Идолы и птицы

Вся эта катавасия с религией то и дело взрывалась шумным празднованием, при котором, как оказалось, работать – это грех.

– Ты что, Филипп, сегодня же праздник, работать нельзя! – удивленно говорила мне пышная работодательница.

– Ой, точно, я забыл! – отвечал я, скрывая изумление, и шел посмотреть на празднование пушистых веток ивы, как я понял, аналога пальмовой ветви в христианстве.

Как могла возникнуть взаимоисключающая связь между двумя благородными занятиями, трудом и поклонением, было совершенно не понятно.

Отдельной темой стоит отметить внешние проявления праздника. То, что праздничность одежды сплошь и рядом сопровождалась блестками, отливом и разнообразием ярких цветов – это дело вкуса и традиций. Кроме того, мишура переплеталась со своеобразными вышивками ручной работы на одеждах, чем всему виду придавался особый, весьма приятный колорит. Но что я никак не смог логично себе объяснить, так это традицию в праздник красить в белое некоторые элементы улиц. Выйдя как-то раз по направлению к библиотеке, я обратил внимание, что большая группа людей в оранжевых жилетках оживленно мазюкает чем-то стволы деревьев и бордюры. Мной с удивлением было обнаружено, что эта процедура делалась уже много лет. Влияние ритуала было видно по ещё не покрашенным деревьям. Их стволы на высоте метра – метра двадцать от земли были значительно чище и ровней того, что было выше. Это свидетельствовало о регулярности операций по покраске и пользе её для коры дерева. Жаль только, что дерево красилось не все, а до определённого незримым стандартом уровня.

После высыхания нанесенная сероватая жижа светлела и приобретала ярко-белый окрас, очень чистый и свежий. Скорее всего, эта традиция пошла от необходимости защитить кору ещё не проснувшегося дерева от ожогов жарких весенних лучей. Но это нужно было делать месяцем ранее, а не к празднику. И ко всему прочему, покраска бордюров не вписывалась ни в одно логичное объяснение. Красился в белое любой бортик, выступающий из земли, будь то бордюр дороги или поребрик клумбы или дерева. Для того чтобы объяснить абсурдность происходящего, стоит рассказать, что эти торчащие из земли конструкции не имеют ничего общего с нормальными деталями парка или дороги. Если мы говорим о бордюре, то это не ровненькая кромка дороги, уходящая вдаль, как рисует привычное воображение. На самом деле бордюр дороги там – это криво положенные бетонные выступы, с обгрызенными краями, зачастую рассыпавшиеся камешками гравия, а иногда просто уходящие одной стороной под землю. А сверху такая конструкция присыпана грязным песком, спасавшим автомобили ото льда всю зиму.

И вот пришла весна, и люди в ярких жилетах сметают как могут грязь с этих шедевров архитектуры и красят выступ в белый цвет, который продержится на поверхности не больше пары дней, максимум неделю. Там, где нет бордюра, красится предполагаемое место его размещения, прям по земле, ведь нарушение белых линий не должно вызвать ощущение отсутствия праздника. Я даже не знаю, что должен испытывать человек, правильно оценивающий происходящее событие: жалость, уныние, может, немножко печаль. Но для всех людей вокруг белеющие кромки убогости предвещали праздник, на серые улицы выходило подобие красоты.

– А что это они взялись красить всё вокруг? – спросил я у Валентина, на что тот, удивленно на меня посмотрев, ответил:

–В смысле, что красить?! Так ведь праздники скоро!

– А, точно, я такой рассеянный! – пытался смягчить недоумение я, понимая, что вопрос задевает глубинные нормы жизни. А Валик настороженно повторял все то же утверждение:

– Ты, Филипп, явно не из этого мира. Непонятно, как ты вообще ещё в состоянии здесь находиться, а не на своей Альфа-Центавре! И говоришь ты как-то странно.

– Да нет, видно, воспаление перешло на голосовые связки, нужно показаться врачу, – отвечал я, догадываясь о проявлении акцента сквозь шепелявое сюсюканье моего перекошенного лица.

(15) Герой-бабочник и незаселенная территория

Всё свидетельствовало о том, что пора было уезжать, что мое пребывание на временной остановке перед городом из вокзальной книги заканчивается. Оценив все «за» и «против», я решил выяснить насчет незаселенных территорий Кирилыча и отправляться в путь. Было бы непростительной халатностью иметь на руках пропуск в библиотеку одного из старейших учебных заведений этой страны, специализирующуюся как раз на истории края, но так и не выяснить причины нестыковок. И я, отняв приблизительный возраст Кирилыча, начал искать отклонения или катаклизмы в том временном промежутке. Находка, объяснившая мне все, оставила во мне весьма неоднозначные переживания.

Есть вещи, о которых человек не хотел бы знать. Никто не хочет видеть свое лицо, когда вы сидите с лопатой в руке на заднем дворе дома, или видеть трепыхающуюся без головы курицу в попытке сообразить, почему ей выключили свет. Я уже не говорю об угасающем взгляде козы Дашки, из перерезанного горла которой вместе с кровью вытекает её жизнь. Такие неоднозначные познания хоть и были неприятны, но к ним я был готов, их я мог переварить. Но найденную причину запустения столь плодородных земель времен до рождения Кирилыча я бы предпочел не знать. Не понимаю, зачем этот вопрос вообще ко мне привязался, рыл бы я яму, думал бы про червячков или кроликов! Нет же, рациональному и педантичному мозгу было необходимо закрыть вопрос касательно незаселённости тамошних земель. И ответ на свой вопрос я получил.

В тридцатых годах прошлого столетия в истории того края описывался очень печальный факт, классифицирующийся как тотальный мор от голода. Все источники, описывающие эту трагедию, говорили о геноциде, о принудительном истреблении целого народа. Факты, приведенные в описаниях, были настолько обширны, ужасны и неопровержимы, что никак не могли быть вымыслом. Людей сначала привязали к определенной местности законом, а после, отобрав и уничтожив все продукты, подождали, когда земля от них очистится. Представьте. Все продукты были принудительно отобраны и сожжены в полях солдатами, после чего военным оставалось только контролировать процесс. Просто и изящно, даже отравленная морковка австралийским кроликам после этого выглядит глупо и неэффективно.

Я читал как-то одну книгу по истории, факты в которой стараются особо не афишировать. Она касалась «Катар». Там речь шла об одной христианской секте, по мнению официальной церкви. А по сути, о прогрессивной ветви христианства, возникшей в средние века на юге Франции. Католическая церковь тех времен в попытке вернуть себе влияние собрала армию наемников, которым было дозволено убивать всех, встретившихся на пути. Тогда под лозунгами «Бей всех, а Бог на небе разберется, кто свой, а кто чужой» были полностью истреблены многотысячные поселения в погоне за чистотой веры. Святой церкви впоследствии даже пришлось создать свою не менее святую инквизицию, чтобы в будущем не прибегать к такому масштабному насилию, как истребление катаров. Но это касалось небольшой провинции и средневековья, а тут…

Масштабы деяний поражали. Каждая минута в поезде от места, где жил Кирилыч, до моего тогдашнего проживания проносила мимо меня города и деревни. Вся огромная территория, наполненная людьми, по которой поезду нужно ехать целый день, в один прекрасный момент была лишена еды и подготовлена под застройку нового лада. Пространство, больше любой европейской страны, менее чем за два года было очищено от одних людей для заселения другими. Факты происходящего поставили под сомнение необходимость существования человеческого вида как такового. Съев все, что было вокруг, люди поначалу перешли на котов, собак, ремни. Потом пошло в ход то, что есть в принципе нельзя, а потом люди начали умирать или есть людей, а земля медленно начала очищаться. Сложно себе представить, что творилось в умах тех несчастных, но прочитав о фактах поедания матерями своих детей, я невольно задумался о той степени безумия, которую может выдержать человеческое сознание. Как мать, та, что готова защищать даже ребенка-маньяка, могла решиться съесть выношенное под сердцем дитя! Представить невозможно себе те умозаключения, которые ей пришлось передумать и пережить, те варианты, которые её ждали. Медленно смотреть, как на её глазах умирают её дети, отдать себя на еду, зная, что без взрослого дети все равно обречены, видеть, как угасает и разлагается единственный источник пищи, который может дать возможность жить другим…

Жуткие первобытные мысли вошли в мое сознание и прочно там обосновались. Прочитанные мной факты не давали покоя и всплывали всё новыми и новыми образами творящегося тогда безумия. Но был ли это геноцид, как описывали книги по истории? В этом были сомнения. Ведь даже самый никчёмно агрессивный маньяк не смог бы удержаться у власти без четко выработанной позиции и плана действий. Ко всему прочему, в тоталитарных странах, а тем более в империях, неприязнь к какой-то одной нации – это слабость. Действиям такого масштаба требовалось более холодное рациональное объяснение, и, немного потратив время на поиски, я нашел ответ.

Дело было не в личной неприязни к какой-то отдельной народности. Правитель тех времен был человеком, не имеющим особых предпочтений к той или иной нации, но призирающим людей в целом. Миллион жизней в плюс или минус для него вовсе не был элементом игры, он всего лишь следил за империей, принимая в расчет только глобальные вещи. И как мудрый правитель, он понимал, что национальные черты отдельных народностей не дадут возможности в те времена навязать общие для всех шаблоны понимания происходящего. Это сейчас банковско-товарная система в сочетании со СМИ может это делать со всем миром, но не тогда. Для создания покорной целостной структуры требовалось перемешать подконтрольные нации, сделать из них одну, с общими интересами и традициями. И эта политика применялась без особых усилий. Территории с людьми ярко выраженной национальности организованно грузили в поезда и вывозили как скот на новые земли, а их места заселяли такими же из других мест. Истребив корни, можно без особых усилий формировать в умах людей новую реальность.

Но тут вышел казус. Громадный кусок был заселен самобытными людьми, привязанными именно к своей земле и не имеющими ни малейшего желания меняться. Попытки вывезти их принудительно не увенчались успехом, люди настойчиво возвращались назад, преодолевая тысячи километров. Предложить земли лучше имеющихся им не могли, да и вагонов для принудительного вывоза такого количества людей страна в распоряжении не имела. И как итог, было принято бритвенно изящное с геополитической точки зрения решение. От неудобных людей нужно было очиститься. Когда-то планета сделала такое с динозаврами, еврейский бог перезагружал землю Ноевым ковчегом, так что на квадрат земли тысячу на тысячу километров с умершими здесь людьми никто и внимания не обратил. Я до момента прочтения даже не подозревал о возможности существования такого факта у нас под боком. Но людям свойственно не обращать внимания на вещи, их не затрагивающие.

Мы как-то раз с семьей отправились в замок Дахау послушать времена года Вивальди. Хорошее исполнение требует качественного зала, и профессионалы решили, что стены замка придадут звучанию ту легкость, которой и заслуживают произведения Вивальди. И они не ошиблись, все было именно так. Бах требует высоких потолков и органного звучания, Равель – внутреннего дворика старого города, Моцарт – природы теплого летнего вечера, а Вивальди – именно просторного зала замка с огромными окнами, выходящими в сад. Но суть сказанного касается не музыки, а места. Блистательный замок в Дахау был окружен полями, во времена фашизма удобрявшимися золой человеческих тел. Насколько мне было известно, сюда вагонами возилась даже земля из тех мест, где мне посчастливилось недавно строить уборную. Но на тот момент меня поразил только Вивальди, особенно «Весна»12. Сейчас же временной пласт истории уже моей страны, как подгнившая чешуйка внутри добротной луковицы, не давал спокойно об этом думать мне преображенному, чувствующему косвенную ответственность за случившееся. При всей позитивности Кирилыча как отдельной личности ему тоже не мешало бы знать о подгнившей чешуйке в истории его народа, хотя бы ради дани уважения к людям, невольно передавшим ему в дар те земли.

* * *

Библиотека закрывалась, и мне однозначно дали понять, что пора заканчивать. Я, будто в пелене событий, присыпанный пеплом, не замечая ни людей вокруг, ни празднично нарисованных белых линий, побрел в жилище АА. Похоже, эмоции меня покинули, всё и так неоднозначное стало совсем противоречивым. Я пытался найти отговорки, почему фигурка провоцировала искать понимание окружающего, а не охладить свой разум до мальчика-дзен. Нужны ли нам полученные знания, не таится ли в непоколебимой глупости и лени нашего друга Нолана ключ к правильной оценке мира?. Со всеми этими мыслями я зашел на кухню съемного жилища и открыл рот.

За столом сидела молодая девушка и пила чай. Я, не успев уйти от своих мыслей и переключиться, вошёл в ступор.

– Добрый вечер, – пробубнил удивленно я.

– Приветик, – ответила очень милая приятная девушка, отхлебнув из чашки.

В голове у меня всё перепуталось. Будь это какая-то из знакомых Валика, её бы сюда не пустили, да и не выглядела она как те девушки, с которыми он водился. Без единого тона косметики, с очень добрым открытым лицом, она явно не вписывалась в то окружение, в котором жил Валентин. Вернее, тот мир не подошел бы этой девушке, она была намного добротнее его. Возможно, она ещё один жилец?! Но у нас недостаточно комнат для жилья. Сразу же пришла мысль, что я готов стелить себе на полу, лишь бы её поселили именно в мою комнату.

– Вы, наверное, Филипп? – весело улыбаясь, спросила она.

– Фи-фи-филипп, да… – пробубнил я в никуда, пытаясь собраться с мыслями.

– Хм, да. Вы именно такой странный, как рассказывала мне бабушка, – звонко, но с уверенностью протараторила она.

– Ба-ба-бабушка?! – по-бараньи проблеял я, уже злясь на свою реакцию.

– Да, вы снимаете комнату у моей бабушки, вместе с этим хорьком Валентином. Жуткий гуляка и бабник, он как только меня увидел в первые, сразу пытался непристойно клеиться. Прохвост ещё тот.

– Этого я не могу сказать с уверенностью. Возможно, вы правы, но ко мне он не клеился.

Она хихикнула, вполне достойно оценив шутку. Чистота её слепка подтверждалась правильностью форм, приятным, немного низким голосом и всеми прочими мелочами, которыми должна быть наделена молодая девушка. Очень скромно одетая, она выглядела просто потрясающе, что в сочетании с информацией о родстве с этой обезьяньей семьей приводило меня в ещё большее замешательство.

– Вы такой смешной и совершенно не похожи на остальных, – сказала она задумчиво и прихлебнула ещё чаю.

– Я не здешний, и скоро отсюда уеду, – ответил я серьезно и очень правдиво, сам не понимая зачем. Девушка изменилась в лице, превратившись в мудрую, тертую жизнью женщину.

– Сказана чистая правда. Да и акцент ваш, Филипп, если честно, об этом явно говорит, хоть вы ещё и шепелявите.

– Это так заметно?

– Для меня да. Странно, что народец не стал задавать вам наводящие вопросы. Бабушка ведь сказала, что вы с востока.

– Вы первая, кто мне об этом сказал, – приятно удивленный, пробормотал я, немного взяв себя в руки. Я был рад, что на меня впервые за столько недель обратили внимание. И вдвойне радостнее было то, что обратила внимание именно молодая девушка.

– Да все они дальше своего носа ничего не видят и не слышат, оттого я и первая. Меня зовут Юна. – Она протянула мне руку.

– Филипп, – ответил я, неуверенно пожимая теплую ладонь с очень тонкими и длинными пальцами.

– Я уже знаю, но очень приятно. Только давайте на «ты», а то как-то ухо режет.

– Хорошо, Юна. Я только за. А что ты здесь делаешь?

– Пришла забрать у бабушки кое-какие свои вещи, и пока мне их собирают – сижу пью чай. Вообще-то я не очень рада сюда приходить, меня бабушка утомляет, но долг внучки обязывает.

– Я тебя понимаю. Одни сериалы чего стоят, я от дона Альберто спасаюсь в соседних парках.

– Да, это бабушкин любимчик. Ей бы на старости плантацию сахарного тростника и того Альберто в придачу, так жизнь бы точно удалась, – снисходительно, по-доброму, как будто о домашнем любимце, сказала Юна.

На кухню вошла АА. Как только я узнал, что это существо может быть родоначальницей Юны, называть её АА у меня язык не поворачивался.

– А, познакомилась с Филиппом? Такого тихони, прилежного студента и мастера на все руки у меня ещё не было.

Я пару раз чинил сломанные или плохо работающие бытовые предметы, отчего Анжела Александровна приходила в восторженное состояние и весь вечер довольно блеяла, бурча под нос, что я молодец.

– Неужели, бабушка?! – хихикнула Юна.

– Да. Смотри в оба на таких, как Филипп, а то найдешь себе, как твоя мать нашла моего Богдана, и потом бабушкам придется компенсировать свои грехи молодости хоть в чем-то. Вот то, что просила. – Анжела Александровна протянула Юне вещи, а та, немного набрав румянец на щеках, косилась на меня.

– Не переживай, бабушка, я не буду совершать твоих ошибок, а найду себе свои, – улыбнувшись сказала девушка, дождавшись своих вещей. – Спасибо, бабуль, я бегу. Пока, Филипп, было очень приятно познакомиться!

– И мне тоже, – пробубнил я так же невнятно, как и в начале беседы, провожая взглядом округлые формы её джинсов.

* * *

Вечер выдался эмоционально очень сложный. Сначала мысли о фантастически рациональной жестокости, созданной человеком, вызвали в сознании бурю эмоций, перетолков и суждений. А в самом разгаре этих суждений мне было показано, что ни один человек на земле не заслуживает к себе пренебрежения. Что в семьях даже самых никчемных и бесполезных людей могут родиться яркие и красивые личности. Юна была этому прямым доказательством. Теперь, уже по памяти, я уловил в молодом лице еле заметные нотки обезьяньего личика Анжелы Александровны. Однако у Юны эти черты были компенсированы целой группой других и только придавали ей индивидуальность. Не исключено, что и сама Анжела Александровна в юности была интересной женщиной, хотя сомнения на этот счет были. Но в любом случае, жизнь преподнесла мне очередной урок, объяснив, что даже навозная куча может дать рост не только конопляному кусту, но и очень нежному редкому цветку. Все, как оказывается, зависит от того, какое из семян занесет в плодородную почву вихрь событий.

Сексуальность Юны была такой же чистой, как у той девочки, Оксаны, встретившейся мне при переезде сюда. И это было странно, потому что внучка Анжелы Александровны была старше, взрослей. И она была именно такой, какой я хотел бы видеть Лизу – слабой, незащищенной, интуитивно тебя понимающей. Такой, которую хочется оградить, сберечь и согреть, живущую эмоциями и окутывающую ими тебя. Такой, которая, получив внимание и заботу, преумножит полученное и замкнет вокруг обоих коконом, делающим внешний мир второстепенным.

Моему отцу посчастливилось найти такую, найти мою маму и дать ей эти эмоции. Лизу же я толком и не видел за ширмой макияжа и логичных поступков. После первого свидания – поцелуй, второе свидание – страстные объятья, третье началось сексом. Румянец, проступивший на щечках Юны, явно свидетельствовал о том, что она бы не стала считать свидания и планировать шаги. Эта девушка была чиста, но и по-взрывному опасна, как горючая смесь, от которой даже искры нужно держать подальше. Возможно, тогда на мои суждения повлияли полгода воздержания, но я не видел в них ничего предвзятого.

Мои сомнения по поводу того, подходим ли мы с Лизой друг другу, зародились ещё тогда, в парке, как только я нашел фигурку. С тех пор они уже давно переросли в глубокое понимание того, что мы друг другу не подходим. Тому прежнему дантисту, или стоматологу, Лиза была идеальной партией, но теперешнему полубеспризорному грузчику – была мелковата. И по возвращении домой мне нужно было бы как-то ей объяснить нашу несовместимость. Надеюсь, я смогу найти достаточно веские аргументы для разрыва отношений и минимально ранить своим решением. Но это было далекой неприятной перспективой, а здесь пока всё шло своим чередом.

Последний зуб мудрости радостно занял свое законное место где-то далеко, почти в горле, и воспаление прошло. Пора было собираться дальше в путь. Я оставил Валентину пропуск в библиотеку возле его кровати и пошел на рынок предупредить, что больше не выйду на работу.

– Что, собрал все нужные секретные сведения? – спросила всегда весёлая рыночная толстуха, явно оберегающая меня от самых грязных и тяжелых работ.

– Какие ещё сведенья?! – удивился я.

– Ох мальчишка! Неужели ты думаешь, что грязные руки или тяжелая работа скрывают твое происхождение? Люди говорят, ты детдомовский, диковатый, но осанка, взгляд и манера двигаться никогда не соврут. Тебе даже кличку на рынке дали – Джон Ланкастер.

– Джон Ланкастер! Что это значит? – немного в смятении спросил я.

– В том-то и дело, что человек нашего круга понял бы хохму про шпиона Джона Ланкастера из песни, но только не ты. Я сперва насторожилась на твой счёт, но по усердному труду и глупости вопросов поняла, что ты хороший парень. Надеюсь, у тебя всё будет хорошо.

– Извините за недоговорки, я всего-то изучаю возможность человека адаптироваться в абсолютно не свойственной ему среде.

– Адаптироваться в несвойственной среде! – прям взвизгнула она от восторга. – Наконец-то ты заговорил на своем языке, по крайней мере, по смыслу своёму. Это ведь не твой родной язык?

– Нет, – скромно подтвердил я

– И я скажу тебе, парень, ты просто красавчик. Когда ты устраивался сюда, то ничего не понимал и не мог связать и двух слов на местном, а сейчас прошло пару недель, и ты уже щебечешь как соловей. У нас всякая бестолочь годами не может перейти на общепринятый язык.

– Я старался, узнавать языки очень интересно. Извините, что недоговаривал.

– Да ладно тебе, ты хорошо делал свою работу, лучше, чем все мои горе-работники забулдыги. Наверное, поедешь на газончиках клюшкой шарики гонять.

– Нет, – улыбнулся я, уже немного расслабившись, – я не играю в гольф.

– Ох, Филипп, наш ты Джон Ланкастер! Мне будет не хватать тебя и твоего занудства. Так что с вопросами, все ответы нашел?

– Если честно, нет, – ответил я, увлеченный своими мыслями. – Что помнят здешние люди про голод в тридцатых годах прошлого века?

– Охренеть просто можно от таких вопросов! – удивленно выпалила она. Всё её пышное тело предалось ритмичным колебаниям, я даже вспомнил радующихся весне коров, только титьки работодательницы были скованы крепкой броней лифа, и уже знакомых мне звуков «Ляп-ляп-ляп» я не услышал.

– Вчера прочел в библиотеке о том, что здесь творилось, вернее, этот город как раз был пограничным.

– Прочел в библиотеке, твою же мать! – воскликнула она. – Где же здешние хреновы читатели нашей истории попрятались?! Извини, Филипп, это не в твою сторону выпад. А про голод скажу, что слышала от своей матери, что та помогала, как могла, родным, хоть границы и были закрыты. Удивительное дело! Здесь тогда жили как жилось, а уже за нашей рекой люди умирали от голода. Не ясно, как такое вообще допустили, как с этим мирились?!

Я вспомнил карты тех времен и понял, что граница империи, морившей голодом целую страну, заканчивалась как раз рекой, мирно текущей возле этого городка. Я был на границе двух миров: одного – выжженного дотла, и второго – нетронутого.

Попрощавшись со своей собеседницей, я сразу же отправился посмотреть на реку. Поразительно, обычная речушка шириной метров в десять, мирно разрезающая луг и уходящая в кусты ивы и камыша. Но вернувшись в прошлое, она становилась рекой Стикс, она была границей между жизнью и смертью. Разломом цивилизаций и империй, решающих, жить тебе или умереть, легким щелчком пальцев. На своей волне, не замечая окружающего, я ровно шагал в сторону дома и чуть не столкнулся с проходящим мимо прохожим.

– Ой, извините, я задумался… – начал было оправдываться я, но увидел перед собой лицо Юны с широко открытыми глазами. Она больше была удивлена тому, что я её не узнал, чем факту столкновения.

– Ну ты, блин, Филипп, и даешь! – немного разозлилась она, но мой внешний вид сразу же её смягчил.

– Извини, Юна, просто мне хотелось наступить тебе на ногу. Так слоны обычно зовут на свидания. Возможно, ещё бегемоты, но я с ними не дружу.

– Тогда тебе это почти удалось. И та лепёшечка, что от меня осталась, готова пойти на свидание даже с бегемотом, а от добрых больших слонов она и вовсе в восторге.

Мне не нужно было лишних встреч и знакомств – а с Юной всё было ещё и противоречиво. Образ папы Богдана, говорящего «Попробуй только обидеть», складывая в рожки пальцы, как обычно делают рок-певцы, вызывал некоторую неприязнь. Но с другой стороны, было ощущение, как будто мы знакомы уже много лет. Суть встречи была с Юной, а не с тотемом её дома, и потому мне очень хотелось продолжить наше общение. Да и хотелось отвлечься от тяжелых раздумий.