Октябрический режим. Том 1

По словам Гейдена, они с Гучковым в этот день побывали у Столыпина и заявили, что без Кони не пойдут. На это Петр Аркадьевич попросил их вновь поговорить с Кони, прося его принять портфель хотя бы на один месяц.

Утром 18 июля Гейден и Гучков отправились к Кони и стали убеждать его принять портфель юстиции. Между прочим, Гучков сказал, что если в правительство не пойдет Кони, то не пойдет и никто из них. «Мы не толкаем тебя в пропасть, – говорил Гейден, – но предлагаем разделить нашу судьбу, причем, однако, не ручаемся, что все вместе не свалимся в пропасть». От себя и от имени Столыпина Гейден просил Кони не отказываться, выражая даже готовность встать на колени: «Ведь от твоего согласия зависит осуществление всей комбинации». Ответ требовался немедленно. «Неужели твоего здоровья и на месяц не хватит?» – спрашивал Гейден и наконец добился своего: Кони написал письмо Столыпину с просьбой о встрече.

Добившись согласия, Гейден и Гучков бросились целовать и обнимать Кони, договорись вместе завтракать и ушли купаться. Оставшись один, Кони вновь засомневался. Ему пришло в голову, между прочим, что нынешний министр юстиции прогоняется лишь затем, чтобы очистить место для членов «блока».

«За завтраком, – вспоминал Кони, – я не мог ничего есть (что продолжалось уже третий день) и был крайне неприятно поражен тою легковесностью, с которою мои собеседники говорили о важнейших вопросах нашей будущей деятельности, отделываясь шуточками на мои возражения, опираясь во всем на меры "в порядке верховного управления" и довольно небрежно относясь к необходимости считаться с желаниями коренного русского народа… За словами моих собеседников я, к прискорбию, видел не государственных людей, которые "ходят осторожно и подозрительно глядят", а политиканствующих хороших людей, привыкших действовать не на ум, а на чувства слушателей не теоремами, а аксиомами».

Гучков, к примеру, настаивал на немедленной отмене черты оседлости Советом министров, не дожидаясь Думы. Когда Кони возразил, что «вторжение десяти миллионов евреев в самые недра русского народа и во все закоулки русской земли» должна решать Дума, которая может и иначе решить вопрос, Гучков заметил: «Пусть посмеет!». Он уже предвкушал свою будущую власть.

Словом, Кони, как он вспоминал, усомнился в «государственном смысле» своих будущих сотрудников.

Когда Гейден и Гучков уехали, увозя письмо Кони с согласием, его автор, как и следовало ожидать, опять раздумал и послал телеграмму Столыпину, прося его не рассматривать это письмо как согласие.

Столыпин получил эту телеграмму с новым отказом Кони в пять часов, а в шесть Гучков доставил ему письмо. Вечером явился и сам Кони и решительно отказался, обещав приехать для разговора на следующий день. «И слава Богу, – говорил потом с улыбкой Столыпин. – Подумайте, министр – с таким характером!».

Утром 19 июля к Кони вновь явился Гейден, но отговорить его не смог. В два часа Кони поехал к Столыпину. Разговор был долгий и откровенный. Каждый из собеседников говорил, что раскрывает свою душу. Столыпин указал на необходимость спасти монархию и династию. Кони ответил так же искренно, что болезненная впечатлительность помешает ему быть хорошим министром юстиции.

Относительно состава обновленного кабинета из слов Столыпина было заметно, что он не желает заменять государственного контролера Шванебаха Гейденом. Что до Гучкова и Н. Н. Львова, то Петр Аркадьевич решил в тот же вечер посоветовать Государю предложить им обоим портфели.

Таким образом, из пяти членов «блока» в кабинет предполагалось взять двоих – о Виноградове речи, по-видимому, не шло. Хитроумная комбинация распадалась. Разговор ли был настолько откровенный или Кони и не собирался скрывать от Столыпина план своих товарищей, но в это время он сказал, что при таком раскладе общественные деятели, в соединении с Фредериксом и Извольским, не получат большинства.

Кажется, Столыпин только тут узнал о «блоке» и назвал его «троянским конем», заявив, что «вовсе не желает ввозить к себе подобного коня». На его вопрос, что случится, если члены «блока» окажутся в меньшинстве по какому-нибудь делу, Кони ответил, что тогда они выйдут в отставку. «Но такой выход будет ужасным ударом для правительства, после которого и мне придется оставить свой пост и правительственная власть попадет в руки реакции», – сказал Петр Аркадьевич. Отныне «блоку» дорога в правительство была заказана, и Кони спас Столыпина от большого конфуза.

В тот же день такое же предсказание сделал государственный контролер Шванебах, заметивший Столыпину, «что из такого министерства он был бы сам выперт через 6 недель».

Вечером Столыпин поехал к Государю в Петергоф. Вероятно, он доложил об идее «троянского коня», и это Государя не обрадовало. Положение осложнил кронштадтский бунт, которым Шванебах объясняет отказ от первоначальной затеи. Во всяком случае, Столыпин, которого Кони видел торопливым и растерянным, после доклада в Петергофе о результатах переговоров «вернулся неузнаваемым», по словам М. А. Стаховича: «объявил, что свободны только два портфеля», «что принимает программу только капитулирующее правительство, а сильное само их ставит и одолевает тех, кто с ним не согласен; что если большинство Совета будет у общественных деятелей, то, значит, он пойдет к ним на службу и т. д. и т. д.».

Единственное, что осталось от первоначального замысла, – это приглашение в правительство Гучкова и Н. Н. Львова. На программном совещании в конце дня 19 июля Столыпин объявил им, что Государь их примет на следующий день в семь часов вечера. Пытаясь спасти для правительства хотя бы этих двоих, Петр Аркадьевич старался, чтобы они произвели на Государя хорошее впечатление, и инструктировал их так тщательно, как будто посылал не общественных деятелей в Царский дворец, а десант на территорию противника. Он объяснил им, что нынешний образ правления не конституционный, а лишь представительный, поэтому правительство не может руководить Государем, а лишь исполняет Его волю. Государь же не желает отменять ни смертную казнь, ни черту оседлости, и говорить с Ним на эти темы бесполезно. Столыпин также попросил своих кандидатов после аудиенции заехать к нему и сообщить результат.

Цель аудиенции всем была очевидна. Стахович писал Шипову: «они приглашают в министры Н. Н. Львова и А. И. Гучкова, для чего последние вызваны сегодня в 7 часов вечера в Петергоф».

Но в то время как Столыпин продолжал надеяться на сотрудничество с отдельными лицами, те понимали, что «блок» провалился, и войти в правительство хозяевами не удастся. Войти же туда рядовыми работниками им не хотелось, да и неловко было перед менее удачливыми друзьями. Поэтому Стахович, бывший в курсе дела, писал, что Гучков и Львов «едут, чтобы отказаться, но с намерением высказаться откровенно».

Недаром Гучков потом рассказывал, что «комбинация почти готова была рухнуть» еще до аудиенции! Несмотря на очевидный шаг Государя к ним навстречу, они больше прислушивались к мнению своих друзей, чем к желанию монарха. И как бы потом оба кандидата не ссылались на Государя, который, дескать, сам не хотел их назначить, факты говорят об обратном.

Они приехали в Петергоф как раз в дни бунта в Кронштадте. Государь тогда жил в маленьком дворце Александрия, в 15 километрах от Кронштадта, и принял своих гостей в кабинете с видом на море. Сверх того, окно было открыто, так что можно было наблюдать мятежную крепость. По свидетельству Великой Княгини Ольги Александровны, стекла в окнах дрожали от грохота кронштадтской канонады.

В те же дни Извольский, посетив Государя и застав его совершенно спокойным, не удержался и высказал свое удивление. «Если вы видите меня столь спокойным, – ответил собеседник, – то это потому, что я имею твердую и полную уверенность, что судьба России, точно так же как судьба моя и моей семьи, находится в руках Бога, Который поставил меня в мое место. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей, полагая, что никогда я не имел другой мысли, как только служить стране, управление которой Он мне вверил».

Не понимая этого, приехавшие кандидаты удивлялись бесчувственности Императора Николая II.

Первым Государь принял Н. Н. Львова. Разговор продолжался час с четвертью. Государь в тот вечер был в малиновой русской рубашке и шароварах – форма Его конвоя, которую Он очень любил носить и в которой казался еще моложе своих 38 лет, «как будто мальчиком», вспоминал Львов.

«Государь пригласил меня сесть. Он был чрезвычайно приветлив. Мне легко было глядеть ему в глаза… Государь соглашался со всеми моими доводами, но соглашался как-то машинально, точно он был где-то далеко со своими думами. Я чувствовал, что между нами не установилось общего доверия. Государь очень ласково сделал мне предложение занять место министра земледелия, как ему говорил об этом Столыпин. Я угадывал, однако, что у государя нет желания видеть меня в составе своего правительства, что я являюсь как бы навязанным ему. Я понял это и отказался».

Итак, Львов признает, что отказался сам, хоть и ссылается на какое-то угадывание мыслей Государя.

«Государь сидел в кресле за письменным столом, я напротив его, я говорил и слушал слова государя. Мы были в одной комнате, рядом друг с другом, а между тем между нами стояла глухая стена. И было страшно. Я чувствовал эту непроницаемую стену, и не было сил преодолеть ее. Государь так же приветливо и ласково продолжал говорить со мной, с тем особым очарованием, которое было ему так свойственно, но я угадывал, я понял, что мой отказ ему приятен. На этом мы расстались».

Затем Государь принял Гучкова. Этот второй разговор продолжался тоже час с четвертью, как запомнил дотошный Александр Иванович.

«Я был поражен полным спокойствием и благодушием государя и, как мне показалось, не вполне сознательным отношением к тому, что творится, – не отдавал себе отчета во всей серьезности положения, – вспоминал Гучков. – Он был, как всегда, обворожительно любезен, сказал, что хотел бы, чтобы я вошел в состав правительства. Я сказал, что я согласен, но говорил то же, что Столыпину, что для того, чтобы вступление Львова и мое было бы эффективным, нужно, чтобы новые люди вошли и [была] программа».

В отличие от Львова, Гучков не заявил в лицо Государю о своем отказе. Зато, пользуясь случаем, Александр Иванович разъяснил августейшему собеседнику всю программу, разработанную своими друзьями, в том числе злосчастный вопрос об отмене черты оседлости, о котором Столыпин нарочно просил не упоминать. Словом, Гучков все же высказался откровенно, так что цель поездки была достигнута.

Когда вторая аудиенция закончилась, час был поздний, должно быть, около десяти часов вечера. Кандидаты поехали, как обещали, к Столыпину, чтобы передать ему подробности разговоров с Государем. Им показалось, что Государь не желает их участия в правительстве, хоть и приглашает; надеется на прекращение революции и потому не собирается изменять политический курс и не примет их программу. Об одном только кандидаты умолчали – что отказаться они задумали еще до аудиенции, то есть впечатление от беседы с Государем никакой роли в этом решении не играло, а разве только усугубило его.

«Нет, мы при таких условиях совершенно бесполезны», – говорили они. Гучков советовал Столыпину: «Если спасть Россию, и династию, и самого государя – это надо силой делать, вопреки его желаниям, капризам и симпатиям». Другими словами, если Государь не хочет менять политику – надо Его заставить. Пройдет десять лет, и это убеждение доведет Александра Ивановича до организации дворцового переворота. А пока он вместе с Львовым отказался от министерского портфеля.

«Столыпин был ужасно удручен», вспоминал Гучков. Львову запомнились такие слова Петра Аркадьевича: «Да, трудности велики. Государь – это загадка. Нужно служить России, а служить России значит служить государю. В этом наш долг».

Отказавшись от портфелей, оба кандидата решили работать на местах по организации к новой Думе умеренных общественных групп в противовес крайним. В официальном правительственном сообщении это намерение выставлялось причиной отказа, но на самом деле оно было следствием.

Любопытно, что и на Государя оба кандидата произвели не самое лучшее впечатление. Он писал Столыпину:

«Принял Львова, Гучкова. Говорил с каждым по часу.

Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, т.е. государственного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания привлечь их в Совет министров. Надо искать ближе.

Нечего падать духом».

На следующий день, 21 июля, Государь вторично принял Самарина, подтвердившего свой отказ. Немало обещавшие переговоры, отнявшие у участников столько времени и сил, закончились ничем. Портфели переданы другим лицам (27.VII): главноуправляющего землеустройством – кн. Васильчикову, министра торговли и промышленности – Философову, обер-прокурора Св. Синода – Извольскому, брату министра иностранных дел.

Подводя итоги переговоров, Государь писал матери 21.VII: «Приходится видеть много народу; между прочим, вчера я принимал Львова (Саратовской губ.) и Гучкова. Столыпин им предлагал места министерские, но оба отказались. Также и Самарин, которого я видел два раза, – он тоже не желает принять место обер-прокурора! У них собственное мнение выше патриотизма вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться. Придется и без них обойтись».

Зато у Гучкова июльские события вызвали тоску. В письме супруге от 4 августа 1906 г. Александр Иванович подробно описал свое настроение после окончания переговоров: «Так тяжело на душе, что и сказать нельзя. Петербургские, или вернее Петергофские впечатления совсем доконали меня. Никакого просвета, никакой надежды в ближайшем будущем. Мы идем навстречу еще более тяжелым потрясениям. И что еще вносит некоторое примирительное чувство, так это сознание, что невинных нет, что все жертвы готовящейся катастрофы несут в себе свою вину, что совершается великий акт исторической справедливости. Действительно, жаль отдельных лиц, до боли жаль, но не жаль всю совокупность этих лиц, целые классы, весь строй… И тогда хочется просто отойти в сторону…».

Словом, Александр Иванович перешел от бурной деятельности к безнадежности и унынию. Это настроение в нем будет крепнуть и в конце концов приведет его к падению. Теперь Гучков будет критиковать правительство, в состав которого ему не удалось войти. «Отказаться было легче, чем принять», как писало по поводу переговоров «Новое время».

Спустя четверть века Гучков излагал историю «троянского коня» по-другому, рассказывая, какое тяжелое впечатление на него произвело спокойствие Николая II, который будто бы «не отдавал себе отчета во всей серьезности положения», и как он, Гучков, под этим-то тяжелым впечатлением и решил отказаться от должности. К тому же, как намекал Александр Иванович, и отказ его никакого смысла не имел, поскольку Государь не решался «принять какой-нибудь решительной меры в смысле нового политического курса» и вообще раздумал «обновлять» министерство. Одно только обстоятельство нарушало стройность этого рассуждения: зачем бы тогда приглашать их обоих в Петергоф?

Душой переговоров был Гейден, носившийся с идеей «троянского коня». Как только Столыпин дал ему понять, что «его не считает необходимым членом кабинета», оставшиеся Львов и Гучков вяло отказались.

Государь выразил свое отношение к хитроумным комбинациям в записке Столыпину: «Мне известно о пущенном слухе, будто я переменил свое мнение о пользе привлечения людей со стороны, что, разумеется, не так.

Я был против вступления целой группы лиц с какой-то программой».

Другими словами, «троянских коней» Он бы не потерпел, но Гучкова и Львова приглашал искренно. Те же испугались за свою популярность: одно дело войти в правительство своей дружной компанией, а другое – вдвоем в чужую среду. Общество сочло бы их изменниками. Недаром Гейден говорил Шипову: «Очевидно, нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения», а «Русские ведомости» писали, что «на широкое общественное сочувствие кабинет Столыпина-Гучкова рассчитывать ни в коем случае не может». Что можно было принять приглашение и работать – об этом речи не шло.

Не будь случайностей – случайная откровенность Кони, его отказ – «троянский конь», возможно, вошел бы в правительство, но надолго ли? Гр. Гейден давал неделю сроку – через неделю они бы разошлись со Столыпиным и Государем, подали бы в отставку и тем самым спровоцировали бы новый бунт.

Министр финансов Коковцев с самого начала высказывался против самой идеи коалиционного кабинета: «каким образом вообще люди, не имеющие навыка к работе, могу быть полезными для правительства в такое смутное время, требующее напряженной работы всех ведомств… мне непонятна идея смешения в одном кабинете людей прошлого с людьми совершенно иной формации и иных идеалов».

Твердая позиция Государя была спасительной.

Впрочем, «троянский конь» и без того трещал по швам. Не только Кони отказывался от портфеля. Виноградов соглашался войти в кабинет только вместе с Шиповым, Шипов отказывался участвовать вместе с Гучковым, и все вместе соглашались войти в правительство не менее как впятером. Остается только восхищаться терпением П. А. Столыпина в этих переговорах, тем более поразительным, что прошло лишь три месяца, с тех пор как он приехал из провинциального Саратова, где перед ним стояли задачи совсем другого рода.

Впоследствии Столыпин «с большой горечью» говорил тому же Коковцеву, что «одно дело – критиковать правительство и быть в безответственной оппозиции к нему и совсем другое – идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная и всегда неблагодарная работа». «Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы – это совсем другое дело».

Не в бесконечных отказах кандидатов была главная беда. Давно ли сам Столыпин отказывался войти в правительство, да так, что только категорический приказ Государя заставил его принять должность министра? Гораздо показательнее, что все кандидаты расценивали свое возможное участие в министерстве как жертву со своей стороны – Шипов: «О готовности жертвовать собой не может быть вопроса»; Гучков: «если стрясется надо мною беда министерства»; Н. Н. Львов: «Есть моменты, когда человек должен пожертвовать собой»; очерк Кони о ходе переговоров и вовсе озаглавлен «Моя Гефсиманская ночь». Речь идет не о жертве жизнью. Еще не прогремел августовский взрыв на даче председателя Совета министров, еще не началась охота эсеров-боевиков за Столыпиным. Да и в личном мужестве того же Гучкова сомневаться, зная его красочную биографию, не приходится. Кандидаты в министерство боялись потерять не жизнь, а популярность. «Речь» заранее предала анафеме тех общественных деятелей, кто примет приглашение: «Люди, не обладающие известным minimum’ом такта, не годятся в общественные деятели. Всякий, кто согласился бы теперь принять из рук г. Столыпина министерский портфель, доказал бы тем самым, что у него этого minimum’а нет».

Вот в чем заключалось различие между общественными деятелями и Столыпиным. Никто из них не хотел принимать портфель, понимая, что в то время это не почет, а крест. Но Столыпину достаточно было воли Государя – и он принял этот крест, а Гучкову и его товарищам репутация оказалась дороже России. Им, всероссийским именам, – а Кони был даже европейским именем – мудрым и талантливым, не хватило малого качества, которое приобретается огромным трудом: смирения.

Взрыв на Аптекарском острове (12.VIII)

Перебравшись в Петербург из Саратова, Столыпин после кратковременного пребывания в министерском доме на Большой Морской поселился на министерской даче, находившейся на Аптекарском острове возле Императорского Ботанического сада. Это был деревянный двухэтажный дом, выходивший фасадом на Большую Невку. В нижнем этаже располагались кабинет Столыпина, приемная и комната секретаря, в верхнем жила большая семья министра.

12.VIII с 2½ до 4½ ч. министр вел обычный прием посетителей. Доступ ко второму лицу в Российской Империи был почти свободный – требовалось лишь успеть записаться у дежурного чиновника.

В 3 ч. 15 м. подъехало наемное ландо, из которого вышли два лица, одетые в зимнюю парадную форму офицеров отдельного корпуса жандармов. (Согласно официальному сообщению, их сопровождал третий человек в штатском платье.) В руках одного из посетителей был большой черный портфель. Они хотели пройти в приемную комнату, но швейцар задержал их. Во-первых, запись посетителей была прекращена, а во-вторых лица, одетые летом в зимнюю форму, выглядели подозрительно. Встретив препятствие, гости стали ломиться в приемную, но были остановлены генералом Замятиным. При этой стычке они то ли уронили, то ли бросили свой портфель, в котором была бомба.

Раздался неимоверной силы взрыв. Часть фасада и мебель вылетели в Большую Невку, разрушена часть нижнего этажа, провалился пол второго этажа, в соседних домах вылетели оконные стекла, на Выборгской стороне (на противоположном берегу) дома вздрогнули, а у Летнего сада (свыше двух верст отсюда) закачались пароходы.

Часть приемной была разрушена, но Столыпин принимал не в ней, а в своем кабинете. Во время взрыва министр закончил беседу с посетителями из Симбирска – губернским предводителем дворянства и председателем губернской земской управы. Дверь слетела с петель, чернильница подпрыгнула и пролилась на спину и затылок Столыпина. Но в целом кабинет оказался самым безопасным помещением в нижнем этаже.

Было убито 27 человек и ранено 32. Погибли старый швейцар и ген. Замятин, бдительность которых спасла министру жизнь. Пострадали просители и должностные лица, явившиеся на прием, – всего внизу в ту минуту собралось до 60 человек, – а также случайные прохожие. Были ранены двое из детей Столыпина – у дочери раздроблены обе ноги, «в особенности левая до колена, представляла мешок с костями», а у маленького сына рана головы и перелом бедра.

Очевидцы наблюдали страшные картины:

«Одетый в свой малый церемониймейстерский мундир, прислонившись к стене в ожидании своего приема, Александр Александрович о чем-то весело беседовал с чиновником особых поручений Приселковым, как вдруг раздался ужасающий взрыв, и силою газа голову бедного Воронина мгновенно снесло прочь, словно срезало с золотого воротника, оставив в полной неприкосновенности омертвевшее туловище и застывшие жестикулировавшие руки».

Старшая дочь П. А. Столыпина попыталась помочь раненой 17-летней няне своего брата: «Мы ее подняли, переложили на диван, и я принялась расшнуровывать туфлю и бережно снимать ее. Каков же был мой ужас, когда я почувствовала, что нога остается в туфле, отделяясь от туловища!». В тот же день раненая скончалась.

По словам бывшего члена Г. Думы кадета А. А. Муханова, оказавшегося в числе посетителей, после взрыва Столыпин бросился к ограде. Очевидца поразил его спокойный вид. «Идите назад, П.А.! Куда вы? Там, может, еще одна бомба», – посоветовал Муханов. «Но там раненые!» – возразил министр. Своего раненого сына Столыпин вытащил из-под обломков сам. Найдя несчастную дочь, он «передал ее на попечение другим и сам руководил спасением пострадавших от взрыва».

Узнав о покушении, коллеги Столыпина бросились на Аптекарский остров, и в первых рядах – Крыжановский, живший на соседней даче. Вместе с ним прибежали как раз посетившие его по делу Пуришкевич и глава Союза русского народа Дубровин. Последний как врач оказал помощь пострадавшим, в том числе детям министра.

Коковцев, Шванебах, Бирилев и Редигер приехали вместе, застигнутые на каком-то совещании ошибочным известием об убийстве премьера.

Примчались директор Департамента полиции Трусевич и начальник охранного отделения Герасимов. Прямо в переполненном ранеными и убитыми саду они поспорили об организаторах покушения. У каждого была своя агентура – у Герасимова в Боевой организации эсеров, у Трусевича – в организации максималистов, но никаких предупреждений ни тот, ни другой не получили. Вскоре выяснилось, что подвел агент Трусевича: центральный комитет партии эсеров официально заявил о своей полной непричастности к покушению, а максималисты, наоборот, приняли ответственность на себя.

Государь прислал телеграмму: «Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование. Слава Богу, что вы остались невредимы. От души надеюсь, что ваши сын и дочь поправятся скоро, также и остальные раненые». Столыпин ответил восхитительным исповеданием своей веры: «Получив милостивую телеграмму Вашего Императорского Величества, имею счастие всеподданнейше доложить, что жизнь моя принадлежит Вам, Государь; что все помыслы, стремления мои – благо России; что молитва моя ко Всевышнему – даровать мне высшее счастие: помочь Вашему Величеству вывести нашу несчастную Родину на путь законности, спокойствия и порядка».