Октябрический режим. Том 1

Яна Седова

Октябрический режим. Том 1

Государственная Дума I созыва

Российская Империя в начале XX в.

К началу XX в. сложный организм Российской Империи изнемогал от многочисленных бед и противоречий. Страна была крестьянской и очень бедной. Нищета крестьянства – это не миф, придуманный недоброжелателями, а подлинный факт. Вот что говорил с думской кафедры не социалист, а правый, волостной старшина Н. А. Белогуров: «Крестьяне нередко спешат поужинать при дневном свете для того, чтобы сэкономить, керосина не жечь; случается, день и два без соли бывают, а что без куска сала, без ложки масла проведут 2-3 месяца – это заурядная история. В церковь из семьи в 4-5 чел. идет один, только потому, что одна одежда на всю семью». Член Государственного Совета В. И. Карпов отмечал: «Ни о каком мясе, ни о какой рыбе большинство нашего сельского населения не знает. Оно питается щами и кашей. Вот его нормальная пища». А саратовский губернатор П. А. Столыпин во всеподданнейшем отчете за 1904 г. писал, что «целые деревни Саратовской губернии занимаются по зимам профессиональным нищенством».

Наблюдались высокая доля смертности, заболеваемости от инфекционных болезней, негодных лиц призывного возраста. 1891 год был отмечен голодом, причина которого не только в неурожае, но и в том, что у населения не оказалось ни хлебных запасов, ни денежных сбережений, ни заработков. Затем за четырнадцать лет случилось еще четыре недорода.

С другой стороны, и дворянство разорялось, не сумев приспособиться к новому укладу пореформенной России после отмены крепостного права.

Порвалась цепь великая,Порвалась – расскочилася:Одним концом по барину,Другим – по мужику!

Любопытная и печальная картина бедствующей дворянской семьи изображена в воспоминаниях кн. Г. Е. Львова. Он рассказывает, как его семья, ведущая свою родословную от Рюрика, годами ела только ржаной хлеб, картошку и рыбные щи, как гостиная в стиле ампир была превращена в амбар, как приходилось занимать денег у соседей-крестьян, как 16-летний брат бросил гимназию, чтобы вести семейное хозяйство, как однажды он, не имея денег для расчета с рабочими, прятался от них в лощине, и т. д. Лопухиным было легче – за ними остались большие имения, но и в этой семье «бывали дни, когда в доме не оказывалось ни копейки и приходилось занимать рубля по 3, по 5, на день, на два». А. А. Лопухин с горя улегся в постель и пребывал в таком состоянии целыми неделями, несмотря на доброе здравие.

Общее финансовое положение российского государства было сложным. Некоторые государственные долги датировались еще 1817 и 1818 гг. Ввиду огромной протяженности наших границ пятая часть расходов бюджета шла на оборону. При этом треть доходов была получена от винной монополии, за что публицист Меньшиков прозвал русский бюджет «пьяным». «Пей! – писала «Россия». – Не хочешь, а пей! так велит министерство финансов, обращенное бывшим его главою Витте в обер-кабатчика… Русский народ самою казною обречен пить, и пить до самой кончины… Никто не смеет устранить соблазна с его пути…». Вообще налогообложение было почти полностью косвенным (питейный, табачный, нефтяной, спичечный, сахарный налоги). Например, в 1905 г. бюджет получил 202 млн.р. от прямых налогов и 1097 млн.р. от косвенных. Таким образом, основная тяжесть налогового бремени падала на наименее состоятельные классы населения.

Внутреннее положение было настолько неспокойным, что с самого 1881 года – года убийства Императора Александра II – приходилось продлевать временные правила об исключительной охране, предоставлявшие генерал-губернатору чрезвычайные полномочия. Не прекращалась череда террористических актов, направленных как против министров, так и против безвестных служак. На Стокгольмском съезде социалистов-революционеров было постановлено убивать «мелких агентов правительственной власти, в одиночку и группами, например городовых, жандармов, шпионов, земских начальников».

Студенческие беспорядки стали настолько обыденным явлением, что в 1907 г. И. О. Корвин-Милевский задавался вопросом: «не прекратила ли наша молодежь учение, так как занята политикой, или не занялась ли она этой последней, не умея и не желая учиться?». По мнению этого лица, «уже теперь можно с уверенностью считать два или три поколения молодежи потерянными для науки».

Крестьянская молодежь отходила от отцовских обычаев, и родители жаловались, что «управы нет» на детей. «Если вы теперь едете по сельской местности – отмечал К. Н. Тимирев, – и видите молодых людей, только что окончивших школу, обвязанных бинтами, всех изрезанных, израненных, это значит, что был только что местный праздник; если едет следователь с врачом, то вы не сомневаетесь, что в данной местности был наиболее почитаемый праздник, который ознаменовался убийством».

В духовной жизни народа-богоносца причудливо сочеталось внешнее благочестие и внутреннее безверие. Под сверкающими куполами стояли безлюдные церкви. В воскресный день крестьянин вместо службы ехал на базар. Что до интеллигенции, то ее отход от веры стал притчей во языцех. В столице существовало поразительное явление – великопостный тетральный сезон. Публиковался репертуар на каждую неделю Великого поста, кроме первой и Страстной.

Сезон великопостныйОбширен и богат;Доход весьма серьезныйТеатры взять хотятИ принимают меры,Чтоб был заслужен он:Новинки и премьерыНас ждут со всех сторон.

Характерны рассуждения члена Г. Думы М. В. Челнокова:

«Мы здесь совсем почти утратили всякую связь с церковью, забыли ее сроки и последовательность церковной жизни. Батюшки в Думе еще более отвращают нас от того, что теперь называется церковью, и неудивительна, поэтому, какая-то внезапность, с которой пришел праздник. Мне напомнила о нем ветка вербы, воткнутая в вешалку Государственной Думы, куда я пришел вчера вечером Вербной Субботы, в комиссию, обсуждавшую вопрос об акцизе на табак! И когда в час ночи я возвращался домой, в старообрядческой церкви, рядом с нами, звонили во все колокола – очевидно к заутрене.

И стало жаль всего, что было для нас в церкви хорошего и дорогого – жаль нашей душевной и сердечной какой-то бесприютности и завидно смотреть на людей, сохранивших крепкое прибежище веры и обычая».

«Освободительное движение»

За 40 лет существования земских и городских самоуправлений в России сформировался тип общественного деятеля. Эти лица стремились вырваться из круга хозяйственных задач и перейти к политическим.

Голод 1891 г. вызвал объединение общественных сил для организации продовольственной помощи крестьянам. Первый блин получился комом: несогласованные действия земств взвинтили цены на хлеб, и в дальнейшем продовольственное дело было изъято из рук земских учреждений. Тем не менее, «тогда впервые выступила на сцену "общественность" в ее противопоставлении "власти"».

Через несколько лет, уже при следующем Государе, стали появляться организации, объединявшие земцев для политической борьбы, – кружок «Беседа», Земское объединение.

Политические претензии общественных деятелей показало созванное в 1902 г. Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Земский съезд 1903 г. решил воспользоваться этим учреждением, чтобы добиться проведения целой программы реформ. Труды Совещания оказались зараженными политикой. Участники нападали в своих речах на правительство. «…во многих местных комитетах дело доходило чуть ли не до скандалов», – вспоминал Шидловский, составлявший своды мнений Особого совещания. Некоторые труды даже не решились опубликовать – заведующий делопроизводством Совещания И. П. Шипов говорил, «что станем мы на казенные деньги печатать, как нас же ругают».

Одновременно с общеземской организацией действовал так называемый Союз освобождения, объединявший земцев и интеллигенцию и ставивший радикальные требования вплоть до созыва Учредительного собрания.

Страной овладела «мистика конституции», писал потом В. А. Маклаков. Для характеристики настроения либеральной интеллигенции достаточно сказать, что кн. С. Н. Трубецкой желал бы редактировать земский адрес, обращенный к Государю, так: «Поросенок, давай нам конституцию».

«О том, что Монархия в России опирается не на одни только штыки, что ее поддерживает громадная часть населения, что Монархия тоже может говорить его именем, а главное, что России нужно было вовсе не уничтожение Монархии, а соглашение с ней – об этом наши вожди и не думали», – писал Маклаков.

После убийства министра внутренних дел Плеве его преемник либерал кн. Святополк-Мирский разрешил съезд общеземской организации (7-9.XI.1904). Этот съезд был не полноценным представительством земств, а лишь собранием деятельных гласных ряда губерний. Кто был избран частным совещанием гласных, а кто и вовсе никаких полномочий не имел. Резолюцией стала программа реформ из 11 тезисов, в том числе о созыве народного представительства (большинство – за конституцию, меньшинство – за совещательное представительство). Эта «земская записка» (в редакции меньшинства) была передана Государю через министра внутренних дел. Он добивался и Высочайшего приема членов съезда, но получил отказ.

12 декабря 1904 г. Государь подписал указ, заключавший в себе большую программу либеральных реформ, соответствовашую постановлениям первого земского съезда, но без конституции, 18 февраля 1905 г. – рескрипт о привлечении представителей народа к законодательной работе, а 6 августа объявил об учреждении законосовещательной Г. Думы. Однако общество оставалось недовольным. За ноябрьским съездом последовала «банкетная кампания» Союза освобождения: под видом банкетов интеллигенты-радикалы собирались и выносили резолюции о необходимости Учредительного собрания. Затем – череда профессиональных съездов, от узких тем переходивших к политическим. Продолжались земские съезды, более или менее умеренные.

Изданный в тот же день 18 февраля 1905 г. указ, предоставивший населению подавать в Совет министров петиции, усугубил положение, открыв широкий простор для агитации.

Война с Японией

В 1904 г. началась злосчастная война с Японией. Неожиданно крохотная восточная страна нанесла великой Российской Империи целый ряд сокрушительных поражений. С нашей стороны воевали второстепенные войска, со вражеской – самые лучшие. Кроме того, командование перегибало палку, стараясь беречь армию. «Мы проиграли эту войну … потому, что всюду и везде нам приказывали отступать, – без всякой надобности отступать», – писал некий запасной нижний чин, скрывшийся под псевдонимом Н-ч. Главнокомандующий Куропаткин потом перекладывал часть ответственности на министерство финансов, а гр. Витте защищался.

Внезапно, при помощи японских денег, открылся второй фронт войны – внутренний. Вспыхнули беспорядки. Однако тем временем Россия перебросила на Дальний Восток первоклассные войска, появилась надежда на победу, подкреплявшаяся авторитетным словом военных специалистов. Продолжать или закончить? Правительственные круги склонялись ко второму пути. Витте «уверял всех и каждого, будто мы уже ни на какую победу над Японией рассчитывать не можем». Государь согласился на мир, чтобы «не губить людей», как Он выразился, и успокоить народ. Было решено начать мирные переговоры, которые проходили в Портсмуте. Прибывший с фронта А. И. Русин тщетно доказывал и Государю в Петербурге, и Витте с бар. Розеном в Портсмуте, что армия желает продолжения войны. Мир был заключен на условиях, сравнительно благоприятных для России, но все-таки у всех осталось ощущение позорного поражения.

Важно понимать, что разгрома на самом деле не произошло. Мы лишь вышли из борьбы на самом невыгодном для себя этапе, не дожидаясь более подходящей минуты. «Нас не японцы победили при всей их храбрости и подготовленности, – говорил А. И. Гучков. – Мы могли вести войну до победы, но внутренняя смута помешала этому».

Либералы прониклись во время войны пораженческим настроением и радовались военным неудачам, порой даже поздравляя с ними своих знакомых. Надеялись, что война погубит ненавистное Самодержавие. «Вы увидите, – радостно говорил М.Горький Маклакову в первый ее день, – будут взрывать фабрики, железные дороги, жечь леса и помещиков и т. д.».

Смута

9 января

О предполагаемом шествии петербургских рабочих к Зимнему дворцу Император был предупрежден заранее, однако власти, напуганные загадочным случаем 6 января, когда во время традиционного водосвятия на Неве мимо Государя просвистели пули, посоветовали ему не появляться перед толпой.

С другой стороны, население было предупреждено о печальных последствиях, к которым может привести шествие.

В роковой день 9 января из рабочих кварталов к центру Петербурга двинулось четыре партии рабочих, намеревавшихся соединиться. На Петербургской стороне толпу удалось остановить без столкновения, на Шлиссельбургском проспекте войска сделали три холостых залпа, у Нарвской заставы – три боевых, причем рабочие тяжело ранили младшего помощника пристава и околоточного надзирателя. Наконец, на Васильевском острове произошло целое сражение: толпа строила баррикады, отнимала шашки у городовых, бросала камни в солдат и похитила сотню стальных клинков с оружейной фабрики на 14-й линии, а войска стреляли в ответ.

К трем часам дня возле Александровского сада и на ближайших улицах собралась новая толпа рабочих, которая рвалась к Зимнему дворцу и насмехалась над войсками. Здесь после предупреждений 6 сигналами рота Преображенского полка произвела два залпа. Впрочем, по словам одной из очевидиц, первый выстрел был сделан вышедшим из толпы чисто одетым человеком. Он выстрелил в офицера, командовавшего отрядом, который преградил рабочим путь ко дворцу. После этой провокации войска начали стрелять.

В тот день толпа громила все подряд – била фонари и стекла, нападала на лиц, одетых в какую-либо форму, грабила магазины и винные лавки.

Словом, это были обычные уличные беспорядки. Однако в обществе укрепился взгляд на события 9 января как на «хладнокровный расстрел ни в чем неповинной толпы, готовой пасть ниц перед своим императором и молить его о помощи». Так написал Государю очевидец, некий литератор Леон Гельман. Государь, который и без того сожалел, что поддался на уговоры и не встретился с манифестацией, после этой телеграммы задался вопросом: «были ли исчерпаны у Александровского сада все нужные средства, т.е. увещания, предупреждения и пр. до [подчеркнуто] открытия огня?» и повелел расследовать происшествие. Трагедия задала тон всему году.

Террор

Политический террор много лет свирепствовал в Империи, унося жизни множества верных слуг Государя. Венцом деятельности боевой организации социалистов-революционеров стали убийства министра внутренних дел Плеве и дяди Николая II Великого Князя Сергея Александровича. В обоих случаях применялись бомбы, поэтому оба преступления были особенно зверскими.

«Я подписывал протокол и присутствовал на вскрытии тела убитого революционером министра внутренних дел Плеве. Вся левая сторона его лица была снесена бомбой и вместе с шеей и левой стороной груди представляла собой сплошную кровавую бесформенную массу. Несколько ночей после этого тяжкого служебного поручения я не мог заснуть, и до сих пор, иногда, мне мерещится эта страшная картина».

«Когда рассеялся дым, то представилась ужасающая картина: щепки кареты, лужа крови, посреди коей лежали останки великого князя. Можно было только разглядеть часть мундира на груди, руку, закинутую вверх, и одну ногу. Голова и все остальное были разбиты и разбросаны по снегу. … Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений».

Революционеры не останавливались перед самыми безнравственными путями, чтобы добраться до своих жертв. К тамбовскому губернатору фон дер Лауницу попытался проникнуть эсер, бывший семинарист, переодетый священником, якобы желавшим поблагодарить за подавление беспорядков в своей деревне. Но не застал свою жертву в Тамбове и настиг ее уже в Петербурге, на должности местного градоначальника. К председателю Совета министров Столыпину эсеры попытались добраться через его старшую дочь, рассчитывая, что по ее рекомендации удастся ввести в министерский дом террориста под видом учителя.

Если убийства министров были единичны, то нижних чинов убивали сотнями. Все агенты власти сознавали, что каждый день для них может оказаться последним. «Каждый городовой, когда собирается на пост, должен невольно думать о том, что может с ним случиться сегодня то, что вчера случилось на этой улице с другим», – говорил М. А. Стахович.

Вместе с должностными лицами страдали те, кто случайно оказался рядом, – от родственников до случайных прохожих. Правда, Каляев не решился бросить бомбу в Великого Князя Сергея Александровича, увидев рядом с ним детей (племянника и племянницу), но Крушеван говорил «о массе случаев, когда отец, несчастный, занимающий какое-нибудь место по охране порядка, которая всегда и везде будет, нес своего ребенка – двухлетнего малютку, и убили этого малютку, эта кровь ребенка на нашем поколении ляжет позором».

Латинское слово «террор» означает «ужас». Удалось ли революционерам запугать своих жертв? Гр. Витте писал о «бомбобоязни» честолюбцев, заставлявшей их «улепетывать» от высоких назначений. Но «улепетывали» не все, и к чести должностных лиц Империи надо сказать, что многие из них свыклись с риском, научившись жить и работать под его гнетом и проникнувшись тем настроением, под влиянием которого Столыпин признался однажды, что смотрит на себя «как почти на не живущего на свете». И вот министр внутренних дел Дурново спокойно отпускает сопровождавшего его чиновника, объясняя: «переход через эту площадь для меня всегда опасен, а посему незачем вам со мною дальше идти», ген. Алиханов отказывается садиться в чужую коляску: «Ни за что не хочу подвергать других опасности, ведь все знают, как за мной охотятся» (брошенной тут же бомбой был убит не только он, но и хозяйка коляски), а два начальника Саратовского охранного отделения «хладнокровно» просят губернатора, чтобы, когда их убьют, он позаботился об их семьях, – и оба погибли. На случай своего убийства министр иностранных дел Извольский готовит для преемника конверт с указаниями по ведомству. Зачастую даже предупреждение о дне и месте готовящегося покушения не вносит никаких изменений в распорядок дня: киевский генерал-губернатор Сухомлинов едет на парад, ожидая бомбы и лишь прося свиту держаться «на приличном расстоянии» от себя, саратовский губернатор гр. Татищев отказывается уклониться от посещения молебна в царский день и т. д. Эта смелость стала достойным ответом на чудовищные жестокости революционеров.

Тем лицам, на которых непосредственно лежала обязанность охранения порядка, приходилось проявлять чудеса героизма. Например, поразительна история разряжения снаряда, укрепленного на эсерке, убившей 15.X.1907 начальника главного тюремного управления. Эта молодая особа представляла собой живую бомбу – как оказалось, под ее одеждой было 13 фунтов экстра-динамита. Но ввиду позднего времени специалистов не нашлось. Тогда за дело взялся сам помощник начальника Петербургского охранного отделения подполковник Комиссаров, бывший артиллерист, а городовые, не задумываясь, согласились помочь. Сняв динамит, подполковник встал, обливаясь потом. В другой раз в окрестностях Москвы наряд охраны попал в ловушку, и выручить его можно было, только подставив себя под пули засевшего на чердаке революционера, – тем не менее, начальник охранного отделения со своим помощником отправились на штурм, получив тяжелые раны. Простые филеры охранного отделения, «не поморщившись, принимали приказание схватить террориста, который, согласно имевшимся агентурным сведениям, нес под полами пальто разрывной снаряд, и рисковали взлететь на воздух».

Аграрные беспорядки

С 1904 г. по России шла волна аграрных беспорядков, поражающая своим безумием. Крестьяне не только жгли и грабили усадьбы помещиков, но также портили машины и с особенной жестокостью уничтожали скот – вырывали у животных языки, топили в реках тысячи овец, распарывали жеребцам брюхо и топтались в крови, перерезали горла конскому молодняку, выпускали внутренности лошадей и коров.

Главной причиной беспорядков была агитация. Где-то прокламации разбрасывались на ходу из экипажей, запряженных тройками лощадей, где-то «некто, одетый в генеральский мундир и ленты», обманом вел крестьян на разгром соседней усадьбы, в Рязанской губ. «…генерал проезжал, в звездах, царскую грамоту показывал: ждите, говорит, мужички, вся земля Ваша будет».

Случалось, что в роли агитаторов выступали земцы, а также деревенская интеллигенция – учителя, фельдшеры, врачи, агрономы. В Рыльском уезде Курской губернии разгромом одного из заводов руководили «бывшие в масках, непринадлежавшие к крестьянской среде лица», которые «занимались игрой на рояле», пока поднятые ими простолюдины расправлялись с заводом.

По общим отзывам, аграрное движение не имело никакой связи с малоземельем. Зачастую громили усадьбы как раз наиболее обеспеченные крестьяне. «движение было особенно сильно не там, где всего сильнее нужда в земле, а там, где были налицо такие люди, которые могли поднять население».

В погроме, как правило, участвовала целиком вся деревня, поэтому судьи оказывались в беспомощном положении – как определить виновных? Приходилось выносить приговор, основываясь на субъективном впечатлении. «…в результате 5-6 человек из огромного села посажены в тюрьму на 8 мес., т.е. несут наказание менее тяжелое, чем за иную кражу. Да и добро бы эти 5-6 человек были самые главные виновники и руководители всего дела; но в большинстве случаев это такие же рядовые крестьяне, как и все прочие погромщики, лишь совершенно случайно выхваченные из толпы». Безнаказанность ухудшала дело, и выхода не было, кроме проектировавшегося Ф. Д. Самариным отказа от формальностей и презумпции невиновности: «обвинение должно предъявляться ко всем крестьянам этой деревни, которые не докажут, что они не принимали участия в преступлении».

Еврейская самооборона

В черте еврейской оседлости была организована так называемая самооборона. Собирали собственное ополчение, готовя его к возможной войне. «Я как житель г. Житомира могу удостоверить, что в апреле 1905 г. до тысячи молодых жидов ходили в лес, в мчк. Псыщи близ Житомира, где они занимались учебной стрельбой, причем расстреляли портрет Государя». Жители Белостока уверяли, что в их городе войско еврейской самообороны насчитывало «тысяч шесть» человек. В Вильне по ночам на улицах стояли еврейские посты, и каждый извозчик под угрозой обстрела должен был остановиться по их свистку.

«Потемкин»

В июне взбунтовалась команда броненосца «Потемкин», стоявшего в Одессе. Перебив офицеров, матросы на своей плавучей крепости 9 дней держались в Черном море. Исчерпав запас воды и продовольствия, сдались румынским властям.

Забастовки

Для рабочих год прошел в забастовках, митингах и демонстрациях. Нередко стачки организовывали с оружием в руках. «Какие-нибудь пять человек рабочего цеха, вооруженных браунингами, снимали целые цехи». Осенью это движение вышло на новый уровень, вылившись во всероссийскую политическую стачку. По приказу некоего стачечного железнодорожного комитета встали все железные дороги. Министрам приходилось ездить к Государю с докладами водным путем. Кандидат в министры Горемыкин опрометчиво воспользовался каретой, но по дороге в Петергоф попал под обстрел камнями. Император Вильгельм любезно пригласил Государя ввиду смуты переехать в Германию. В городах остановились фабрики и заводы, перестали действовать водопровод, электричество, телефон, почта и т. д. Бастовала лишь треть рабочих, но почти по всей России – в 66 губерниях из 71.

Три пути и две фигуры

Как писал Государь (19.X.1905), из сложившегося положения было только два выхода. Первый – это путь диктатуры: «назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою».

Второй путь – либеральный: «предоставление гражданских прав населению: свободы слова, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Государственную Думу – это, в сущности, и есть конституция».

Если бы Монарх не нашел никакого выхода, то Россия окончательно погрузилась бы в пучину революции. Это был третий путь.

Для диктатуры, на которой неизменно настаивали консерваторы (например, «Московские ведомости»), недоставало диктаторов. «Если бы у меня в те годы было несколько таких людей, как полковник Думбадзе, все пошло бы по-иному», – говорил Государь в 1909 г. Кроме того, одна часть армии еще не вернулась с Дальнего Востока, а благонадежность другой была под сомнением. Наконец, диктатура не находила опоры в обществе. Высшая бюрократия была запугана террором «до полной непристойности», а либералы не видели в диктатуре никакого смысла. Высказывалось даже любопытное мнение о взаимном перерождении диктатуры и революции друг в друга.