Октябрический режим. Том 1

Прямо из Зимнего дворца народные представители направились на пароходиках к месту своих заседаний в Таврический дворец. Там, не теряя времени (кое-кто даже на втором молебне не присутствовал), депутаты пустились в дебаты об амнистии для революционеров, «пострадавших за освобождение родины».

На этот молебен приехали и министры, причем предполагалось, что после богослужения правительство и народные представители познакомятся. Однако по окончании молебна к членам правительства подошел лишь один депутат, граф Гейден.

Таврический дворец

Для заседаний Г. Думы был выделен великолепный Таврический дворец. Потемкин строил его для развлечений, а не для работы, поэтому приспособить здание для нужд представительного собрания оказалось непросто. Отметим, что об А. А. Бруни, которому была поручена эта задача, гр. И. И. Толстой заметил, что не поручил бы ему перестроить даже собачью конуру.

Зал заседаний сделали из оранжереи. Это помещение отличалось на редкость отвратительной акустикой. На весь зал мог звучать лишь очень хороший голос. Как правило, очередную речь слышали только сидящие на передних скамьях, а остальным депутатам приходилось стоять в проходах или у кафедры.

«Начать хотя бы с того, что половина членов Думы (сколько нас, около 400, ну скажем 200) 200 членов Думы, с своих мест никогда ничего не слышат. Такова акустика зала. Чтобы понять о чем идет речь, половина членов Думы должна встать с мест и направиться к кафедре, где, стоя в проходах, и мешая другим, они получают возможность следить за ходом законодательной работы. Но когда заседание длится от 11 утра до 1 часа (перерыв), от 2 до 6 (второй перерыв) и от 8 вечера до 12 ночи, то нельзя же все заседание простоять в проходах».

Президиум, располагавшийся за спиной оратора, тоже плохо его слышал. Муромцев вынужден был слушать резкого Аладьина, стоя и перегнувшись через председательскую кафедру, так что шутили, что Муромцев делает над депутатом «стойку». Один из председателей уверял, что однажды возглас с места и ответ оратора долетели до него «в порядке обратном тому, в каком они были произнесены». Крики с мест президиуму были слышны лучше, поскольку кричавшие сидели лицом к нему. Это обстоятельство вызывало бесчисленные претензии, что председатель применяет репрессии к шумящим слушателям, а не к оратору, который их провоцирует.

В наилучших акустических условиях были стенографистки, чей стол находился непосредственно перед кафедрой, то есть между оратором и слушателями. Поэтому Председатели узнавали о многих репликах обеих сторон только из стенографических отчетов.

Многочисленные попытки распорядительной комиссии улучшить акустику оказались тщетными. Столь серьезный недостаток думского зала заседаний повлек за собой важное последствие: многие видные члены Г. Думы заработали свою популярность не столько умом, сколько голосовыми данными – например, гр. Бобринский 2 однажды прямо сознался, что фракция выставила его оратором ввиду его громкого голоса.

Неудачно было и освещение зала заседаний. Окна располагались за спиной оратора, то есть свет бил в глаза сидящим депутатам, в нарушение элементарных гигиенических соображений. Многие испортили в Г. Думе зрение и ушли из нее в очках.

Для министров был сооружен возле дворца особый павильон, соединявшийся с Полуциркульным залом застекленной галереей. Заведовал этим помещением чиновник особых поручений при председателе Совета министров Л. К. Куманин, «заведующий министрами», как его шутя называли.

Даже для царской ложи не нашлось хорошего помещения. Она, наряду с местами для публики, располагалась на хорах, под потолком, «чуть ли не на чердаке», и пробираться сюда следовало по каким-то закоулкам. Впрочем, Государь не почувствовал это неудобство на себе, поскольку за все 11 лет существования Г. Думы посетил ее всего один раз.

Хуже всего в Таврическом дворце была его полная ветхость. Потолок бывшей оранжереи совершенно прогнил, что в 1907 г. чуть не привело к трагедии. 30 мая 1908 г. обвалилась часть карниза с одной из колонн Екатерининского зала, чудом не поранив депутата Замысловского, который едва успел отскочить. Неоднократно поднимался вопрос о постройке для Г. Думы нового здания, но это вполне обоснованное решение так и не было принято, вероятно, ввиду его непопулярности: депутаты не хотели прослыть расточителями перед лицом своих голодных избирателей.

Дворец, однако, отлично отвечал своему настоящему назначению. Утомленные депутаты выходили отдыхать в роскошную залу, бывшую бальную, ставшую ныне кулуарами народного представительства. Шидловский писал о «неописуемой красоте» этого помещения, впрочем, проигравшего при снятии с потолка росписи. «К красоте и величию этого зала я так и не мог привыкнуть, всегда восхищаясь его пропорциями, строгостью и красотой линий», – вспоминал сотрудник канцелярии Н. И. Астров.

Сравнивая русскую Г. Думу и французскую Палату депутатов, Еропкин отмечал, что в Париже «все как-то мизернее; нет этого величия, этой старины нашего Таврического Дворца, где огромный Екатерининский зал с колоннами превращен был в кулуары и роскошью и размерами превосходил залу заседаний. … А в палате депутатов в Париже кулуары – это просто коридоры с каменными полами».

В Екатерининской зале депутаты беседовали между собой и с репортерами, а порой, когда заседание затягивалось заполночь, попросту спали на креслах. Отсюда же открывались огромные двери прямо в превосходный Таврический сад. Здесь в пруду можно было даже удить рыбу!

«Вот дружно сидят на берегу пруда социал-демократ и крайний правый, занятые ловлей карасей в сачок. Они уже забыли, что несколько минут тому назад ругали друг друга отборными словами в зале заседаний, и теперь оба весело смеются, мирно беседуя.

Кучка депутатов окружила рыболовов. Оказывается, поймана рыба, но никто не знает ее названия.

– Пойдемте к Хомякову! Он ведь теперь член рыболовной комиссии, – острит один из присуствующих. Все смеются.

Но вот задребезжал звонок. Заседание сейчас возобновится.»

Неспособность Г. Думы к законодательной работе

По образованию и дарованиям почти все народные представители были серы. «За исключением разве некоторых крестьянских делегатов, в подавляющем большинстве случаев в Г. Думу прошло отребье провинциальной так называемой "интеллигенции" – какие-то земские врачи, бухгалтеры, политические ссыльные, учителя и т. д. Многие депутаты приехали в Думу прямо из тюрем, где они содержались за свою революционную деятельность». К примеру, проф.Гредескул пробыл 4 месяца в тюрьме и только 9.IV был выпущен, и то для проезда на поселение в Архангельскую губ.

Вообще нравственный облик депутатов оставлял желать лучшего. «О некоторых членах Думы стали вдогонку поступать приговоры волостных и иных судов, коими они были осуждены за мелкие кражи и мошенничества: один за кражу свиньи, другой – кошелька и т.п.». Один из новоявленных членов Г. Думы от Тамбовской губ. «…оказался в пиджаке, украденном во время погрома и опознанном собственником на плечах "депутата"…». Сызранский деятель Крестьянского союза Андреянов вскоре после начала занятий Г. Думы умер от запоя, причем Пустошкин объявил, что смерть вызвана потрясением от отказа Государя принять депутацию народных представителей.

«Неурожай у нас на людей, могущих быть законодателями, – писала «Россия». – Неурожай, угрожающий голодом. Так и будем знать. Народная нива, вспоенная кровью, загроможденная анархическим насилием, на некоторое время испорчена. Поздний озимый посев, произведенный 17 октября, дал печальные результаты. Вместо ржи и пшеницы мы видим крапиву и лопух…

Иные говорят, что Дума явилась у нас слишком рано, другие, – что она пришла слишком поздно. Одно ясно, она родилась невовремя… Мы построили свое государственное здание в такую годину, когда почти невозможно населить его здоровыми людьми».

А вот впечатления Крыжановского: «Депутаты из мужиков и писарей в грязных косоворотках и длинных сапогах, немытые и нечесаные, быстро расхамевшие, все эти Аникины, Аладьины, были ужасны». «Достаточно было пообглядеться среди пестрой толпы "депутатов", а мне приходилось проводить среди них в коридорах и в саду Таврического дворца целые дни, чтобы проникнуться ужасом при виде того, что представтяло собой первое русское представительное собрание. Это было собрание дикарей. Казалось, что русская земля послала в Петербург все, что было в ней дикого, полного зависти и злобы».

А. А. Киреев в своем дневнике назвал Г. Думу I созыва «карикатурой» народа. В отношении радикалов это, пожалуй, было справедливо. Но в I Думе было немало и обычных крестьян. Их лично интересовало в законодательной работе прежде всего ежедневное содержание депутата – 10 рублей, крупная сумма для простого хлебопашца. Впрочем, 9 рублей полагалось отсылать избравшему депутата сельскому обществу – расплачиваться с ним за избрание.

«Что есть крестьянский депутат? – спрашивал шуточный «кадетский катехизис». – Крестьянский депутат есть доверчивое существо, которое из десяти рублей ежедневно девять отсылает в крестьянское общество, а за один рубль обязано слушать Винавера и Петрункевича».

Рубля, очевидно, не хватало, и потому искали приработков. Продавали публике за 25 рублей право посидеть в заседании на депутатском кресле. На Шпалерной полиция поймала раз депутата, продававшего свой входной билет. Ходили анекдоты «о члене Г. Думы, торговавшем на Сенной, члене Думы, поступившем в дворники», один вроде бы открыл курятную.

После личного благосостояния члена Г. Думы крестьянина интересовало благосостояние своего сословия вообще, то есть земельный вопрос. Вот характерная зарисовка – правда, из кулуаров второй Думы, но про тех же персонажей:

«Крестьян-депутатов сразу отличишь, хотя некоторые из них и нарядились в "спинжаки", в этих "кулуарах" под одной примете – ходят они всегда кучей, остановившись, немедленно становятся в кружок и устраивают нечто вроде сходки, и даже с неизменным "горланом" – этим резонером всякой сходки.

– Что ж, земли-то дадут или нет? – спрашивает кудельная борода в серой сибирке.

– Чать слышал вчера?

– Ничего не поймешь…

В разговор вмешивается козлиная бородка, видимо из волостных писарей, с претензией на ученость.

– Допущают отчуждение собственности земель – можете понять сами, – докторально заявляет козлиная бородка и тычет вперед номер кадетской «Речи», – вот здесь прописано достаточно явственно.

Начинается чтение передовой статьи – так, как читают газету крестьяне: медленно, с толком, с расстановкой и слегка нараспев.

Слушают кругом как дети – немного разинув рты и пяля глаза».

Каким образом столь разношерстное собрание могло осуществлять законодательную работу? Только под руководством интеллигентной верхушки. Всем прочим предстояла роль статистов. Крестьяне, как и предсказывал Коковцев, пересказывали эпическим слогом слышанное от других. Рабочие читали революционные речи, невесть кем написанные, да и прочесть порой не умели. Однажды председатель предложил такому оратору (Бабенко): «Если вас затрудняет чтение, то читаемое вами мы приложим к журналу». В другой раз слесарь Михайличенко сетовал на «прерогативу», поставленную перед Думой в лице Г. Совета, подразумевая под этим непонятным термином «рогатину». Фамилию депутата Тенисона переделали в «Тянивсон», а «Русское знамя» уверяло даже, будто слово «президиум» произносилось крестьянами-депутатами как «прижидиум».

«Только в России могут думать, что сразу, без подготовки, призванные из наших необразованных слоев способны управлять государством. Ни в одной стране еще не было такой палаты как наша…», – говорил на церемонии открытия Г. Думы в Зимнем дворце один из сановников.

В том же смысле полутора годами позже высказался безымянный извозчик, уверявший жену Клюжева, что «это не мужицкое дело»: «И что это за времена пришли. Вот давеча везу я в Думу своего брата мужика, как есть настоящего крестьянина. И будет этот мужик сидеть там рядом с генералом, как ровня. Ну что тут хорошего? По мне ничего путного не будет».

Началась битва за сердца и души членов Г. Думы крестьян. По замыслу Рачковского октябрист депутат Ерогин на казенные средства устроил для новоиспеченных законодателей от сохи общежитие на Кирочной ул., обитатели которого подвергались монархической пропаганде. Но просвещение крестьян не входило в расчеты левых вожаков, поэтому Аладьин быстро выманил половину обитателей дома в свою фракцию. Любопытно, что священник, приставленный к крестьянскому общежитию, опасался за свою жизнь и ответил Пэрсу, просившему о встрече: «В следующий четверг, если раньше меня не убьют».

Несмотря на первую неудачу, остроумная идея не погасла. В 1907 г. мы уже видим общежитие на Сергиевской, 42, а затем на Захарьевской ул. под началом г-жи Степановой-Дезобри, участницы Союза активной борьбы с революцией и анархией. В каждой комнате находилось 6-8 кроватей. Жители подчинялись строгому режиму с чтением утренних и вечерних молитв, запретом принимать гостей и т. д. За жилье и обед каждый депутат платил 40 р. в месяц. К январю 1908 г. в общежитии находилось 28 лиц.

Кадеты, интеллигентные и состоятельные, тоже не нашли отклика в сердцах крестьянских депутатов. «"Господская партия", решали они про себя и переставали к нам ходить». Успеха на поприще завоевания крестьянства добился только Аладьин. В его фракции обещали землю, и наивные хлебопашцы спешили встать под аладьинские знамена.

Мудрый Крыжановский потом писал, что «за десятину земли крестьянин продаст Царя и Бога». Это, конечно, гипербола, но она очень точно характеризует простодушное тяготение крестьян к земле. А П. Б. Струве сгоряча сказал, что популярность трудовиков – это признак одичания.

Ловкие трудовики устраивали в кулуарах нечто вроде митингов, агитируя среди легковерных товарищей по Г. Думе в пользу своих утопических аграрных проектов. Толпы крестьян стояли и смотрели «в рот оратору, как бы ожидая, не вылетит ли оттуда желанная земля».

Агитация среди крестьян велась и по общеполитическим вопросам. Обратимся к тем же зарисовкам о второй Думе, применимым и к первой:

«При мне один "товарищ" обрабатывал такого крестьянского трудовика, – так даже в пот его ударило, а крестьянин все на своем стоял.

– Сначала нужно добиться политических свобод, а потом экономические придут уже сами.

– Чего? Что я с твоей свободой – буду по полю с голым пузом бегать?!

– Да ведь свобода личности.

– Какая там свобода без земли – я и так не арестант, на свободе хожу… А вот жрать народу нечего – это точно.

– Но ведь при освобождении…

Крестьянин обрывает резко.

– Стракулисты и больше ничего! Язычники – только языком болтаете зря…

И сердито отходит».

Сколько таких революционных искр было брошено в простые умы крестьянских депутатов?

Муромцев – Председатель Г. Думы

Еще в детстве Муромцеву довелось услышать о себе любопытное предсказание: якобы ему предстояло стать президентом русского Национального собрания. А играл этот странный ребенок в «государство», сочиняя конституцию и издавая газету для воображаемой страны.

«Председатель Юридического общества, городской и земский гласный, независимый по состоянию, всегда такой же красивый и величавый, спокойный и замкнутый, всеми уважаемый издалека, но для посторонних непроницаемый», – таким его знали москвичи. Муромцев показал себя хорошим председателем на ноябрьском земском съезде и на ответственном заседании Московской городской думы 15.X.1905. С апреля 1905 г. готовился к председательству в Думе, составляя проект ее будущего Наказа (регламента) и намечая даже такие мелочи, как покрой сюртука председателя.

Благодаря соглашению почти всех депутатов Муромцев был избран почти единогласно. При предварительном голосовании за него оказалось 426 записок из 436, после чего решили даже не проводить баллотировку шарами, так как итог был очевиден.

Зная о предстоящем избрании, Муромцев, однако, не заготовил председательской речи и составил ее непосредственно на заседании, после подачи записок. В этом историческом выступлении Государь именовался конституционным Монархом – первая ласточка непонимания, которое пройдет красной нитью через всю историю Думы. Позже Муромцев утверждал, что «сферы» просили его не употреблять слово «конституция». Однако в отличие от Государя он предпочел выразиться откровенно.

Особенность председательства Муромцева была в его величии. Депутаты-крестьяне говорили, что он ведет заседание как обедню служит. «Муромцев имел репутацию председателя Божией Милостью», – писал Маклаков. «Он не говорил, а изрекал», – вспоминала Тыркова-Вильямс.

Кн. Оболенский писал, что «Муромцев по натуре был талантливым актером. Как в частной, так и в общественной жизни он всегда несколько позировал». Вот и теперь он «изучил свою роль во всех деталях». «Нигде, ни при каких условиях он не забывал своего высокого положения. Выработал себе манеры, жесты такие, какие, согласно его артистической интуиции, должна была иметь его председательская особа. Мне казалось, что он даже ел и спал не так, как все, а "по-председательски". И, несмотря на то, что во всем этом искусственно созданном им облике было много наигранного и напускного, всем казалось, что такой он и есть – торжественный, величавый и властный».

Председатель обращался к Думе с почтительной вежливостью: «Угодно Думе постановить выразить через председателя благодарность за полученное приветствие?», «Когда угодно будет приступить к обсуждению этого предложения?». «Угодно Государственной Думе признать этот вопрос спешным?». «Вам угодно еще раз говорить или вы окончили?» «Кто этот запрос, обращенный к председателю Совета министров, принимает, тот благоволит сидеть, кто против этого запроса, тот встает». Впрочем, такая вежливость – в стиле людей того времени. Председатель Г. Совета употреблял те же формулы.

«Он был председатель для торжественных дней, не для черной работы; для избранных, а не для толпы; скорее напоминал церемониймейстера, чем руководителя», – отмечал Маклаков.

Муромцев не только сам относился к Думе с невероятным почтением, но требовал того же и от других. «Я прошу слова "упрек" не повторять по отношению к Г. Думе» – перебил он одного из ораторов.

Маклаков подметил любопытную особенность: оберегая честь Думы и отдельных ее членов, Муромцев не защищал министров от оскорблений. Очевидно, председатель рассматривал поливание правительства грязью как неотъемлемую часть политической борьбы.

Имя Муромцева стало эталоном для председателей народного представительства всех последующих созывов. В III Думе, например, об особенно мудрых и тактичных репликах Ппредседателей говорили: «Это – по-муромцевски».

28.IV Председатель Г. Думы представлялся Государю. Аудиенция состоялась около двух часов дня и продолжалась около 30 минут. Встретившим его на вокзале репортерам Муромцев ответил: «Председатель Г. Думы интервью не дает…». На Государя гость сразу произвел хорошее впечатление и вообще «нравился царю и импонировал ему корректностью и почтительностью своего обращения».

Из министров Муромцев намеревался ехать с визитом только к Горемыкину, находя, что остальные члены правительства должны сами являться к председателю Г. Думы. Муромцев, как и все кадеты, мыслил только в духе парламентаризма, где министры назначаются народным представительством и потому стоят ниже его: «После Государя первое лицо в государстве – это председатель Г. Думы».

Позже Столыпин сделал попытку повидаться с Муромцевым. Начались тайные переговоры через Крыжановского, прервавшиеся роспуском Г. Думы.

Амнистия и адрес (27.IV-5.V)

Первые заседания Г. Думы были посвящены двум вопросам – об амнистии и об адресе Государю в ответ на тронную речь.

Требование об амнистии по всем делам религиозным, аграрным и политическим вытекало из взгляда большинства депутатов на последние политические события. Старого строя больше нет, следовательно, лица, боровшиеся против него, больше не преступники. Более того, многие ораторы объявляли о своем духовном родстве с теми, кто сейчас находится в тюрьме или на каторге.

«Каждый из нас по мере сил своих старался колебать этот сушествовавший строй, каждый из нас словом печатным или устным призывал все общество, весь русский народ к борьбе против защитников этого строя, который мы считали вредным. Если наши единомышленники по партийной программе попадали в тюрьму и в ссылку, а мы оставались на свободе, победили и попали в Государственную Думу, то тут все дело в различии характеров, темперамента, возраста, а чаще всего – случая или счастья».

В сущности, после этих трех заседаний Думу можно было с чистой совестью закрыть. Дума выразила главное: она – наследница тех, кто убивал городовых и жег усадьбы.

Одиноко прозвучал разумный голос гр. Гейдена о том, что Дума не имеет права требовать амнистии от Верховной Власти, что нужно уважать и чужие права – «в этом и заключается настоящая свобода».

В речи трудовика Аладьина прозвучала откровенная угроза Верховной власти: «Наши братья в тюрьмах, в ссылке на каторге могут быть уверены, что мы сами возьмем их оттуда, а если нет…» – тут оратора прервали криками «Довольно!..». «Я обращаюсь к тому, кто может, с простыми ясными словами: пощадите нашу родину, возьмите дело в свои руки и не заставьте нас взять его в свои собственные», – закончил он.

Вопрос об амнистии обнажил противоречие между двумя ведущими думскими группировками – кадетами и левыми. И те, и другие боролись с правительством посредством Г. Думы, но трудовики видели в ней орудие для продолжения вооруженного восстания, а кадеты – для мирной парламентской борьбы.

Щепкин выразил позицию кадетов красивой метафорой. В ветхую плотину бьют волны прибывающей реки и скоро ее прорвут. Старые сторожа пытаются укрепить плотину мусором, а «какие-то шаловливые руки» приподымают затворы плотины и любуются получающимися водопадами, предвкушая прорыв всей запруды. Те, кто разрушают плотину и любуются водопадами из мертвых тел, – это революционеры. Те, кто пытаются починить плотину мусором, – бюрократическое правительство. А кадеты? Они хотят поставить под запрудой мельничное колесо, направить народную силу к плодотворной работе, но если им не удастся «спустить реку путем постепенной работы» и река размоет плотину, уничтожив ее вместе со сторожами, «то мы тогда по совести вправе сказать властителю земли: Государь, мы их предупреждали!».

Надо отдать должное кадетам: они и сами не призывали к народному восстанию, и даже пытались успокоить своих кровожадных товарищей на левых скамьях. «Я понимаю все нетерпение рабочих по этому вопросу, но, мне кажется, сейчас не следовало бы делать кровавой манифестации», – говорил Гредескул по поводу амнистии.

Нежелание идти на конфликт с правительством кадеты объясняли неудобством момента. По словам Шершеневича, сейчас Г. Дума еще недостаточно популярна. «Вот когда мы поставим аграрный вопрос, вопрос о свободах, тогда мы можем быть уверены, что с нами народ, тогда, и только тогда, мы можем требовать … Не будем сейчас остро ставить вопрос, подождем, когда представится более благоприятная почва для того, чтобы в конфликте народ стоял за нами».

В эти первые дни у кадетов была своя забота – составить так называемый ответ на тронную речь, по обычаю парламентских стран. В ответный адрес можно было включить и указание на необходимость объявления амнистии.

Мягкая конституционная форма не удовлетворяла левых, однако скрепя сердце они пошли навстречу своим умеренным союзникам.

Комиссия для составления проекта ответного адреса из 33 депутатов была избрана так: 11 кадетов, 11 трудовиков и 11 из прочих групп. Ее работа заняла всего два дня. Неудивительно: текст был составлен заранее и накануне открытия Думы прочитан на частном совещании оппозиции.

Помимо амнистии, составленный комиссией адрес требовал также ответственности министров перед Г. Думой и ряда других реформ.

Мудро и красноречиво высказался против ответственного министерства Стахович: «Вспомните, каким широким потоком несутся речи с этой кафедры. Проф.Щепкин восторженно сравнивал их сегодня с вешними водами. Пользуясь его собственным сравнением, добавляю, что вся эта вода не рабочая; ее не надо пускать на колеса мельницы. Умный мельник открыл бы затворы и терпеливо бы ждал: пусть себе сольет. Обратите внимание, кроме того, как неопределенно наше большинство; как неизбежно будет меняться его состав в зависимости от группировок по вопросам аграрному, национальному и другим.

Будущее себя покажет; тогда мы, может быть, будем иметь убедительные основания ходатайствовать о присвоении нам права верховного управления Россией, но покуда Дума себя не выказала на деле, я считаю эту претензию преждевременной. Мы только свяжем руки Государю, если как лояльный конституционный Монарх он будет следовать нашим голосованиям и менять министерства после каждого провала. Я знаю, что мне возразят, что в конституциях такого закона не помещают обыкновенно, что это установлено во всех странах обычаем. Но мы так ревниво переимчивы, что я не сомневаюсь, что переймем и этот обычай уже за то, что он чужой».