Идолы и птицы

Двух сыновей Христины я видел редко и мельком, наше с ними общение ограничивалось обычными приветствиями. Их отец, некая помесь напыщенного индюка с тихоней, вел себя всегда очень важно, как будто на его плечах держится благополучие всего мира. Я сначала даже думал, что он достаточно значимый человек в своём окружении. Но когда этот вопрос был задан Ивану, тот почти до слез рассмеялся.

– Сашик?! Для общества?! Ну ты, Филипп, и даешь. Дармоед, какого свет не видывал, устроили на работу вести аудит предприятий на железной дороге, вот он и начал лосниться. Если бы не мое семейство, так бы и ходил прыщом паршивым с руками из седалища.

– Устроили – это как?

– Устроили – это как я тебя на работу. Сам бы ты не смог, но если кто поможет, то за определенную плату можно все. Только его проценты как бы Христине с детьми идут.

Я особо не хотел влезать в их семейные дела, и тут дело даже не в корректности вопросов. Иван, при всей своей ушлой хватке, был невероятно правдив и открыт, словно находка для шпиона. Спрашивать его нужно было аккуратно, чтобы не поставить себя в неловкое положение от пикантных подробностей ответа. Наши с Иваном деловые отношения потихоньку стали перерастать в приятельские, и у меня была масса других вопросов, более важных. Грязное белье его родственников меня интересовало мало, да и Ивана тоже. Сашка он явно недолюбливал, и если честно, было за что. Этот человек был инстинктивно неприятен. Вроде бы очень опрятный и ухоженный с виду, но его напыщенная глуповатая манера держатся угнетала самим только присутствием. Как только нормальный человек побыл в зоне темного липкого пятна его сущности, сразу хотелось пойти принять душ. Умение жить с таким человеком, которое с легкостью демонстрировала Христина, можно было добавить к ещё одной вселенской загадке, поставив сестру Ивана рядом с врачом, выбравшим специальность проктолога.

Сама Христина была прогрессивной и интересной внешне женщиной со звонким мелодичным голосом. В возрасте за тридцать она выглядела очень молодо, занималась йогой, танцами, вегетарианством и еще кучей всякой всячины. Было понятно, зачем им нужна летняя кухня. Как говорил Иван, на ней пол-лета и всю осень шла сушка и консервация всякой травы, которой потом Христина почти весь год потчевала свое несчастное, зато здоровое семейство. Она неукоснительно соблюдала режим питания, основанный лишь на растительной пище. Я ни разу за время пребывания в этом доме не слышал даже упоминания о мясе, не говоря уж о его запахе. Иван в разговорах часто с издевкой упоминал свою сестру и ее образ жизни, пренебрежительно отзываясь о вегетарианцах.

– Может, она и права в чем-то, а мы с тобой ошибаемся. Здоровье у вегетарианцев лучше, и для природы от них меньше вреда, – говорил я, желая немного поддразнить Ивана.

– Да ты хоть сам веришь в то, что сказал?! Не ест она мяса, не ходит в шубе из песца, и что с того? А обувь, перчатки, сумочки! На ногах-то у нее не капустные листья! А вся химия, что в доме на полках стоит, феями на другой планете сделана, что ли? Каждый из этих заводов своим существованием грохнул зверья больше, чем армия мясоедов. Куда ни ткни, наша жизнь и благополучие построены на костях и панцирях других.

– Я с тобой согласен, Иван, но предположу, что вреда от вегетарианца значительно меньше, чем от мясоеда, хотя бы исходя из количества отнятых у природы жизней.

– И тут не согласен! Убили, к примеру, теленка, накормили мясом меня, костями – собак, потрохами – котов, а из шкуры пошили одежду. Природа делает такое с момента возникновения разнообразия видов, это и есть жизнь. Скажешь, теленка нельзя, а мышь тогда как – можно или нет? И ценность жизни одного теленка равна одной мышиной, или по весу нужно брать?

– Сложные вопросы… По-моему, ценна каждая отдельная жизнь независимо от размеров. По крайней мере, хотелось бы в это верить.

– Другими словами, панда, которых осталось пару штук, и мыши, которыми за сезон можно заселить всю планету, имеют одинаковую ценность! И это мы еще не рассматриваем живность размерами намного меньше мыши. Представь, сколько одноклеточного зверья, живущего на яблоке, веган съедает за раз, а глотнув антибиотики, скольких микроорганизмов убивает в себе! Убийства вселенских масштабов! Да и вообще, чего ты меня подначиваешь, Филипп, ты ведь сам прекрасно понимаешь, что вегетарианство – не что иное, как лицемерная оправдательная забава перед нашей вредоносной сущностью, обычное очковтирательство!

– Вот это ты закрутил! Обязательно нужно будет почитать на досуге, кто, к примеру, у буддистов считается живым, а кто – уже нет. Они в желании не причинить вреда живым существам самые продвинутые. Черви, я знаю, – еще живые существа, и убивать их нельзя, а вот амеба – наверное, уже нет. Ее ведь не видно. Получается, если отнимаешь жизнь у того, кого не видишь – это вовсе не убийство.

– Да ты прям красавец! Ты только что доказал, что, согласно буддизму, если ты не видел, как грохнули того, кто стал мясом на твоем столе, значит, он не мяснее помидора в глазах вселенского добра.

– Совершенно верно, Иван, как все-таки легко исказить суть словами! Любыми логическими измышлениями можно без особого труда оправдать даже самое гнусное действие. Не находишь?

– Именно в этом мы с тобой только что и поупражнялись. Но сути лицемерия или глупого непонимания веганами, это не отменяет. Хочет моя сестра быть здоровой, пусть так и говорит, а не рассказывает, что не ест, потому что ей зверюшек жалко.

На наших лицах проскочила хитрая улыбка. Так изящно и себе на пользу обернуть любое умозаключение мог не каждый. Иван был в этом профи, настоящий ас. Мои с ним нечастые беседы позволили понять, насколько праздны и ненадежны слова. Для того чтобы донести мысль до собеседника, ее всегда нужно детально раскрыть, истолковать, иначе он не сможет понять, что ты имеешь в виду. Но как только краткость и лаконичность сменяется длинными поясняющими фразами, сразу же возникают лазейки для измышлений и ухода в сторону от основной идеи. Даже обычной интонацией можно исказить смысл сказанного до прямо противоположного, а вырывая из контекста фразы – и вовсе делать собственные умозаключения, не привязанные к основной тематике высказывания. Я уже ощутил ненадежность мыслей внутренних диалогов – тогда, осенью, борясь в грязи поля с холодом и дождем. Но тогда это было мной применимо только к внутренним мыслеформам. Сейчас же становилось ясно, что по тем же принципам устроено и внешнее общение с окружающим нас миром. В диалогах собеседники способны хаотично трансформировать идеи в любые нужного им формата.

Ценность общения, а тем более ценность каких-либо дебатов и объяснений сразу же стала ничтожно малой. Речь превратилась из дара, дающего возможность выразить и показать себя как личность, из инструмента приобретения и передачи житейских навыков – в средство манипуляции. С этим следовало смириться. Смириться с тем, что при общении на сложные темы собеседник, скорее всего, поймет второго неправильно. С тем, что приобретенные посредством речи навыки также будут использоваться неправильно. Все, что формировало связи внутри общества, было призвано служить личным целям каждого члена этого общества. Искажая общий информационный фон, каждый человек подстраивал его под свои потребности, манипулируя так, как сделали мы с Иваном в диалоге о вегетарианцах. И такую двоякость фактов нужно было принять за норму.

И как только это сделать, все сразу же становилось на свои места. Как тогда на мокром ночном поле внутрь меня спустился истинный хозяин и разогнал мысли «по будкам», так и сейчас сформировалось понимание связи людей как сообщества, которое не может быть пояснено ни обычными словами, ни договорами с печатями. Для избавления от попыток изменить реальность под личные выгоды внутри каждого человека должен формироваться образ общего интереса. Того, который своей добротностью и желанием выйти за рамки корысти начинает преображать окружение. Это как простое желание старого печника сделать вещь, согревающую людей и после его смерти, умноженное на желание каждого похожего на него человека. Такой образ всегда находился возле нас и желал, чтобы мы его осознали. Но двойственность языкового знака, перемешанная с человеческими страстями и желаниями, никогда не позволяла нам обратить на него внимание. Мы всегда пытаемся думать «под себя», говорить «под себя», пренебрегая общей идеей. И это довольно грустно.

Не знаю, когда именно появились во мне эти чувства, но постепенно я стал затихать. Даже не особо разговорчивый Иван обратил внимание, что я становлюсь все молчаливее и задумчивее. Речь переставала быть нужной. Большую часть времени я проводил в саду, в библиотеке или гуляя по городским паркам и старым улочкам. Во мне даже прекратились внутренние диалоги. Изредка прорывался размеренный монолог, больше похожий на разговор старика с отголосками своей памяти, чем на попытку переварить информацию. Я медленно превращался в мальчика-дзен, компенсируя потребность в общении только расспросами Ивана об окружающем меня быте.

* * *

Посещение студенческих библиотек началось со второй недели пребывания в городе. Иван сделал пару моих снимков и через несколько дней принёс студенческие билеты и читательские книжечки, дающие доступ в библиотеки гуманитарного и технического университетов. Мне это обошлось всего в мой двухдневный заработок.

– Смотри только не пытайся по этим студенческим взять билет за полцены в транспорте, а то словят! – деловито предупредил меня он.

– А в библиотеке что, не могут поймать? – удивился я в ответ.

– В библиотеку ни один нормальный человек не пойдет по липовым документам. Только такой тронутый, как ты. А читательские билеты почти настоящие, обошлись мне по коробке конфет библиотекаршам.

– За ненормального спасибо, конечно, – буркнул я под нос.

– Не обижайся, Филипп, я по-доброму. Ты бы лучше со мной в баньку съездил, с девочками познакомился, или прошлись бы по движнякам каким-либо. Здесь город всю ночь дышит полной грудью, а ты сидишь, как задрот, когда не пашешь.

Я поначалу плохо реагировал на прямолинейность Ивана, но в этом был весь он, и за жесткой ушлой сволочью скрывался добряк, гуляка и мот. Позже я с ним часто выходил в новые для меня заведения, в основном для знакомства с местной колоритной кухней и кофейнями, которых здесь оказалось великое множество. По правде говоря, для любителей вкусно поесть и выпить хорошего кофе этот город был просто находкой. Каждое новое заведение, где я побывал, имело свой стиль, а все без исключения блюда – характер, что в сочетании с интерьерами старинных зданий создавало весьма приятную атмосферу.

Иван пару раз пытался меня свести с девицами легкого поведения. Потом попытался познакомить с одной из своих подруг, но, в конце концов, плюнул на это неблагодарное занятие, назвав меня дефективным. А позже только выступал в роли эксперта по особенностям блюд того или иного заведения, не стараясь меня приобщить к своему разгульному образу жизни. Весь свой немалый благодаря деловой хватке заработок он тратил на женщин, выпивку и дорогие мелочи. Его жизненная позиция напоминала танец мотылька-однодневки, что никак не вязалось с его острым умом и умением ладить с людьми. Он прекрасно понимал, как работает эта система, причем понимал скрытые мотивы, логику абсурдных с виду вещей. Что бы я ни спрашивал, его ответы были точны и объясняли необъяснимые для меня ранее вещи, поражая масштабами, с которыми на них нужно смотреть. Обычно наши разговоры проходили после очередного сытного ужина в какой-нибудь новой кафешке, за бокалом свежесваренного пива. Я бы, конечно, предпочел красное сухое вино. Но даже посредственно приличных вин у них почему-то не было. А вот хорошим пивом эти места могли без зазрения совести похвастаться.

– Скажи, а почему так много попрошаек на вокзалах и в переходах? Им что, в вашей стране не платят пособие по безработице?

– Ты, Филипп, наверное, думаешь, что те красавцы по нужде просят деньги?! Наивность из тебя так и прёт.

– Да, а как еще может быть?

– Это целая индустрия заработка больших денег. Нищие – простые чернорабочие, и живут они не в коробках от холодильников, а в нормальных домах, а все их места попрошайничества продуманные и контролируются. Особо ценятся инвалиды и мадонны.

– Мадонны? Это что ещё за ерунда такая?!

– Видел, мамы сидят с грудными детьми?

– Да, встречались.

– Это и есть мадонны. А слышал хоть раз, чтобы ребенок плакал?

– Особо не обращал внимания, но вроде нет.

– Вот именно, Филипп. Эти дамочки даже близко не их мамаши, а дети постоянно героином обколотые. Ребенка хватает на месяц-другой, пока он не умрет, а за это время подыскивают нового грудного ребеночка у какой-нибудь алкашки или наркоманки, и опля, у мадонны опять тихий грудничок.

– А куда же смотрит полиция?! Как такое можно допускать? Ведь это неприемлемо!

– Во-первых, ты и не докажешь, что именно она с ним такое сотворила. Скажет – таким нашла, пытается прокормиться сама и купить ему молока… А во-вторых – вокруг этого бизнеса такие деньги крутятся, что цепляющийся к ней полицейский может исчезнуть в том же направлении, в котором потерялся предыдущий младенец. Да и у полиции свой заработок, они не лезут на чужую территорию.

Такие разъяснения меня вводили в ступор на пару дней, а потом я продолжал расспросы уже о бизнесе полицейских. Меня снова вгоняли в ступор правдивые и до тошноты логичные доводы Ивана, и так по кругу снова и снова. Вы думаете, бывшие в употреблении авто облагались такими дорогими пошлинами из-за желания уменьшить выхлоп? К такому логичному и совершенно не правильному выводу пришел и я тогда, как нормальный человек. А всё оказалось гораздо проще. Даже с учетом значительно завышенной цены, не имея альтернативы, народ все равно начнет совершать покупки востребованного товара и примет это за норму. Оборот на рынке ограничен только покупательской способностью населения, которое выложило бы одинаковую сумму независимо от того, автомобиль дорогой или дешевый. Люди будут покупать машины, на которые у них хватит финансов, а будет ли это достойное авто или развалюха, государству плевать, казна пополнится почти одинаково. Обратной стороной той же медали является система льгот и лазеек, которая открывается за неофициальные доплаты целой структуре чиновников. Выходило, что часть автомобильного рынка проводится через всевозможные уловки и дыры в законах, обогащая взятками всех – от обычного дорожного автоинспектора и рядового таможенника до государственных служащих самого высокого ранга. К ним как раз проценты откатов стекаются финансовыми потоками нигде не фигурирующих наличных.

Можно было бы посочувствовать только конечным покупателям, но полученные ими средства на авто в преобладающем большинстве случаев доставались похожим нелегальным путем, только в другой сфере аналогичного финансового потока. Кто-то по-мелкому приторговывал лесом, песком или щебнем, кто-то играл по-крупному в газотранспортной сфере или сфере энергетики. Но всех их объединяло одно – каждый обдирал государство, казну и природные богатства этой страны, ничего не создавая взамен. Дыры в бюджете били по учителям, врачам и пенсионерам, провоцируя их приобщиться к банкету. Врачи, желая компенсировать долгие годы учебы и мизерную зарплату, оправданно требовали денежных вознаграждений за свои услуги у больных. Учителя качественно преподавали свой предмет только на платных репетиторских занятиях, а пенсионеры дружно завышали цены, торгуя на продуктовом рынке. На товары, выращенные на своем огороде, ставили цену исходя из нужд торгующего, мотивируя завышенную стоимость то падением, то ростом курса мировой валюты и не выплачивая даже рыночный сбор государству. Таким фантастически нелепым образом напрямую или косвенно, но в систему разбазаривания страны были вовлечены практически все люди этого государства. Причем каждый по отдельности был хорошим отцом или прилежным работником, но, по общей оценке стороннего наблюдателя, в масштабах государства все, в той или иной мере, занимались перераспределением медленно улетучивающегося ресурса. Эдакий пир морских жителей вокруг туши мертвого кита.

Я как-то шутки ради влез в данные по современной экономике этой страны в надежде отыскать, что она производит. Нашел много мелких предприятий, способных за неделю развернуть или свернуть свое дело и использующих или сырье данной местности, или дешевый человеческий труд. Были, конечно, и огромные предприятия, успешно работающие только потому, что принадлежат истинным хозяевам государства, но их продукция шла в основном на экспорт, так как собственная экономика не работала.

В общем, картина вырисовывалась невеселая, и единственным крепким и добротным звеном в безнадежной системе были обычные сельские труженики. Только они во всём этом хаосе хоть что-то производили на своих маленьких земельных участках, они единственные не причиняли вреда и не кормили эту убогую систему, вороватого монстра, заразившего безумием слепоты почти всё население. Стало понятно, почему такой человек, как Кирилыч, совершенно не вписывался в этот мир. Удивительно, как он смог зацепиться хоть за окраину такой рыхлой цивилизации.

(18) Кирпичики нации

– Хочу прерваться и уточнить один момент, – обратился я к Стефану.

– Да, Петр, что тебя смущает?

– Особо ничего, только вот пребывание в последнем городе хоть и было достаточно длительным, но не вызывало никаких неординарных эмоций или поступков. Как только я переключился с отдельных людей на размышления об обществе, народе и государствах, яркие эмоции утихли. У меня всего лишь формировалось мнение по новым для меня темам на примере одного государства. Будет ли толк об этом говорить?

– Почему же тогда ты не вернулся назад, если «неординарные эмоции», как ты выразился, ушли?

– Нет. Не было только разовых взрывных эмоций, но мой интерес лишь усилился. Эмоции стали более размеренными, приобрели плавные округлые колебания.

– Тогда, Петр, я думаю, что стоит продолжить, а то мы можем упустить важные детали. Ведь время, проведенное там, всё же имело влияние, не так ли?

– Однозначно имело. В конечном итоге, увиденные и понятые процессы в той стране я без труда смог привязать и к остальному окружению, даже к месту, где так беззаботно прошло моё детство.

Стефан слегка приподнял брови. На его лице промелькнула легкая надменность с элементом сочувствия. Он взглянул на Фрейю, обменялся с ней одобрительными кивками, после чего повернулся ко мне и спокойным деловитым тоном сказал:

– Тогда это даже не обсуждается: раз это что-то новое в суждениях, мы должны об этом услышать.

Фрейя бодро, но вместе с тем с видом, полным безучастного непонимания, умостилась поудобней. В ней напряглись все восемь бит её пропускной способности, что она и подтвердила держащей над листком бумаги ручкой.

– Мы слушаем тебя, Петр, – очень серьезным тоном отчеканила она.

Мне ничего не оставалось делать, как продолжить свой рассказ.

* * *

Так наступило лето. Моё знакомство с Иваном стало для меня очень полезным Я понял фундаментальный принцип, заключающийся в том, что если какой-то из фактов не поддается логическому объяснению, следовательно, в понимании только фрагмент картины, и нужно всего лишь расширить границы. Если же масштабность взглядов увеличена до размеров всего мира, но логика так и не прослеживается – следовательно, она отсутствует, и это дело рук бездарности. Исходя из таких догадок я начал сам пытаться находить ответы без множества назойливых вопросов окружающим, и вскоре понял, насколько всё легко объясняется.

Чтобы понять действия каждого отдельного человека, нужно рассмотреть его в системе государства. И чем же было тамошнее государство? Пафосные лозунги и прикрытие былым величием нации никак не подтверждались реальными действиями. Даже самая активная часть населения, молодежь, не планировала менять стиль жизни своих родителей, а просто пыталась перекрыть глупость ситуации пением гимнов и организацией всевозможных национальных флэшмобов, подходящих под планы их воскресного отдыха.

К примеру, решили мы с Замиром отдохнуть в горах, пройтись по живописному маршруту, подняться на пару вершин. И мы взяли с собой ленточки с национальной символикой страны Тумба-Юмба, и выучили их гимн. Мы бы пошли в поход в любом случае, даже не будь у нас этого всего, но Тумба-Юмба сейчас в моде. И так мы идем, отдыхаем и параллельно развешиваем ленточки символики на местах стоянок, распевая модный нынче гимн. И наш эгоистичный отдых уже наполнился патриотическим тумба-юмбовым смыслом. Возвратившись и показывая фотографии с ленточками, мы вырастаем в глазах тех, кто вешает такие же модные ленточки в парковой зоне города. Все, кто знает о Тумба-Юмбе, весьма довольны поступком. Только вот самой Тумба-Юмбе не станет проще от миллиона таких ленточек. Ей нужен честный и полезный для блага страны труд всех граждан, и на протяжении жизни, а не одного-двух флэшмобов. Но всё политически активное население этой страны не было заинтересовано в таком развитии событий, ведь всегда оставалось подозрение, что честный труд не коснется их соседа. А если результата от своего честного труда не будет из-за соседа, то стоит ли честно трудиться самому? На таком примитивном этапе буйство национального самосознания заканчивалось, и вступала в силу отработанная годами методика разбазаривания уже увядающего, но всё ещё остающегося потенциала.

Удивительно, но в моем обществе если кого-то вдруг объявили вором или мошенником, от него все отворачиваются, он становится изгоем, человеком, лишенным всего. Такому не подадут руки, не пригласят на воскресный ужин, родственники его начнут стыдиться и стараться избегать, работающие на него люди захотят уйти. Здесь же этот действенный механизм не работал. Если обвинить депутата местного созыва в мошенничестве или расхищении государственного добра, все только отреагируют с легкой завистью. На улице с ним поздороваются, с его детьми будет так же, немного завидуя, общаться весь детский коллектив класса, а работники его фирмы вспомнят о подаренных им в детдоме воздушных шариках, о помощи местному кружку ботаников и о том, как он по-хозяйски добр с ними. Тот факт, что он обобрал государство на миллион, а тысячу вернул обратно благотворительностью – всех устроит, другие ведь и того не делают, а этот – да. Так и выходит, что общество фильтрует более хитро́ сделанных вредителей от просто тупых и жадных, после чего начинает хвалить первых. Лишая их социального пренебрежения и изоляции, общественное мнение, само того не ведая, поощряет и продвигает дальше более эффективных моральных уродов и приспособленцев этой системы, укрепляя фундамент структуры. Именно в такой обстановке как нельзя выразительней подтверждалась старая мудрость: народ всегда имеет государство и правителей, которых заслужил своей собственной социальной зрелостью.

Я с тяжестью и полной невозможностью что-либо изменить осознавал эти новые для меня и очень непростые морально истины. Даже вся неординарность и самобытность города не могла скрыть перспектив его дальнейшего упадка, как и всего государства. Часы, проведенные в библиотеке, давали полную и очень яркую картину далеких времен истории, но чем больше она приближалась к современности, тем больший политический оттенок приобретала. Голод и опустошение тех времен, которые в свое время очистили всю восточную часть страны, не тронули здешние места. На тот момент эта часть принадлежала другой империи. Эту, западную, часть пирога получил тот же диктатор немного позже, участвуя в переделе во времена Второй мировой. Но сути это не изменило. Как говорилось ранее, с древних времен эта территория переходила из рук в руки, а люди тех мест всегда мечтали о самостоятельности и свободе как о несбыточной перспективе. А народ города, в котором я находился, так и вовсе по отдельности был эталоном вольнодумия и прогрессивных идей. Каждый тамошний житель выражал любовь и заботу о своем крае, о своей Родине. Проблема заключалась в том, что делалось это каждым по отдельности и только периодически.

Я как-то нашел пару рассекреченных указов времен диктатуры, где говорилось, что для подавления вольнодумия в данном регионе нужно истребить двадцать тысяч студентов. Наверное, это весь пятилетний прирост молодого поколения в регионе, а я о таком факте даже не слышал от местных жителей. Хотя как можно об этом услышать, когда под боком на территории, большей чем моя страна, вымерло почти всё население, и ни слуху ни духу, а тут два десятка тысяч – капля в море. Обо всех подобных вещах, и больших и маленьких, нужно трубить по всему миру, учить этому детей в школе, вкладывать в мозг понимание опасности слепоты общества. Вкладывать в мозг! Чтобы предотвратить появление новых правителей, удобряющих свои земли людскими телами или провоцирующих гражданские войны в местах природных ресурсов. Но мы мирно о том забываем, чтобы безумие повторялось снова и снова.