Октябрический режим. Том 1

В ответ кадеты предсказывали, что без ответственного перед Думой министерства деятельность Думы будет бесполезна. «Неужели вся наша работа должна представлять из себя только прекрасный поток, не приводящий ничего в движение? Действительно, [нынешнее] министерство ставит нас в такое положение».

Поправка Стаховича о том, что следует сохранить ответственность министров перед Монархом, но развить права запроса Думы к ним, была, конечно, отвергнута.

К вечеру 3.V гр. Гейден под продолжительные аплодисменты заявил, что и правая сторона Г. Думы присоединится почти всецело к адресу. Правда, они внесли поправку, что с такой же просьбой об амнистиии обращаются вниз и просят революционеров не применять смертной казни, «которая точно такой же позор для страны, как и смертная казнь сверху». Стахович и барон Ропп, высказываясь за амнистию, предложили призвать в адресе и сам народ к успокоению. Стахович произнес длинную, прекрасную речь. Маклаков считал ее лучшей из всех, сказанных в I Думе.

«Я оговорюсь, что живу в такой глухой и благоразумной местности, в которой теперь, несмотря на все здесь говоримое, люди наверное не бросили своей обычной жизни и занятий, не перестали метать пары, сеять гречиху и просо, и не ждут, затаив дыхание, будут ли женщины в Г. Думе, останется ли Г. Совет или нет. Но тогда, когда у нас были выборы, когда я уезжал, то действительно меня крестьяне напутствовали». Они поручали ему добиться воли и земли. «Но, кроме того, они мне говорили то, о чем не говорили по-видимому в других губерниях и другим ораторам. Крестьяне совершенно определенно наказывали мне: не задевайте Царя, но помогите ему замирить землю, поддержите его».

Отдавая должное почину Думы 27 апреля, когда она единогласно высказалась за амнистию, Стахович сказал, что ответственность за последствия останется на Государе. Оратор напомнил молитву, которую прочел Государь в день коронации: «Господи, Боже отцев и Царю Царствующих! […] настави Мя в деле, на неже послал Мя еси, вразуми и управи Мя в великом служении сем. Да будет со Мною приседящая престолу Твоему премудрость. Посли ю с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очима Твоима и что есть право въ заповедех Твоих. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроиши к пользе врученных Мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово».

Государь, сказал Стахович, «помнит, что если он безответствен, то это не снимает с души его ответа там, где не мы уже, а он один ответит Богу за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке. Поэтому, я понимаю, что он задумывается и не так стремительно, как мы, движимые одним великодушием, принимает свои решения. И еще понимаю, что надо помочь ему принять этот ответ».

Цель амнистии – будущий мир в России. «Надо непременно досказать, что в этом Г. Дума будет своему Государю порукой и опорой». Поэтому в адресе следует выразить решительное осуждение политических убийств и других насильственных действий.

В ответ Родичев произнес пылкую речь, которая то и дело прерывалась аплодисментами. Он обвинил власти в нарушении правосудия, в организации погромов. «В России нет правосудия, в России закон обратился в насмешку! В России нет правды! Россия в этот год пережила то, чего она не переживала со времен Батыя!». «Народ открывает Царю свои объятья, но открывает на борьбу с неправдой, со злом, слишком долго царившим». В конце он провозгласил, что своим заявлением об амнистии Дума снимает с себя ответственность за дальнейшие насилия.

Ему вторил Шраг, также говоривший о произволе, о нагайках и усмирении крестьян.

Тогда вновь заговорил Стахович. Не отрицая произвола властей, оратор напомнил, что на девяносто с лишним смертных казней пришлось 288 убитых и 383 раненых агентов власти, причем из этих 671 лишь 13 были высшими чиновниками, а остальные были простыми городовыми, кучерами, сторожами.

«Нет, я уверен, что как бы ни было ничтожно число членов Думы, которые здесь со мной согласятся, я уверен, что огромное число русского народа скажет, что пора осудить политические покушения. Русский народ скажет, что в будущей России нет места для проповеди насилий и убийства, нет культа, требующего живых жертв. Русский народ скажет, что это не борьба, что это не служение ему и его благу, это – душегубство, и он его не хочет».

Граф Гейден предложил баллотировать поправку Стаховича с осуждением политических убийств поименно. Стахович поддержал эту мысль, но, поскольку такое голосование было бы слишком медленным, предложил хотя бы внести в протокол имена тех, кто остался в меньшинстве. Кареев, Родичев и Набоков проявили великодушие. Первые двое заявили, что они согласны голосовать поименно, т.к. не боятся высказать свое мнение. Набоков согласился со Стаховичем, что желающие могут вносить свое имя в протокол. Так и было решено. Затем обычной баллотировкой вставанием поправка Стаховича была отвергнута. Дума отказалась выразить порицание террору. «Я не смел (порицать), – признавался М. М. Ковалевский. – Вся моя репутация погибла бы, если б я сказал».

На следующем заседании (8.V) 34 члена Г. Думы подали секретарю заявление о своем согласии с поправкой Стаховича об осуждении политических убийств. Среди подписавшихся под этим заявлением были и дворяне, и крестьяне, и казаки, и даже один священник. Между прочим, заявление подписали Мартьянов – лесопромышленник и Белоусов – управляющий пароходством: оба они были крестьяне.

Проект адреса обсуждался в трехдневном заседании, точно описанном Стаховичем: «мы по 12 часов в день разбирали, перечисляли разные крупные нужды, наболевшие раны, свежие в памяти народной, все, чем увлекались за последнее время собрания, митинги, все газеты». Все, что можно было высказать дурного в адрес правительства, было высказано. Тут были и преступления, прикрытые «священным именем Монарха», и кровь, скрытая «под горностаевой мантией, покрывающей плечи Государя Императора», и «кровавый разгул произвола», и «гекатомбы истерзанных тел приниженного и голодного, доведенного до отчаяния народа», и «убийцы», которые «измышляют все новые пытки, все новые казни, все новые насилия над голодным и стремящимся к свободе, земле и справедливости народом», и даже «безумно высокие цены на чай и сахар, на спирт и керосин, на сукно и ситец, искусственно вздутые ради обогащения казны и торгово-промышленнаго класса». Звучали требования суда над правительством, которое ввело чрезвычайные законы, и над властями, которые исполняли эти беззаконные требования.

В те дни «Temps» написал, что если не найдется в Думе оратора с трезвым языком, то в России к анархии бюрократической прибавится еще «анархия парламентарная».

Трехдневные споры почти не изменили текст адреса, только кое-где усилив его и сделав еще резче.

Профессор Кареев предложил, ни много ни мало, такую поправку: вместо слов «русский народ» написать в адресе «весь народ, населяющий Российскую Империю», чтобы не утеснять права других народов России. «…гораздо лучше будет не употреблять выражешя "русская земля", потону что территория Poccийской Империи не принадлежит исключительно только русской национальности и, следовательно, мы эту территорию русской землей назвать не можем».

Кто-то предложил компромисс: вместо слов «земли русской» сказать «земли нашей». Вспомнили, что «земли русской» – это, собственно, «образное выражение». В конце концов, поправка Кареева была отвергнута.

Предложение Кареева сильно задело патриотические чувства от. Концевича. «Я был страшно поражен, – вспоминал он, – когда мне пришлось в течение нескольких дней слушать зажигательные речи о том, что на Руси святой все гнило и что даже следует выключить из проекта самые дорогие для русского сердца слова: "русский народ" и "русская земля". […] у меня явилось страстное желание заставить Думу высказаться точно и определенно по вопросу: считает ли Дума своей неотложной задачей озаботиться о сохранении "своеобразия" России или, быть может, Дума намерена посягнуть на самобытность России и дать России новый облик, новое имя?». Потому, когда поставили на обсуждение пункт адреса об удовлетворении нужд всех народов Российской Империи, чтобы они могли сохранять свое «своеобразие», от. Концевич предложил добавить к этому пункту слова: «чтобы Россия, населенная многочисленными племенами и народностями, потеряла свое своеобразие и даже самое свое имя». На нескольких скамьях засмеялись, другие молчали. Петражицкий попросил председателя призвать т. Концевича к порядку, но Муромцев просто поставил на баллотировку вопрос о том, подлежит ли эта поправка обсуждению, и после отрицательного ответа страсти улеглись.

Перед окончательным голосованием адреса гр. Гейден от лица своих единомышленников заявил: хотя они во многом согласны с этим адресом, но не считают себя вправе его поддерживать. Не желая нарушать единодушия Думы, гр. Гейден, Стахович и еще 5 лиц удалились из залы заседаний. Затем адрес был принят единогласно. На следующем заседании 4 члена Думы подали заявление о солидарности с гр. Гейденом и другими, покинувшими зал заседания.

Итак, приличные люди в Г. Думе все же были, хотя в основном они молчали. Из числа подписавших оба заявления активно выступали с думской трибуны только гр. Гейден, кн. Волконский и Стахович, сыгравший в трехдневном заседании роль Чацкого. Но их голоса тонули среди речей левых и кадетствующих.

Может быть, правительство, созывая Думу, предполагало, что в нее придут люди вроде Стаховича, знакомые всем по земским съездам. Но первые же заседания показали, что в Думе собрались куда более радикально настроенные депутаты. Даже самые простые крестьяне хоть и упоминали о Царе, но мало, а все больше жаловались на свое непосредственное начальство и на свою горькую долю, забывая любовь и к Царю, и к родине.

«Г. Дума в настоящем своем составе – это обида для стомиллионного Русского народа, это издевательство над самыми святыми и заветными чувствами народа, преданного Царю и Родине», – писал Д. И. Павлов в «Московских ведомостях».

При сложившемся составе Думы, где количество национально мыслящих ораторов было равно трем, не могло быть и речи об удовлетворении высказанного в адресе пожелания об ответственном перед Думой министерстве. «Очень может быть, – писала официозная «Россия», – что когда-нибудь и окажется желательным брать министров из думского большинства, но только тогда, когда в Думе образуется большинство, мыслящее по-русски. До этого Дума должна еще дорасти. Пока она ничем еще не доказала, что заслуживает доверия русского народа, а следовательно никому пока в России, ни правительству, ни отдельным лицам, доверие Думы не нужно».

Думский адрес с его требованием отдать Г. Думе всю оставшуюся у Государя власть был столько же дерзок, сколько нелеп.

«С конституционной стороны адрес этот равносилен объявлению Думы о присвоении ею себе всей Государственной Власти, – писали «Московские ведомости». – […]

Какой же из этого выход?

Очевидно, он не может быть другим, кроме распущения Думы.

Или, может быть, думские якобинцы полагают, что не они уйдут со своего места, а уйдет со Своего места Государь?

В таких дерзких мечтах они, несомненно, ошибутся.

Но, во всяком случае, для всех очевидно, что Дума задалась чисто провокаторскою деятельностью: она хочет во что бы то ни стало вызвать конфликт с Государем, дабы создать грубо лживую фикцию, будто «Царь противится воле Народа».

Но в таком случае, – мы еще раз повторяем, – единственным выходом из созданного Думой конфликта может быть только ея распущение…».

Пока Г. Дума обсуждала свой адрес, та же мысль пришла в голову Г. Совету. Он рассматривал свои варианты текста 4-5.V, в конце концов приняв адрес, подобный думскому, но более умеренный. Поэтому кадеты торопились, чтобы опередить верхнюю палату. К тому же предстоял день рождения Государя – 6.V, и боялись, что он сам приурочит к этой дате амнистию, вырвав такой козырь из рук Думы.

Решено было представить адрес на Высочайшее благовоззрение через депутацию в составе председателя, обоих товарищей председателя, секретаря и одного из его товарищей. Утром 5.V Муромцев испросил аудиенцию через председателя Совета министров. При личной встрече Государь оказался бы в трудном положении. Согласиться на требование Г. Думы – значит окончательно капитулировать, отказаться – дать кадетам оружие против себя. «Московские ведомости» даже уверяли, что затея с адресом была нужна «крамольникам», чтобы спровоцировать конфликт – получить отказ из уст самого Царя и «разыграть в Царском Дворце эффектную "сцену народного негодования" à la Mirabeau».

Казалось, победа Г. Думы неминуема. В Бутырской тюрьме уже задержали этапы с политическими пересыльными. «Россия» писала, что депутация Г. Думы для поднесения ответного адреса будет принята 7 или 8 мая.

Но уже 6.V Муромцев получил ответ от председателя Совета министров: Государю благоугодно, чтобы адрес был послан ему при всеподданнейшей записке. 8.V Муромцев передал несчастный документ через дворцовое ведомство.

«Весь народ Русский вздохнет свободно, узнав, что Государь Император отказался принять депутацию от той чисто революционной партии, которая насилием и обманом присвоила себе большинство мест в Г. Думе», – писали «Московские ведомости» в передовой статье «Радостная весть».

Кадеты, если и были оскорблены отказом в приеме, то постарались сделать хорошую мину при плохой игре. Они (Новгородцев, Набоков) заявили, что таков, дескать, этикет и вообще «важна суть, а не форма».

Знаток парламентских практик М.Ковалевский сообщил, что и прусский парламентский адрес передается Монарху в письменной форме через министерство. Ковалевский ухитрился не увидеть в отказе принять депутацию «ни прямого, ни косвенного порицания нашей деятельности».

Дума приняла формулу перехода к очередным делам, предложенную Новгородцевым: «полагая, что значение ответа на тронную речь заключается в его содержании, а не в способе его представления, Г. Дума переходит к очередным делам».

Правительственная декларация (13.V)

«Россия» писала, что Совет министров согласился на амнистию. Однако В. Н. Коковцев утверждает, что все министры – как сторонники Думы, так и ее противники – были солидарны в том, что ответный адрес Думы неприемлем.

Кроме того, главный предмет разговоров в Совете министров составляли губернаторские донесения о том впечатлении, которое производили думские речи на население. Губернаторы не ручались за поддержание порядка.

Гурко от лица правительства составил декларацию в ответ на адрес Думы. Из внесенных Государем поправок наиболее существенны две. Они касаются его самого. В проекте Гурко невозможность установления парламентского строя и амнистии объяснялись ссылкой на волю Монарха. Вероятно, Государю не понравилось, что им пытаются прикрыться, поэтому первую ссылку он вычеркнул (та самая фраза об охране нового строя из тронной речи), а возле второй написал: «Желательно высказать определенное мнение Совета министров относительно амнистии». Кроме того, Государь сделал пометку: «Почему не затронут еврейский вопрос?». Однако требования Г. Думы и о равноправии (кроме крестьянского), и об отмене смертной казни в декларации остались без ответа.

В целом Государь был согласен с этим текстом, хотя предпочел бы, чтобы он был еще более резким и определенным. «Не будем, впрочем, забегать вперед. Бывает, что и самая безнадежная болезнь проходит каким-то чудом, хотя едва ли в таких делах бывают чудеса».

13.V Горемыкин прочел правительственную декларацию перед Г. Думой. Исторический документ оказался «в синей обложке самым типичным "делом" за №». Премьер читал едва слышно, ровным голосом, но так волновался, что у него дрожали руки. «Я увидел перед собой правительство в лице Горемыкина, старческим голосом бормотавшего бессвязные слова, немощное, беспомощное, боявшееся и теряющееся перед собранием Г. Думы и неспособное на действия», – вспоминал Н. Н. Львов, сравнивая главу правительства с «эмблемой одряхлевшей и выжившей из себя бюрократии». Дума слушала Горемыкина в «гробовом молчании».

Декларацию можно условно разделить на две части: ответ на адрес Г. Думы и собственная программа Совета министров.

По поводу адреса Думы в декларации говорилось: «Правительство выражает прежде всего готовность оказать полное содействие разработке тех вопросов, возбужденных Г. Думой, которые не выходят из пределов предоставленного ей законодательного почина». И действительно, с рядом реформ, заявленных в думском адресе, – неприкосновенность личности, равноправие крестьян, всеобщее бесплатное обучение и т. д. – правительство согласилось полностью или частично. Однако на самые радикальные требования Г. Думы – принудительное отчуждение земли помещиков в пользу крестьян, расширение прав народного представительства, отмена усиленной и чрезвычайной охраны и военного положения, амнистия – правительство ответило категорическим отказом.

Во второй части декларации излагалась собственная программа Совета министров: аграрные, образовательные, судебные реформы и т. д.

В конце Совет министров заявлял, что при всей ценности Г. Думы могущество государства покоится на твердой исполнительной власти, которую «правительство намерено неуклонно проявлять в сознании лежащей на нем ответственности за сохранение общественного порядка перед Монархом и русским народом». Совет министров уверен, что Г. Дума поможет ему внести в страну успокоение.

Итак, судя по декларации, правительство не только готово предельно идти навстречу Г. Думе, но и само, независимо от нее, видит наши беды и работает, чтобы исправить положение. Программа правительства скромнее думской, но гораздо более реальна и подробна. Она перечисляет не лозунги, а конкретные решения конкретных проблем. «Декларация отличалась от адреса, как работа специалистов от импровизации самоуверенных дилетантов», – писал Маклаков.

Г. Думе отводилась лишь вспомогательная роль, и вообще правительство не признавало за народными представителями особого авторитета. Упомянув о недопустимости принудительного отчуждения, председатель Совета министров даже поднял палец, как учитель в гимназии.

«И. Л. Горемыкин говорил с Думой, как люди обходят свежевыкрашенный фонарный столб, – писал потом Дорошевич. -

С той вежливостью, с какой прилично одетый господин дает на узком тротуаре дорогу трубочисту».

Ответом Горемыкину стали десятки вызывающих речей. «…исполнительная власть да покорится власти законодательной», – провозгласил Набоков формулу собственного сочинения. Министры, сказал Аладьин, должны «как наши верные слуги» исполнять «то, что мы постановляем как закон». Вместо этого правительство осмелилось отказывать Г. Думе в удовлетворении ее требований, той самой Г. Думе, которая «временно приостановила смуту», внушив крестьянству надежду на мирное проведение реформ. «Мы внушили веру в благотворную работу Думы рабочему населению, внушили ее в последнюю минуту выборов, и если временно приостановились стачки, приостановились забастовки, то это сделала только вера в Г. Думу. […] Мы делали попытки возобновить занятия в учебных заведениях».

Исполнение требований Г. Думы – «единственный путь к мирному разрешению крестьянского вопроса и освободительного движения». Отказывая, правительство, по мнению кадетов, создает новую смуту. «Мы видим, откуда идет вызов стране, мы видим, где куется революция, мы видим, кто снова готов повергнуть страну в крушение, кровопролитие, голод и нищету. Для нас глаза раскрылись, они раскроются и для русского народа», – заявил Родичев. Щепкин «как профессор, знающий настроение студентов», даже договорился до того, «что после сегодняшнего заявления правильные занятия в высших учебных заведениях немыслимы».

Десятки ораторов на разные лады повторяли, что министерство должно выйти в отставку. Слесарь Михайличенко даже заявил, что все власти «должны предстать перед народным судом».

Неужели кадеты были так наивны, что надеялись, что правительство исполнит все их требования? От нынешних министров-консерваторов ждать этого не приходилось, но парламентаристы надеялись на смену кабинета. «…после того, как мы изложили всю программу нашей будущей деятельности в ответном адресе, мы ждали, что ответом на это заявление будет краткая весть о том, что министерство вышло в отставку». Кто же получит освободившиеся портфели? Ответ можно найти в шуточном «кадетском катехизисе», сочиненном оппонентами конституционных демократов: «Чего хотят кадеты? – Кадеты хотят быть министрами».

По стенограмме хорошо видно, как Дума, обладая подавляющим численным превосходством, набросилась на министров. Оспаривали аргументы, которыми декларация обосновала недопустимость принудительного отчуждения и амнистии. Вторую, деловую часть правительственной декларации (паспортный устав, подоходный налог и т. д.) ораторы обходили молчанием: такие мелочи их не волновали. Набоков и Аникин так и говорили, что не будут подробно разбирать декларацию. Огородников сказал, что при нынешних условиях «эти реформы имеют сами по себе бесконечно второстепенное значение».

А.Ст[олыпи]н в «Новом Времени» удивлялся: судя по думским речам, кажется, что правительственная декларация угрожает разгоном и террором. Но он, А.Ст-н, перечитывает текст декларации и «вообще не находит всего того, против чего целый день с азартом распинались думцы.

Очень приличным слогом изложенная весьма либеральная программа, против некоторых подробностей которой можно спорить, но выполнение которой принесло бы России несомненную пользу…

Грешным делом я подумал сначала, что Горемыкин может быть не то читал с кафедры, но это было бы слишком неправдоподобно: не о двух же он головах.

Потом я понял: речи депутатов были заранее приготовлены против правительственной декларации "вообще", независимо от ея содержания. Немного нелепо отвечать на вещи, которых вам не говорили, но не менять же великолепных речей из-за такого пустяка».

Но эта версия совершенно расходится со свидетельством Стаховича, который в следующем году говорил Маклакову, что президиум заранее знал текст декларации и сообщил своим единомышленникам. Гурко же утверждает, что печатные экземпляры были розданы депутатам одновременно с выступлением Горемыкина.

Масла в огонь подлил министр юстиции И. Г. Щегловитов, в разгар прений вступившийся за исключительные законы. Министр сказал речь бледную на фоне жарких думских прений, к тому же в чересчур примирительном тоне – «счел нужным расстилаться перед Думой», по выражению Гурко. Будучи юристом, Щегловитов ни слова не возразил по существу придирок Кокошкина и Щепкина о законности принудительного отчуждения, чем и дал повод М.Ковалевскому упрекнуть себя в незнании азбучных юридических истин. Получалось так, что думские профессора казались лучшими юристами, чем он.

Он говорил только об исключительных законах, крайне слабо высказавшись в их пользу (точнее, в пользу законности как таковой) и тем самым дав повод выступить с горячей речью еще и Гредескулу. Наконец, министр юстиции ухитрился еще и крайне неудачно выразиться о «дальнейшем попирании закона» правительством, за что уцепился Гредескул, так как получалось, что попирание закона правительством было и продолжается.

Правительство долго слушало истерические речи членов Г. Думы. «Не раз, – вспоминал В. Н. Коковцев об этом дне, – барон Фредерикс спрашивал меня, не пора ли всем нам уйти, но я удерживал его, говоря, что нам следует уйти после того, как уйдет председатель Совета министров. С трудом, едва сдерживая возмущение от сыпавшихся на нашу голову всевозможных выходок, в которых пальма первенства не знаю кому принадлежала – кадетам или их левым союзникам, досидели мы до перерыва и все вместе покинули Думу».

Гр. Гейден упрекнул министерство в том, что оно не хочет работать с Думой, так как не только не внесло до сих пор в нее ни одного законопроекта, но и сегодня покинуло зал заседаний до окончания прений. Как будто у министров нет других дел кроме выслушивания речей думских ораторов! Что до невнесения в Думу законопроектов, то это, безусловно, было ошибкой.

Г. Дума приняла формулу перехода к очередным делам, предложенную Жилкиным, но утвержденную и отредактированную совместно кадетами и трудовиками: правительство отказывается удовлетворить народные требования; Дума выражает «перед лицом страны» недоверие к безответственному перед народным представительством министерству и признает необходимым условием умиротворения государства и плодотворной работы Думы отставку министерства и замену его новым, пользующимся доверием Г. Думы.

С очевидным умыслом по этой формуле не было открыто новых прений, и никто не успел внести альтернативного текста. Председатель сразу же поставил формлу Жилкина на голосование, и она была принята большинством всех кроме 11.

10 человек из этих 11 подали заявление: они голосовали не в защиту министерской декларации, а против собственно формулы перехода. Они не согласны с выраженным в ней мнением об ответственности министерства перед Думой и о необходимости выхода правительства в отставку. «Считая, что решения Думы должны прежде всего быть основаны на установленных законом правах ее, мы предпочитали переход к очередным делам, не сочувствующий объявлению Совета, но не касающийся служебной карьеры кабинета» (подписали: Стахович, Гвоздев, Перевощиков, Романюк, Баршев, Скворцов, Рябчиков, Готовчиц, (не разобрано), Яков Ильин).