнить его. Поэтому он приказал немедленно собрать нужное мне количество рыбы, прося меня в то же время обратить внимание на малость её запасов, который я должен был ещё более уменьшить. Именно эта мысль, оправдывался он, заставила его чинить мне препятствия, так как он боялся, что я полностью опустошу их подвалы. Как я вскоре убедился, это была всего лишь отговорка, так как рыбы в хранилищах было с избытком.

Между тем, желая хоть как-то загладить свою невежливость или, может быть, желая заставить меня раскаяться в том, что я вынудил его открыть погреба с «последней рыбой», он предложил мне подождать в его юрте, пока мои люди делают необходимые приготовления к отъезду. Отказать ему означало бы проявить некоторую тревогу; а я, напротив, хотел окончательно убедить его в своей спокойствии. Кроме того, был час обеда, и, надеясь незаметно расположить к себе изменника, я принял его приглашение, предложив ему трапезу лучше, чем та, которую он мог бы предложить мне. Я последовал за ним с таким спокойным видом, будто чувствовал себя в полной безопасности. Однако, по правде говоря, я несколько забеспокоился, когда, дойдя до его юрты, обнаружил, что мне надо спуститься на сорок футов под землю. Такая большая глубина жилища полностью отдавала меня на милость его хозяина. Мои спутники не могли ни слышать меня, ни помочь мне. Я содрогнулся от собственной неосторожности, но отступать было уже поздно. Я был хорошо вооружён и готов защищаться в случае нападения.

Первой заботой Ультитки было посадить меня на почётное место, то есть в подобие алькова, отведённого для главы семейства. Оно был очень многочисленным, почти восемьдесят человек жили вместе с ним в этой юрте. Все они ушли, как только вошёл я, и оставались с моими людьми, так что я остался один против трёх или четырёх товарищей или родственников Ультитки, которые окружили меня, тычась носами почти мне в лицо. Полагая себя знатоками русского языка, потому что могли кое-как произнести несколько слов, они начали задавать мне множество вопросов, один глупее другого. Моё положение требовало от меня оставаться вежливым, и я отвечал им спокойно и точно. Я провёл таким образом целый час среди этих свирепых личностей, воистину способных внушить ужас, особенно их вождь[152]. Мой солдат всё не появлялся, и мне стало не по себе. Я сделал движение чтобы выйти, и коряки тут же встали передо мной. Один из них схватил меня за руку, заставляя сесть, и спросил, не хочу ли я сбежать. Я постарался выглядеть как можно более спокойно, но, признаюсь, сердце моё учащенно забилось. Я снова сел на свое место, и, несмотря на перемену, которую они могли заметить по моему лицу, ответил, что не думаю, что у меня есть какие-либо причины бояться их. Тогда Ультитка попыталась расположить меня к себе. Он клялся, что очень уважает меня, и что я нахожусь в полной безопасности. Его поведение, добавил он, могло бы дать мне повод подозревать его в чём-то, но он считал делом чести исправить ситуацию. Гордый тем, что его назначили судьёй в суд Гижиги[153], он слишком дорожил своей репутацией, чтобы позволить кому-либо дурно обращаться со мной в его присутствии.

Я уже понял, что этому приятелю лучше не верить, и считал, что мне повезло, что он не осмелился сделать то, что он мог и, вероятно, хотел. Поэтому я поспешил покинуть юрту под предлогом того, что мне нужно найти своих людей и дать им распоряжения насчёт обеда. Однако я не мог избавиться от этого коварного коряка. Он упорно продолжал сопровождать меня. Каждое моё слово, казалось, настораживало его. Не понимая русского языка, он тотчас же спрашивал о смысле того, что я говорил, и внимательно следил за всеми моими движениями.

Я нашёл своих людей занятыми обменом наших плохих собак на меха и предметы одежды из оленьей кожи. Жадность заставила их забыть о том, что я им говорил, об опасности, в которой они меня оставили. Я не стал, тем не менее, выказывать свое неудовольствие при свидетелях. Я вернулся в юрту в сопровождении Ультитки и двух солдат, которые тотчас же принялись готовить нам обед, а женщины помогали им мыть посуду[154]. С помощью водки хорошее настроение постепенно сменило страх и недоверие. Наша трапеза была очень весёлой, я часто старался подражать своим гостям в их громких взрывах смеха, так как единственное, что доставляло им удовольствие – это чрезмерное выражение чувств. Покончив с обедом, я послал одного из своих солдат приказать запрячь собак, часть которых состояла из свежего пополнения. Провизия была уже уложена, и через десять минут я был готов проститься со своими коряками. Они, казалось, были мною довольны; я не знаю, так ли это было на самом деле, но признаюсь, что был рад поскорее убежать от них.

Было только два часа пополудни, но я решил, что должен компенсировать вынужденную задержку в Парени, и потому сделал привал только через пятнадцать вёрст.

В этот день и следующий, 30 марта, не было ничего, о чём стоило бы писать. Мы пересекли множество небольших рек, на берегах некоторых росли редкие кустарники. После Парени мы отъехали от моря и больше не видели его до самой Гижиги, поэтому у нас не было никакой возможности добыть сухие дрова, которые мы раньше собирали на побережье. Это была значительная потеря, нам пришлось подбирать каждый замеченную веточку и бояться, что даже этот ничтожный источник топлива для костра может нас подвести.

Долгое время моей основной пищей была оленина. Каким бы вкусным ни было это мясо, и оно быстро надоедает. Но хуже всего было то, что её запасы стали истощаться. Мы едим мясо уже только раз в день; все остальное наше питание состоит из сушёной рыбы и тюленьего жира. В этот день я был очень доволен парой куропаток, которых мне удалось подстрелить, и которые были поданы к моему столу. Это было приятным разнообразием в утомительной монотонности моей ежедневной пищи.

День был прекрасный, ясное небо обещало нам холодную погоду, о чем мы и мечтали, так как снег был таким мягким, что наши собаки проваливались по брюхо. Чтобы проложить им дорогу, каждый был вынужден бежать впереди на снегоступах. Надежда на то, что скоро нам будет лучше путешествовать, воодушевила моих проводников, и мы набрали изрядную скорость. Было уже поздно, когда мы остановились в совершенно не защищённом месте; там не было никакого леса, кроме какого-то карликового кедра, смолистого, кривого и стелющегося по земле.

Прежде чем удалиться в свою палатку, я заметил на горизонте несколько зловещих облаков. Я уже достаточно знал здешний климат, чтобы судить о погоде по самым незначительным на первый взгляд признакам, и поделился своими догадками с проводниками. Они считали, что их знания в этом вопросе бесконечно превосходят мои, и отвечали, что заходящее солнце было прекрасно, и нет повода опасаться плохой погоды. По их собственным словам, они никогда ещё не ошибались, и мне следовало безоговорочно положиться на их опыт. Поразмыслив, я решил, что если они чувствуют себя в такой безопасности, то и мне не следует бояться провести день в этом месте, открытом всем ветрам.

Как только рассвело, меня разбудил один из проводников, который в шутливом тоне поторопил меня с отъездом, чтобы мы не упустили преимущества прекрасной погоды предстоящего дня. Всё ещё светила луна, на небе не было ни облачка. Пока я завтракал, как обычно, чаем с ржаными сухарями, которые мои люди приберегли для меня, хотя сами бы от них не отказались, они один за другим расспрашивали меня о погоде. Это было соревнование, кто подшутит надо мной больше. Однако я настаивал на своем мнении, отвечая, что лучше подождать до вечера, а потом уж решать, прав я или нет, предсказывая непогоду.

Едва мы свернули наш лагерь, как увидели на некотором расстоянии отряд из пяти корякских саней, запряжённых оленями. Наши собаки, привлечённые запахом этих животных, азартно бросились за ними. Но чем ближе мы приближались, тем больше эти коряки, казалось, удалялись от нас. Сначала я подумал, что это естественное следствие их боязни, но нетерпеливы лай собак вскоре подсказал мне, что было источником их страха. Собаки, без сомнения, бросились бы на них, если бы были свободны. Поэтому я приказал проводникам остановиться. Трудность состояла в том, что бы остановить наших «скакунов». Когда мы справились с этим, то попытались знаками дать понять корякам, что нам хотелось бы побеседовать с ними. Они, по-видимому, посовещались, и через пару минут послали к нам одного из них. Он остановился примерно в трехстах ярдах от нас и так же знаками показал послать к нему одного из наших и придержать собак. Я приказал Голикову пойти на снегоступах навстречу коряку и спросить его, откуда они пришли, куда направляются, знают ли они что-нибудь о господине Козлове и как далеко, по их мнению, мы находимся от Гижиги.

Через полчаса посыльный вернулся со следующей информацией. Эти люди были кочевыми коряками, возвращавшимися из Гижиги, где они встречались с друзьями и продавали оленьи шкуры. Они слышали, что коменданту были посланы собаки и провизия, но не могли сообщить нам ничего определённого. Их предположение о расстоянии до Гижиги совпадало с мнением проводника, с которым я только что поспорил на эту тему. Спор возник следующим образом.

Пока мы ждали возвращения солдата, я заметил, что над нашими головами быстро проплывают облака, форма и направление которых подтвердили моё опасение, что нам угрожает приближение бури. Голиков был до этого, как и все остальные, не согласен со мной, но сейчас согласился, что есть все основания полагать, что мои предсказания подтвердятся. Он даже упомянул меня, по его словам, в разговоре с коряками, как хорошего предсказателя погоды, и ему было бы жаль, если бы я ошибся уже в самом первом своём прогнозе и потерял к себе доверие.

Это простодушное признание было тем более забавно, что мои проводники были его свидетелями. Это навело меня на мысль, что я, в свою очередь, могу развлечься их невежественной простотой. Возможность была благоприятной. Я повторил, что самое позднее через два часа они убедятся в моем предсказании, но сначала мне нужно знать, не будет ли на нашем пути какое-нибудь укрытие. Один из них ответил мне отрицательно: «До реки Гижиги, нам придётся идти по огромной пустынной равнине, где глаз сможет разглядеть лишь несколько неровностей, образованных почвой или снегом, нанесённым ветрами». Это известие смутило меня, так как я опасался, что нам придётся вернуться под укрытие небольшого леса, который мы только что миновали. Мы были всего лишь в полулиге от него, но настойчивость проводников, утверждавших, что нам нечего бояться, устранило это затруднение. Воодушевлённые своим предполагаемым опытом, они хотели, чтобы мы продолжили путь. Я согласился с ними, надеясь прибыть в Гижигу вечером.

Чтобы осуществить свой план с большей уверенностью, я намеревался прибегнуть к своему компасу, который был бы лучшим ориентиром в метель. Поэтому я спросил самого умного из проводников, в каком направлении находится Гижига, и он тотчас указал на далёкую гору, вершина которой, казалось, терялась в облаках. «Город, – сказал он, – находится примерно вон там. Мы всё ещё в пятидесяти или пятидесяти пяти верстах от него». Я определил, в какой направлении по компасу он находится, и постарался вычислить по своим часам скорость нашего движения. С того момента, как мы выехали, мы шли со скоростью шесть–семь вёрст в час, но я считал, что ураган будет значительно мешать нам, и поэтому рассчитывал только на три версты. Было уже шесть часов утра, и по моим расчётам я надеялся быть в Гижиге ещё до полуночи. Я также узнал от своего проводника, что для того, чтобы добраться до реки, ведущей в город, нам сначала нужно добраться до очень большого леса, через который она протекает. Это меня успокоило. Большой размер этого леса позволит нам легче найти его.