Октябрический режим. Том 1

«Ужасно радуюсь, что ты отказался от прежних планов, – писал ему брат Федор, второй «флибустьер». – Откровенно скажу – несвоевременна была эта эскапада на заре новой жизни, которую судьба тебе создает.

Мы, кажется, с тобою, дружочек, отгуляли свой срок. Что ж, срок был не короткий и погуляли вволю».

Впрочем, к чести обоих неисправимых братьев надо сказать, что в конце этого письма Федора Ивановича были такие слова: «А в Македонию меня ужасно, признаюсь, тянет… когда чувствую себя здоровым».

С возрастом приключения неминуемо должны были прекратиться, да и здоровье пошатнулось: А. И. Гучков после раны, полученной в Африке, стал хромать. Однако тяга как к авантюре, так и к настоящему подвигу Александра Ивановича не покидала.

Через четыре месяца после его свадьбы началась японская война. Он поехал в действующую армию в качестве помощника Главноуполномоченного Красного Креста. Здесь в его жизни произошло событие, вошедшее во все его биографии. Сам он описал это чрезвычайно скромно: «Мы покидаем Мукден. Несколько тысяч раненых остаются в госпиталях. Много подойдет еще ночью с позиций. Я решил остаться, затем дождаться прихода японцев, чтобы передать им наших раненых. Боже, какая картина ужаса кругом!». Гучков не задумываясь сдался неприятелю, чтобы помочь нашим раненым солдатам. Московская городская дума назвала этот поступок «подвигом самопожертвования». Так в жизни Александра Ивановича вновь нашлось место подвигу.

Через месяц после своего героического поступка Гучков телеграфировал жене: «Благополучно вернулся через аванпост к своим здоров все прошло отлично». Вскоре вернулся в Россию и там стал одним из делегатов на земском «коалиционном» съезде мая 1905 г. И тут вдруг получил приглашение к Государю. Сам Гучков впоследствии объяснял интерес Государя к себе, во-первых, влиянием Великой Княгини Елизаветы Федоровны, с которой он переписывался по делам Красного Креста, и, во-вторых, своей консервативной позицией на съезде. Гучков приехал в Петергоф.

В первый раз в жизни Гучков встретился с Государем в день Вознесения Господня, 26 мая 1905 г. Императорская чета и он проговорили два с половиной часа. Как раз накануне Государь принимал американского посла Мейера, который предложил начать мирные переговоры с Японией, а затем председательствовал на военном совещании, где было решено приступить к переговорам, хотя бы чтобы узнать требования Японии. Поэтому разговор с Гучковым, приехавшим из действующей армии, естественно, вращался вокруг военных действий и возможности их прекращения.

А. И. Гучков мог рассказать о положении на фронте очень многое и, конечно же, рассказал. Наверняка в его словах был мотив, проскальзывающий и в письмах жене: рано мириться с поражением. Это была излюбленная идея бывшего главнокомандующего Куропаткина, с которым Гучкову по долгу службы доводилось встречаться. «Куропаткин очень недоволен сдачей, считая, по своим сведениям, что [Порт-]Артур мог еще держаться». С другой стороны, «Теперь Гр[иппенберг] всю вину неудачи валит на Куропаткина. Он уверяет, что победа была уже в наших руках, когда было получено приказание от Куропаткина отступать. "Я ручаюсь, что мы остались бы победителями", говорил он в Харбине, "если бы мне разрешили драться еще один день. Японцы совсем не такой опасный противник…"».

Впрочем, это предположения. Сам Александр Иванович впоследствии рассказывал, что советовал Государю продолжать войну и не заключать мира, поскольку «такого нашего унижения не только революционные, но и патриотические круги не простят». Но в то же время необходимо «изменить всю обстановку внутри страны и этим воздействовать на настроение армии».

Вот так ловко Гучков подобрался к политической теме, к излюбленной теме всех русских либералов.

«Мне кажется, что Вашему Величеству надо сделать шаг. Созовите Земский Собор. Не теряйте времени, не утруждайте себя выработкой какого-нибудь сложного избирательного закона. Возьмите закон, который существует. У всех групп есть известное представительство – у дворянства, городского населения и крестьянства, есть свое самоуправление, возможно скомбинировать. Созовите Земской Собор. Если вы лично явитесь туда, скажете слова, которые должны быть сказаны, что в прошлом были известные ошибки, что это не повторится, но скажете, что сейчас не момент давать реформы, что надо довести войну до конца, я убежден, В. И. В., что вам ответят взрывом энтузиазма, и что этот энтузиазм передастся в армию и это почувствует и наш противник – японцы. Японцы находятся в тяжких условиях. В то время, когда силы их приходят к истощению, они почувствуют, что у их противника другое, и тогда не мы, а они будут искать мира. В. И. В. – это последний шаг».

Государь не возражал. «Он очень внимательно слушал, говорил: "Вы правы"».

В конце разговора Гучков добавил: «В. И. Величество, имейте в виду, сейчас наступил последний момент, когда вы можете таким шагом умиротворить страну». Затем Александр Иванович напомнил о земском съезде, который решил послать к Государю депутацию все с той же просьбой о парламенте. «Имейте в виду, – сказал Гучков, – что это [решение] принято против крайних элементов, потому что те избегают найти общий язык или примирение с исторической верховной властью. Очень ждут, что вы откажетесь принять эту депутацию». Последовавший 6.VI прием депутации земского съезда Александр Иванович считал лично своей заслугой.

Кажется, Гучков постарался выложить Царю всю правду и дать Ему как можно больше советов: ведь этот человек впервые в жизни разговаривал с Царем. Тогда у него не было того ужасного предубеждения против Государя, которое у него появилось впоследствии. Искренность Александра Ивановича и окружавший его ореол легендарного человека не могли не прийтись по душе Государю, а подлинный дар красноречия гостя заставил слушать его речь с большим интересом. В тот день Государь записал в своем дневнике: «Вечером приняли Гучкова, уполномоченного от Москвы по Красному Кресту, приехавшего в отпуск из армии. Много интересного рассказывал».

Той весной Муромцев характеризовал малоизвестного еще Гучкова как «человека с энергической купеческой складкой, ездившего на Дальний Восток и сумевшего понравиться в сферах».

Гучков продолжал принимать участие в земских съездах, возглавляя там умеренное меньшинство: на сентябрьском съезде 1905 г. протестовал против всеобщего избирательного права и автономии окраин, на ноябрьском предложил выразить порицание политическим убийствам, подписал особое мнение с протестом против учредительных функций Г. Думы и польской автономии. После сентябрьского съезда М. М. Ковалевский сказал: «Я видел там только одного государственного человека, это Гучков».

В роковом октябре 1905 г. после ничтожного столкновения с забастовщиками московский городской голова кн. В. М. Голицын вышел в отставку. Заговорили о кандидатуре одного из братьев Гучковых – Александра или Николая. По одним сведениям, городская дума была согласна на любого из них, по другим – единогласно остановилась на кандидатуре Александра Ивановича. Однако он наотрез отказался, рассчитывая пройти в Думу Государственную, и тогда гласные обратились к его брату. Вступив в должность, тот посетил Государя и услышал от него знаменательные слова: "Ваш брат был у нас, и хотя он нам говорил про конституцию, но он нам очень понравился"». «Нам» – то есть Императорской чете.

Конец 1905 г. был отмечен для Гучкова еще двумя важными событиями – участием в совещании, рассматривавшем проект закона о выборах в Г. Думу, и приглашением на пост министра торговли и промышленности. Это были те самые дни, когда после манифеста 17 октября гр. Витте пытался привлечь в правительство общественных деятелей. Удивительно: Гучков мог бы оказаться министром в одном кабинете со Столыпиным! Но вместо Столыпина был избран Дурново, и Александр Иванович отказался, боясь такого сотрудничества.

В декабре 1905 г. в Москве вспыхнуло восстание. Впоследствии гласный московской городской думы ярый черносотенец А. С. Шмаков утверждал, будто бы Гучков вместе с П.Шубинским были организаторами этого восстания. На самом деле в те дни А. И. Гучков вместе с Г. А. Крестовниковым организовали самооборону из артельщиков, а гласный Н. Н. Щепкин даже в глаза назвал братьев Гучковых прислужниками власти.

Провалившись на выборах в Г. Думу I созыва, Гучков решился на отчаянный шаг – 21.IV обратился к Государю с просьбой предоставить одно место в Г. Совете Московской городской думе, о чем та ранее подала ходатайство. «Несомненно, что если она получит это право, она пошлет меня. Государь! Удовлетворите это ходатайство до созыва Государственной Думы: моя служба потребуется Вашему Величеству». Показательны и самоуверенность, и настойчивость, впрочем, обыкновенная для Гучкова, но неуместная здесь, и непременное желание попасть в гущу событий – конечно, с благородными мотивами: «Я жалею, что результаты несчастных выборов в Москве лишили меня возможности в мере моих сил служить своему Государю и своему отечеству в предстоящей борьбе». Однако в Г. Совет Гучков попал лишь годом позже и совсем другим путем.

На заре своей политической карьеры Александр Иванович выглядел не таким, каким мы его видим на большинстве фотографий, снятых позже. Журналистка С. И. Смирнова-Сазонова записала впечатления так (X-XII.1906 г.): «Он совсем не имеет вида агитатора, главы партии. Худощавый брюнет с выразительным, но усталым лицом, он говорит спокойно, голос у него тихий». На А. Н. Наумова (XI.1905 г.) Гучков произвел плохое впечатление: «Не понравились мне его большие, скрытые за пенснэ, карие глаза, несомненно умные, но с каким-то неопределенно-загадочным выражением. При разговоре Александр Иванович часто отводил глаза в сторону и редко смотрел прямо». Наружность была под стать характеру.

Характер

Гучков любил указывать на свои народные корни: «Я происхожу из простого звания. Только благодаря упорному труду я достиг своего положения». Не скрывал и корней купеческих. Однажды гордо заявил Милюкову: «вы сильны наукой и книгами, а я коренным чувством московского купца, который безоговорочно подсказывает, что делать».

Многочисленные политические враги часто подтрунивали над Гучковым за его неблагородное происхождение. Петрункевич, например, как-то заметил, что его оппонент «мерит все на аршин московского купца», а гр. А. А. Бобринский писал, что у Гучкова «аршин нет-нет да и торчит из-за фалды». Порой Александра Ивановича прямо именовали «аршинником», но на самом деле в нем почти ничего купеческого не было. Заполняя анкету члена Г. Думы III созыва, Гучков даже не упомянул о купеческом звании, указав, что принадлежит к сословию потомственных почетных граждан.

Московское купечество справедливо не считало Гучкова «совсем своим человеком». Богатые купцы «относились к нему несколько свысока, как к человеку, не владевшему собственным капиталом и ведшему дела П.П. Боткина (чайного торговца)». Как видно из вышеизложенного, Гучков действительно оказался белой вороной в своей среде. Впрочем, он сочетал банковскую деятельность с политической, занимая должность управляющего Московским учетным банком, где получал солидное содержание в размере 10 000 р. в год. Будучи избран в совет петербургского Учетно-ссудного банка, Гучков заявил, что отказываться не собирается и прекрасно совместит финансовые занятия с политическими.

Он получил блестящее образование. «Душа, воспитанная на классиках, сказалась», – писал он жене из Афин. В устной речи Гучкову, сыну француженки, порой было легче подобрать французское выражение, чем русское: «Когда защищают то, что французы называют "mauvaise cause", то трудно выбраться из тяжелого положения с большим умением, чем это сделал председатель Совета министров»; «Мне казалось, что если не будет такой санкции со стороны старой власти к новой власти, образуется пропасть, le néant, пропасть, ничего».

Однажды, проезжая через Берлин с группой членов Г. Думы и Г. Совета, этот «купчишка» произнес, глядя в окно: «Помните, Золя в своем "Париже" пытался одним словом определить символ жизни столицы… Если бы он писал о Берлине, он нашел бы для него слово характеристики. Это – автомобиль, прорезающий воздух сигнальными рожками, обгоняющий конную и человеческую силу, опережающий культуру, выбивающий все из колеи…».

Даже в поездках по Африке и Азии Гучков не расставался с томиком стихов Гейне, о чем при случае не преминул сообщить немцам. «Вот вам русский человек, возящий с собою вместе Пушкина или Лермонтова немецкого автора-стихотворца! – негодовало «Русское знамя». – Вероятно полякам он заявит, что не расстается с Мицкевичем, а евреям, что его настольная книга – премудрость Соломона».

Характер Александра Ивановича тоже был далеко не купеческим. Лучше всех об этом написал хорошо знавший своего единомышленника А.Столыпин: «В Гучкове ищут купеческой лукавинки, чего-то гостинодворски мелкого. Между тем в нем силен казацкий и старообрядческий атавизм. Храбрость и закаленное невзгодами терпение. Раньше, чем он произнес свое "мы ждем", я бы сказал, что он из тех, которые умеют ждать, но ждут страстно, не охладевают и добиваются».

А В. М. Дорошевич предполагал наличие в Гучкове «капли крови тех купцов, что Сибирь покоряли и со Стенькой "гулять" по Волге ходили».

Хорошо знавший Гучкова Савич писал о его «упрямом характере, не терпевшем противодействия его планам».

Род Гучковых в начале XIX в. был старообрядческим (федосеевское согласие), однако в 1853 г. перешел в единоверчество. Это была эпоха николаевских гонений на староверов, когда им запрещалось вступать в купеческое сословие. Купцы переходили в единоверие вынужденно, чтобы не лишиться своей торговли, и с точки зрения прежних братьев по вере становились отступниками. А женитьба на француженке, похищенной у первого мужа, – это для старообрядца и вовсе чудовищный шаг. Такова была семья, воспитавшая Александра Ивановича, и неудивительно, что в его личности соединились старообрядческое упрямство и нетвердость нравственных убеждений.

Вероятно, по той же линии Гучков унаследовал неприязнь к властям и холодное отношение к господствующей церкви. Тем не менее, он был относительно благочестив – посылал родным иконки (невесте в 1903 г., умирающему Столыпину в 1911 г.), в путешествиях посещал монастыри (в Болгарии – Рильский, в Киеве – Лавру), приписывал в конце писем «Христос с тобой!».

От старообрядцев Александру Ивановичу досталось и равнодушие к крепким напиткам. Тут он был похож на Столыпина, который говорил: «У нас старообрядческий дом: ни папирос, ни вина, ни карт».

Александр Иванович был до крайности себе на уме. Природная скрытность усугублялась политическими соображениями. С.Володимеров писал, что «у г. Гучкова никогда не срывается с языка лишнее, по его мнению, слово». Челноков характеризовал тактику Гучкова меткой формулой: «что думаю – не говорю, что говорю – не думаю». Сам лидер октябристов признавался, что «и на трибуне, и на партийных совещаниях чувствует себя точно в наморднике» и «завидует идиоту Пуришкевичу, который может молоть всякий вздор».

«Он дипломат и человек расчета, – говорил некий «его высокопревосходительство». … – Он никогда не скажет вам прямо, чего от вас хочет. Говорит он с вами, вы даже сразу и не раскусите, чего именно он от вас хочет, а уйдет: ах, черт возьми, оказывается вы то ему и сказали, чего, может быть, и не следовало говорить и что было ему нужно от вас узнать».

В том же смысле высказался кн. А. П. Урусов: «Гучков является редким для России дипломатом: человек, который, стоя во главе партии, никогда не скажет ей сегодня, что он сделает завтра. … Несомненно, у А. И. Гучкова есть какая-то цель в будущем и может быть цель его оправдает его средства. Этот иезуитский девиз под стать ему как дипломату».

Скрытность Гучкова нередко переходила в прямое искажение истины. Поэтому никогда нельзя верить тому, что он говорил, особенно репортерам. Для них у него всегда была наготове приглаженная версия событий, выставляющая его и его друзей в лучшем свете.

Лидером он был крайне властным, тяжелым. «По своему характеру Гучков не выносил противодействия своей воле, своим убеждениям. Он не умел быть снисходительным к инакомыслящим, они для него становились немедленно врагами, которых надо сокрушить, сломать, сбросить со своего пути».

При всех этих неприятных чертах характера Гучков искренно думал, что руководствуется возвышенными чувствами. Он был наделен чудесным качеством: не мог спокойно пройти мимо несправедливости. В этом он не знал меры. Но огромное самолюбие мешало ему делать добро только ради добра, и к нему очень подходят слова апостола о тех, кто делает великие дела, но любви не имеет, а потому – ничто.

Чтобы понять какой-либо поступок Гучкова, надо искать самый возвышенный и благородный мотив. Например, поездка на англо-бурскую войну осуществлена ради спасения буров, дуэль с гр. Уваровым – чтобы уберечь от дуэли Столыпина, заговор о дворцовом перевороте – для спасения России.

«Г.Гучков любит красивый жест, – писал В. М. Дорошевич. – […]

Он привык с грохотом, с фанфарами, с трубами, с барабанами, с бенгальским огнем.

Англичане стреляют, хунхузы мечутся с дикими воплями, японцы вопят:

– Банзай.

А в середине А. И. Гучков».

Поэтому Александр Иванович на первый взгляд казался выдающейся фигурой. Л. А. Тихомиров поначалу назвал его «умнейшим из людей, каких только выдвинула эпоха реформы». А.Столыпин посвятил своему единомышленнику яркие строки: «Сущность его характера меня подкупила давно, еще при первых встречах, когда только еще чуть-чуть намечалось его будущее значение: эта сущность состоит в бескорыстном, действительно, пламенном патриотизме. Он любит родину деятельной, неусыпной любовью, – без фраз, без театральных преувеличений, без треска и риторики».

Однако, в отличие от того же А.Столыпина, у которого патриотизм был в крови, Гучков не умел быть патриотом, хотя и стремился им быть. Великолепно эту тонкость выразил Рославлев (Колышко) после очередной громкой дуэли Александра Ивановича: «Он любит родину и готов, ради этой любви, полезть на стену. Но в родине он любит – себя. И в конституции он любит лишь себя. И в дуэлях, в задоре, в бретерстве он также любит лишь себя. "Эмоционально" Александр Иванович лишь себя любит. Вот почему его патриотизм не находит отклика в сердцах; его политическая догма, после 3-х лет долбления, оставила страну равнодушной; его "рыцарство", его храбрость, его купеческая корректность – возбуждают не столько уважения, сколько брезгливого страха».

Характерно отношение Гучкова к Императору Николаю II. Гучков неизменно провозглашал за него тосты и при случае расточал комплименты, но все это делалось не из монархических побуждений, а лишь потому, что именно этот Монарх даровал манифест 17 октября, выступив в роли «державного зодчего нового государственного строя».

Слабая моральная основа сочеталась с бешеным нравом Гучкова. «Как ни сдерживает он свой темперамент, как ни обманывает он себя, но видно, что он у него бунтует и просится наружу. Это проскользнуло в его словечке "сосчитаемся"; рванулось в инциденте с гр. Уваровым». Гр. Витте назвал Гучкова «любителем сильных ощущений», Киреев выразился, что он – «с перцем», Скугаревский восторженно писал о «пламенной военной душе» и «подлинном военном сердце» Гучкова, Пэрс – об его «отчаянной храбрости», И. А. Гофштеттер – о «благородном воинствующем авантюризме», Савич – о неразвитом чувстве самосохранения, мудрый Дорошевич – об «исключительно животной, желудочной храбрости», в отличие от «храбрости духовной». Эта не скованная никакими догмами «животная» храбрость сказалась при поединке Гучкова с гр. Уваровым, когда дворянин выстрелил в воздух, а «купеческий сын» – в противника, стреляющего в воздух.

Свой бешеный темперамент Гучков целиком и полностью проявил в политической деятельности. Шипов, поначалу бывший его соратником, характеризовал его как «человека, легко увлекающегося политической партийной борьбой и склонного вносить в нее чрезвычайную страстность». Однажды, когда Шипов отрицательно отозвался о подобной борьбе, Гучков возразил: «мне, напротив, всегда доставляет большое удовольствие хорошенько накласть моим противникам».

За исключением нескольких наивных лиц современники относились к Гучкову с глубокой неприязнью. Для общества, где дрались на дуэлях и где были сильны дворянские понятия, он был слишком непорядочен. «Мелкая душонка», – писала о нем «Земщина». «…виртуоз интриги и гений беспринципности», – будет впоследствии негодовать П. Б. Струве.

Сложнейший характер отталкивал людей от Александра Ивановича. Одно время он сблизился с Н. В. Савичем, но тот скоро с ужасом отшатнулся.

Отношения с когда-то любимой женой тоже быстро расстроились. «Родная моя, за что Вам Господь Бог послал такое наказание, как я?» – писал Гучков своей невесте М. И. Зилотти. Уже на втором году семейной жизни начались недоразумения, спровоцированные долгим пребыванием Александра Ивановича на фронте. Весной 1910 г. Гучков писал о «зияющей пустоте» в своей душе и провел пасхальные каникулы в обществе товарища по фракции Каменского – по-видимому, чтобы быть подальше от супруги.

Семейная драма развивалась в разгар политической карьеры Гучкова – в период Г. Думы III созыва. Однажды Александр Иванович прислал жене из Таврического дворца такую записку: «Не знаю, что тебе написать? Что мне тяжело до крика, что я сейчас председательствую в комиссии обороны, говорю с безразличным видом, а с трудом сдерживаю[сь], чтобы не разрыдаться, этому ты поверишь. Знаю, что и тебе тяжело. Но что я могу сделать? Устранить себя я могу. И эта мысль все неотвязнее овладевает мною. Прости меня! АГ». Это крайнее нервное напряжение Гучкова надо иметь в виду при оценке его политических действий. «Я вышел из жизненной перепалки весь израненный, с ожесточенной от ударов душой. От избытка собственных страданий я стал мало чувствителен к страданиям других», – писал он.

В 1911 г. (21.II) Гучков констатировал: «мы так истерзали друг друга, что живого места в душе не осталось», и предложил разъехаться, с тем, чтобы супруга с детьми жила в Москве за его счет. Однажды Марии Ильиничне понадобилось на две недели привезти детей в Петербург, и она была вынуждена обратиться к посредничеству Ф. И. Гучкова, боясь, что при ее появлении муж съедет с квартиры. Действительно, он избегал встреч: "Перерыв наших думских занятий – 10 декабря. Если ты к этому времени вернешься, то я уеду куда-нибудь". Последовавшую череду ссор и примирений Гучков охарактеризовал так: «каждая новая попытка склеить наши неудачные жизни только вносит новую остроту и новую горечь в наши отношения».

«Где А. И. Гучков – там вечный раздор», – проницательно заметил один из московских монархистов еще в самом начале политической карьеры «купеческого сына». Да и сам он это чувствовал, так что на вопрос В. И. Гучковой, как назвать ее сына, ответил: «Только не Александром. Приносит несчастье себе и окружающим. Предпочитаю Ивана».

Политические взгляды

«Так вот он, этот прославленный московский делец и оратор! – писал Булацель, привлеченный его славой. – Тихий, несколько гнусавый голос, вычурно книжные обороты речи и стремление быть немножко правым, оставаясь немножко левым – вот первое впечатление от речи Гучкова».

Гучков был монархист, но монархист конституционный – сочетание, при всей своей несуразности, распространенное в те годы. «Путем эволюции я сделался убежденным конституционалистом еще задолго до того времени, как твердая воля Монарха, выраженная в манифесте 17-го октября, повелела каждому верноподданному русского Царя сделаться конституционалистом».

Манифест 17 октября настолько отозвался в сердце Гучкова, что партия, основанная им совместно с единомышленниками, получила имя «Союз 17 октября» или попросту «октябристы».

«Октябризм явился молчаливым, но торжественным договором между историческою властью и русским обществом, договором о лояльности, о взаимной лояльности. Манифест 17 октября был, казалось, актом доверия к народу со стороны Верховной Власти; октябризм явился ответом со стороны народа – ответом веры в Верховную Власть». Так говорил сам Гучков, не больше и не меньше.

Октябристы выступали за дуалистическую монархию, сочетая, таким образом, монархические убеждения с конституционными. Это позволяло Союзу и его руководителю находить общий язык и с консерваторами, и с левыми.

«Александр Иванович прямо вездесущ, – говорил Б. В. Назаревский, – он и среди земских и городских деятелей свой человек, он и с Красным Крестом на Дальний Восток едет, его и покойный Д. Ф. Трепов жаловал, и С. Ю. Витте одобрял, а уж в министерской приемной он самый желанный гость; он по два часа иной раз с самим градоначальником беседует; с ним даже кадеты, хоть и спорят, но все же "водятся", – словом везде и всюду и всем он мил и приятен.

Сам старик Суворин благосклонно кивает ему головой с вершины своего флюгера [т.е. газеты «Новое время», «всероссийского флюгера»], ибо чувствует в нем что-то родственное».