Октябрический режим. Том 1

Недоговоренность, унаследованная Союзом от манифеста, начертанного на его знамени, не давала покоя лицам с более определенными политическими убеждениями. Например, Б. В. Назаревский с негодованием говорил, что «бесхарактерный Петербург» очень любит Гучкова «за эту именно мягкую дряблость, увертливость и уклончивость».

Двойственность взглядов Гучкова порождала у его политических противников подозрения в неискренности. Правые полагали, что на самом деле октябристы – такие же парламентаристы и враги самодержавия, как кадеты. «Кадеты 2-го сорта», как выразился А. С. Суворин. Опасались, что Союз «сторонкой» добьется окончательной смены политического строя.

«Г.Гучков ввел бы парламентский строй, да еще не простой, а самый махровый, по самым свежим моделям, только что полученным из-за границы; и ввел бы он его так, что ни правительство, ни народ этого и не заметили бы, – а просто в один прекрасный день на порог Таврического Дворца явился бы г. Гучков, взмахнул шляпой и крикнул бы на весь народ:

– Самая свежая конституция! Самый фасонистый парламент-с! Пожалуйте, у нас покупали!».

По мнению Б. В. Назаревского, октябристы рассчитывали на участие в будущем парламентском министерстве. «И вертятся, все вертятся, то вправо, то влево эти бедные вертячки… Чего они ищут, чего хотят? Очень немногого! Министерских портфельчиков!».

Предполагаемые претензии «купеческого сына» без четких убеждений вызывали в правых кругах глубокое отвращение.

«Ну а если г. Гучков будет министром?

Тогда обнаружится разница между ним и графом Витте.

Если Витте снова станет министром, по всей России пронесется взрыв негодования.

А когда Александр Иванович сделается министром, по всей России раздастся взрыв хохота!».

Дружба со Столыпиным

Вместе с А. И. Гучковым одним из основателей ««Союза 17 октября»» стал брат П. А. Столыпина Александр, известный журналист, сотрудник «Нового времени». Вот как получилось, что в роковой для России день открытия Государственной думы П. А. Столыпин застал в гостях у брата этого легендарного человека.

По утверждению Гучкова, их разговор в тот день был связан с военно-полевыми судами. Однако это анахронизм, поскольку закон о военно-полевых судах тогда еще не вышел. Возможно, речь идет о принятии на февральском съезде октябристов резолюции, осторожно допускавшей введение военного положения при опасности или наличии вооруженного восстания. Александр Иванович вспоминал о том разговоре со Столыпиным: «Он говорит, что аплодировал мне по поводу того гражданского мужества, которое я проявил, взяв под свою защиту такую непопулярную вещь».

В тот день началась дружба министра и «купеческого сына». В течение следующих пяти лет они будут идти бок о бок, пока внезапно не разойдутся, что будет роковым для них обоих.

Отношение Гучкова к Столыпину современники характеризовали в романтических терминах: «влеченье – род недуга» (Шидловский), «тайная любовь» (гр. Гейден). Александр Иванович восхищался «великой русской душой Столыпина», его «правдивым отношением к власти». Помимо личных симпатий, играло роль сходство политических взглядов. Премьер тоже был одновременно конституционалистом и монархистом. Гр. Шереметев даже писал, что «Столыпин отчасти и даже иногда весьма определен как октябрист», хотя Гучков его аттестовал как «совсем не октябриста».

Гучков видел в этом министре своего рода залог конституционного строя. «Что бы ни говорили о П. А. Столыпине, но он по благородству характера и по искренней привязанности к конституционному правлению есть один из весьма немногих, которые могли спасти положение. Пока вы слышите, что Столыпин в это переходное еще время стоит во главе управления, можете быть спокойными насчет правильного обновления России в ближайшем будущем. Уйдет он со сцены, – а эта возможность не исключена, ибо на него направлены удары как революционеров, так и реакционеров, – тогда возможны всякие неожиданности…».

В другой раз (25.IX.1909) Гучков, признавая расхождение с председателем Совета министров на политической почве, тем не менее, отметил: «такого мудрого, мужественного и рыцарского вождя Россия давно не имела».

Я. В. Глинка полагал, что Гучков считал Столыпина «своим другом», но при этом «сильно ошибался» в его чувствах к себе. Премьер, дескать, лишь использовал главу «Союза 17 октября» «как выгодного информатора». Однако ближайшие сотрудники Столыпина характеризуют его отношение к Гучкову в самых светлых тонах: Коковцев упоминает об «увлечении» премьера «Гучковым и октябристами», а Герасимов пишет, что из лидеров думского большинства Столыпин «особенно высоко ценил» Гучкова.

Призвание в правительство. Троянский конь

При назначении Столыпина председателем Совета министров Государь ему сказал, что в выборе сотрудников его не стесняет. Теперь Столыпин вновь попытался привлечь в правительство общественных деятелей, но, конечно, правее кадетов, скомпрометировавших себя Выборгским воззванием. К тому же, одно дело – подыскивать вообще будущих министров, а другое – подбирать сотрудников именно для себя, тут Столыпину следовало учесть и свои личные симпатии.

Как сам Столыпин говорил, первое имя, на котором он остановился, было имя А. И. Гучкова. Государь, узнав об этом, сказал, что и сам хотел назвать именно Александра Ивановича. Это понятно: оба они были с ним знакомы, к тому же для многих своих современников Гучков тогда «вошел в легенду», а в настоящих условиях был ценен своим сочетанием монархических и конституционных убеждений.

В качестве кандидатур возникло и еще несколько имен. Знакомый Столыпину по Саратову Н. Н. Львов. Ф. Д. Самарин. Граф П. А. Гейден. Знаменитый юрист А. Ф. Кони. Кн. Г. Е. Львов – кадет, который в Выборге отказался подписать революционное воззвание. Вновь Д. Н. Шипов. Профессор П. Г. Виноградов.

Оказавшись на месте председателя Совета министров, Столыпин не откладывая начал с этими лицами переговоры, занявшие первые две недели его председательства.

Во вторник 11.VII он написал Ф. Д. Самарину. «Государь просил Вас остаться еще несколько дней, – говорилось в этом письме. – Он желает непременно Вас видеть и сильно рассчитывает на Вас, видя Вас одним из крепких устоев в настоящую смутную годину».

Судя по этому отрывку, похоже, что Столыпин пишет после разговора с Государем на эту тему, передавая Его мнение. Поэтому можно предположить, что 10.VII, когда Столыпин ездил в Царское Село, разговор шел именно о новом составе правительства.

«Позвольте мне повидать Вас в четверг после переговоров с некоторыми лицами, – продолжает Столыпин. – Крепко верю, что Господь вдохновит Вас принять решение, полезное для России».

Под некоторыми лицами подразумевались, видимо, другие кандидаты. На следующий день приехал Гучков и сразу направился к председателю Совета министров. Последние недели Гучков провел на женевском конгрессе в качестве делегата общества Красного Креста. Вернувшись, Александр Иванович отправился 11 июля в Петербург, за ходом событий в России следил по газетам, и может быть именно поэтому Столыпин, предложив ему войти в правительство, решил затем ввести его в курс дела и обрисовать ему свой взгляд на отношения правительства и Думы.

Гучков уже был предупрежден о намерениях Столыпина М. А. Стаховичем, да и в правительство его звали не впервые, так что он не удивился и попросил время подумать до завтра.

Приблизительно в те же дни Н. Н. Львов получил записку от Столыпина с приглашением приехать на его дачу на Аптекарском острове. Львов помог председателю Совета министров вести переговоры, да и сам оказался в числе кандидатов.

12 июля Львов и Стахович телеграфировали Д. Н. Шипову в Москву, прося его приехать в Петербург. Тот ответил отказом, но на следующий день вызов повторился с добавлением подписи гр. П. А. Гейдена, и вечером 14-го Шипов спешно приехал со скорым поездом.

Тем временем Гучков посоветовался с Гейденом и Стаховичем и на другой день после разговора со Столыпиным вновь к нему пришел и дал ответ: «я пойду при наличности двух условий: во-первых, не один а в составе целой группы общественных деятелей, и во-вторых, с определенной программой».

Свободны, в сущности, были только два портфеля, именно те, которые Столыпин предложил Гучкову и Н. Н. Львову (не считая должности обер-прокурора, которая, очевидно, предназначалась Ф. Д. Самарину, поэтому о ней с Гучковым речи не велось). Но двоих оказалось мало: «если бы мы вошли вдвоем, мы встретили бы оппозицию», – говорил Гучков и просил пригласить в правительство еще трех лиц: Кони, Виноградова и Гейдена. Столыпин отвечал: «я подумаю» – поскольку не мог назначать министров своей властью и должен был просить согласия Государя. Сам же он, по наблюдению Гучкова, «стал поддаваться» и «готов идти на расширенный состав».

Сложнее оказалось прийти к соглашению относительно программы, дальше аграрной реформы Столыпин не шел, и на этом переговоры чуть было не кончились.

В четверг 13-го Столыпин вновь написал Ф. Д. Самарину, приглашая его к себе в 8 ½ вечера. Можно не сомневаться, что на этой встрече председатель Совета министров предложил Самарину должность обер-прокурора Синода, поскольку в субботу Самарина уже принимал Государь. Аудиенция означала предварительное согласие и Столыпина, и самого Государя на вступление кандидата в правительство. Это были своеобразные смотрины.

В пятницу 14 июля приехавший из Москвы Шипов встретился с Гейденом, Львовым, Гучковым и Стаховичем. Выяснилось, что помимо Гучкова, Столыпин уже вступил в переговоры с Гейденом и Львовым и просил убедить принять участие в министерстве и Шипова. С таким же приглашением Столыпин намерен обратиться к кн. Г. Е. Львову.

Тут оказалось, что Шипов не может простить Столыпину роспуск Думы и не доверяет ему: «удивляюсь, как он, зная хорошо мое отношение к его политике, ищет моего сотрудничества».

На следующий день, 15-го, в Петербург приехал кн. Г. Е. Львов. Он не знал о своем предполагаемом приглашении в министерство. Целью его приезда были переговоры с министром внутренних дел (эта должность сохранилась за Столыпиным) о продовольственной помощи населению.

В этот день все кандидаты собрались за завтраком в гостинице «Франция» и обсуждали предполагаемый состав правительства. Тут кн. Львова позвали к телефону, доложив, что звонит председатель Совета министров. Столыпин приглашал к себе кн. Львова и Шипова как членов общеземской организации под предлогом обсуждения того вопроса, по которому Львов и приехал. Шипов почувствовал ловушку, но деваться было некуда.

К четырем часам они приехали на Аптекарский остров к Столыпину. Первый вопрос председателя Совета министров был: «Вот, Дмитрий Николаевич, роспуск Думы состоялся; как теперь относитесь вы к этому факту?». Шипов ответил, что остается при своем убеждении. Тем не менее Столыпин предложил им обоим войти в состав нового кабинета министров.

Посетители спросили о политической программе Столыпина. Он ответил, «что теперь не время для слов и для программ; сейчас нужны дело и работа». Правительство должно удовлетворить насущные нужды всех крупных общественных групп, в том числе евреев, и тем самым привлечь их на свою сторону, говорил он.

Посетители возражали, что реформы должны быть осуществлены Думой, но Столыпин ответил, «что ему совершенно ясно, какие мероприятия являются неотложными и требуют скорейшего осуществления».

Такая политика, возразил Шипов, «не только не внесет в страну успокоение, но заставит вас прибегнуть через два-три месяца к самым крутым мерам и репрессиям». Эти слова Столыпина возмутили: «Какое право имеете вы это говорить!?».

Наконец, Шипов и кн. Львов (впрочем, из воспоминаний Шипова незаметно, чтобы Львов что-то говорил) решили предъявить свои условия для вхождения в правительство, довольно дерзкие. Чего стоило одно требование себе и единомышленникам половины мест в кабинете, в том числе принадлежавшего Столыпину портфеля министра внутренних дел. «В таком случае у вас может получиться большинство», – заметил Столыпин, имея в виду, что либеральный Извольский окажется на стороне скорее общественных деятелей, чем своих старых коллег-министров.

Обстоятельного обсуждения условий не получилось. Столыпин уже слушал невнимательно. Его посетители не знали, что он в тот же вечер должен успеть в Петергоф к Государю, и, вероятно, его задерживали. Возбужденный, сбивчивый разговор закончился заключением Столыпина, «что теперь не время разговаривать о программах, а нужно общественным деятелям верить Царю и его правительству и самоотверженно отнестись к призыву правительства при тяжелых обстоятельствах, в которых находится страна».

Вечером Столыпин привез Государю список восьми кандидатов на министерские посты. Приехал в Петергоф и Ф. Д. Самарин. В его бумагах остался любопытный листочек, сохраненный, должно быть, из интереса к историческому событию:

«Для памяти

Отъезд в Петергоф состоится на пароходе "Нева", а не Онега, 15-го с. Июля в 4 ч. 15 м.дня, с третьей или четвертой пристани от Николаевского моста, у которой будет находиться курьер.

14 июля 1906 г.».

Аудиенция оказалась бесполезной. Самарин наотрез отказался от портфеля, указывая, что консерватору не место в либеральном кабинете. «Это было бы равносильно для меня отречению от всего того, что я высказывал и отстаивал в своей общественной деятельности и за последние годы в особенности. … не я, а имя мое сделалось известного рода знаменем, вокруг которого объединяются многие, несочувствующие господствующему общественному течению. Вступление мое в состав министерства означало бы капитуляцию целого направления политического».

Прочие же кандидаты, завтракавшие во «Франции», обедать поехали в Курорт (предместье Сестрорецка на берегу Финского залива), где жил тогда А. Ф. Кони. К ним присоединился бывший министр земледелия Ермолов. Всей компанией они навалились на Кони, убеждая его принять портфель министра юстиции. Между прочим, они утверждали, «что им обеспечено назначение Гейдена и Гучкова – первого для государственного контроля, а второго для министерства торговли». В этом утверждении, может быть, была доля полемического задора – ведь нужно было уговорить Кони – но Гучков, судя по его уже цитировавшемуся письму супруге, уже чувствовал себя министром.

Кони отказался – он был стар и болен, но, поддавшись уговорам, обещал подумать до понедельника. Ему предстояли утомительные выходные: городок был небольшой, и слухи распространялись стремительно.

В воскресенье 16 июля переговоры приостановились. Этот день добавил к истории переговоров два письма, точнее два отказа от портфелей. Первое из них принадлежало Кони: он писал Гейдену, Стаховичу и Ермолову, прямо отказываясь от сделанного ему предложения. Второе написали Шипов и кн. Львов на имя Столыпина. Это письмо было написано не столько для Столыпина, сколько для современников и потомства, чтобы те знали, какие условия предъявлялись при переговорах.

Оговариваясь, что «о готовности жертвовать собой не может быть вопроса», авторы письма подвергли критике политику, намеченную Столыпиным, за ее недостаточную смелость в реформаторстве. Они по-прежнему требовали участия не менее 7 общественных деятелей в составе нового кабинета министров, в том числе хотели получить портфель министра внутренних дел. Должность председателя Совета министров они с неожиданной снисходительностью оставляли за Столыпиным, но только из соображений устойчивости авторитета власти. Далее шли пункты кадетской программы: принудительное отчуждение частновладельческих земель, приостановление приговоров к смертной казни, частичная амнистия для революционеров, не посягавших на чужую жизнь и имущество, равенство всех граждан перед законом. Наконец, авторы указывали на необходимость скорейшего созыва Думы.

Другими словами, предъявляя заведомо невыполнимые требования, Шипов и кн. Львов попросту отказывались от участия в правительстве. Чтобы увидеть отказ, не требовалось даже читать между строк: в начале письма прямо говорилось об «отрицательном отношении» обоих авторов к предложению Столыпина.

В тот же день у Столыпина вновь был А. И. Гучков.

В понедельник 17-го переговоры вновь пошли полным ходом. Рано утром Столыпину было доставлено письмо Шипова—Львова. Авторы письма весь день ждали ответа и составили даже желательный для себя проект нового правительства. Пока они таким образом убивали время, другим кандидатам дел хватало.

Рано утром Кони приехал к Гейдену и заявил о своем отказе от портфеля. Гейден рассказал, что Н. Н. Львов согласен войти в правительство, Виноградову послана телеграмма с предложением портфеля, а Шипов с кн. Львовым отказываются участвовать. Их отказ Гейден объяснял нежеланием Шипова объединяться с Гучковым. Сам Шипов в воспоминаниях умолчал об этом основании для отказа. Гучков же писал: «Поведение Ш[ипова] вообще странное».

Кратко и метко Гейден выразил цель создания обновленного правительства: «воздействие на общественное мнение путем психического гипноза, результатом которого должны быть более умеренные выборы в будущую Думу».

В половине пятого Кони и Гейден были у Столыпина, согласно его приглашению. Кони вспоминал, что Столыпин произвел на него «впечатление вполне порядочного человека, искреннего и доброжелательного». В очередной раз министр решал сложную задачу объяснить положение правительства постороннему человеку.

Перед Государем три дороги, говорил Столыпин, – реакции (нежелательно), кадетского правительства (невозможно после Выборгского воззвания) и коалиционного с участием общественных деятелей. «Задача правительства проявить авторитет и силу и вместе с тем идти по либеральному пути, удерживая государя от впадения в реакцию и подготовляя временными мерами основы тех законов, которые должны быть внесены в будущую Думу». Министр, вспоминал Кони, «постоянно указывал на важность исторического момента, переживаемого Россией, и обращался к моему патриотизму».

В ответ Кони почти повторил мысль, которую позавчера высказывал Столыпин в беседе с Шиповым и кн. Львовым: необходимы не законопроекты, внесенные в Думу, а немедленные меры по аграрному вопросу. «Тут нужны не имена, а сознательная и смелая решительность правительства, из кого бы оно ни состояло». Закончил он отказом, упомянув о своем плохом здоровье.

Огорченный Столыпин выразил сожаление и «с удручением в голосе и лице» прочел гостям полученное им письмо Шипова—Львова, коротко объяснив, в чем не согласен с главными из условий, изложенных в письме.

В изложении Гейдена, Столыпин говорил, что исчерпал все доводы в переговорах с Шиповым и кн. Львовым, но получил категорический отказ, причем Шипов даже обвинял его, Столыпина, в государственном преступлении – подразумевался роспуск Государственной думы.

По дороге домой Гейден «скорбел» об отказе Кони и развивал перед ним мысль о преимуществах вхождения в кабинет сплоченной группы общественных деятелей. Этих пятерых человек (Гейден, Кони, Гучков, Н. Н. Львов, Виноградов) Гейден именовал «блоком» и говорил, что они в союзе с «глупым, но честным» бароном Фредериксом и либеральным Извольским образуют в кабинете большинство. Не обошлось опять и без «фантастической теории удара наших имен по общественному воображению».

Идея «блока», несомненно, была хороша. На первый взгляд не имея большинства, они все же имели бы решающий голос в правительстве, поскольку Извольский был действительно на их стороне, а на барона Фредерикса было легко повлиять, убедив его в пагубности того или иного действия для монархии.

В сущности гр. Гейден со своим «блоком» недалеко ушел от Милюкова с его «кадетским министерством». Смысл один и тот же – войти в правительство не гостем, а хозяином, но только кадеты, в отличие от нынешних фютюр-министров, не скрывали своих намерений.

Но для осуществления «блока» необходимо было провести в правительство хотя бы пять человек. Стоило одному из них отказаться – как «блок» рушился.

Поздно вечером Столыпин прислал Шипову ответ на его совместное с кн. Львовым письмо. Этот ответ тем более интересен, что представляет собой собственноручное изложение взглядов Столыпина на обновление состава правительства, в то время как остальные его высказывания в эти дни записывались его собеседниками (Кони, Шиповым, Гучковым) и могут быть неточны.

«Милостивый Государь Дмитрий Николаевич, – писал Столыпин. – Очень благодарен вам и князю Львову за ваше письмо. Мне душевно жаль, что вы отказываете мне в вашем ценном и столь желательном для блага общего сотрудничестве».

Список условий, предъявленных Шиповым—Львовым, не обманул Столыпина. Он понял, что те выдвинули условия лишь для того, чтобы оправдать свой отказ.

«Мне также весьма досадно, что я не сумел достаточно ясно изложить вам свою точку зрения и оставил в вас впечатление человека, боящегося смелых реформ и сторонника "маленьких уступок". Дело в том, что я не признаю никаких уступок, ни больших, ни маленьких. Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы и что мы в промежуток 200 дней, отделяющих нас от новой Думы, должны всецело себя отдать подготовлению их и проведению возможного в жизнь. Такому "делу" поверят больше, чем самым сильным словам.

В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся. Что касается смертной казни (форма приостановки ее Высочайшим указом) и амнистии, то нельзя забывать, что эти вопросы не программные, так как находятся в зависимости от свободной воли Монарха.

Кабинет весь целиком должен быть сплочен единством политических взглядов и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса. Что касается портфеля внутренних дел, то пока, видимо, Государь еще не освободит меня от этой ноши. Перемена времени созыва Думы, помимо существа дела, противоречила бы Основным законам».

Таким образом, условия Шипова—Львова, которые им казались существенным расхождением со взглядами Петра Аркадьевича, не выдерживали никакой критики. Единство же кабинета министров – очень важное требование Столыпина, из-за которого переговоры в конце концов и провалились.

Окончание письма лишний раз напоминает, как скромно держался в те дни председатель Совета министров, второе после Императора лицо в Российской Империи:

«Извините за бессвязность письма, вызванную спехом, извините еще больше за отнятое у вас время. Я думал, как и в первый раз, когда предлагал вам и князю Львову войти в мой кабинет, что польза для России будет от этого несомненная. Вы рассудили иначе. Я вам, во всяком случае, благодарен за вашу откровенную беседу, за искренность, которую вы внесли в это дело, и за видимое ваше желание помочь мне в трудном деле, возложенном на меня Государем.

Верьте в мое искреннее к вам уважение и преданность.

П. Столыпин. 17 июля 1906 г.».

Прочитав письмо, Шипов усмотрел в нем неискренность. На этом с ним и кн. Львовым переговоры закончились.

Другие же кандидаты продолжали двигаться к заветным министерским портфелям. Н. Н. Львов в этот день согласился войти в правительство. Согласием ответил и Виноградов, поставив только некоторые условия, в частности по еврейскому вопросу. В тот же день Ермолов передал А. И. Гучкову просьбу Государя не уезжать пока из Петербурга, так как на днях Государь собирается позвать его.

Александр Иванович чувствовал себя как никогда близко к министерству. В тот день он писал супруге, рассказывая о том, как Столыпин пригласил его в правительство, как и Государь сказал, что именно его, Гучкова, и Он хотел назвать, как Государь через Ермолова просил не уезжать из Петербурга. Еще не зная об отказе Кони, Гучков набросал список общественных деятелей, которые войдут в правительство:

Гучков – министр торговли и промышленности

Гр. Гейден – государственный контролер

Кони – министр юстиции

Н. Н. Львов – главноуправляющий земледелием

Ф. Д. Самарин – обер-прокурор Св. Синода

«Для мин[истерства] народн[ого] просв[ещения], – писал Гучков, – я рекомендую Виноградова; его поддерживают и остальные мои товарищи».

Шесть человек и без упрямого Шипова могли составить прекрасный «блок».

«Но если бы ты видела, – продолжал Гучков, – сколько волнений, смущения, душевной тревоги, беготни, – разговоров, разговоров без конца в рамках этих событий!». И тут тон письма внезапно меняется с делового на мрачный: «Знаю, что ты на меня будешь сердиться за возможное мое решение. Но я берусь переубедить тебя при личном свидании. Всего на письме не скажешь.

Но положение слишком сошлось. Другого выхода нет».

Складывается впечатление, что Александр Иванович начинал письмо в бодром расположении духа, а потом вдруг разуверился в своем участии в правительстве. Что же могло случиться? Возможно, гр. Гейден ему сообщил об отказе Кони, а этот отказ ставил под сомнение ценность всего «блока», поскольку снижал его численность до пяти человек, а то и четырех, поскольку, кажется, на Ф. Д. Самарина сторонники «блока» не рассчитывали.