Октябрический режим. Том 1

В центральном комитете партии народной свободы после доклада Милюкова о свидании с премьером «всем было тяжело»: «Накануне выборов, накануне второй Думы переговоры нашего лидера с министром военно-полевых судов. … И у всех кошки на сердце. Это нужно, это важно. Но откуда нам эта милость из кровавых рук. Точно 30 сребреников».

Итак, Столыпин снова встретился с Милюковым по Высочайшему повелению, пересиливая свое отвращение к кадетам. Любопытны откровенные слова, приписанные премьеру газетой «Страна»: «Укажите мне жало кадетской партии, и я вырву его без остатка». В той же беседе Столыпин будто бы сказал: «Я хочу, чтобы простым нажатием кнопки можно было заставить инспирацию правительственных взглядов волной прокатиться по стране». Несмотря на опровержение «России», информатор «Страны» настаивал на подлинности своих сведений, прибавляя, что, по словам Крыжановского, председатель Совета министров возмущен разглашением этого разговора. К тому же эти мысли для Столыпина очень уж характерны!

Предвыборные разногласия

Еще в июле кадеты, мирнообновленцы и октябристы начали переговоры, надеясь столковаться и войти в Г. Думу единым блоком. Однако вместо этого обнаружились коренные разногласия между общественными группами.

«Неделя о Гучкове»

«То-то травлю устроят!» – писал Гучков в день публикации его знаменитого интервью о министерской декларации. Как в воду глядел.

Ввиду полного демонстративного одобрения правительственного курса, выраженного Гучковым, кн. Е. Н. Трубецкой обратился к нему с просьбой точнее изложить свой взгляд на политическое положение. Именно в этой статье князь пустил крылатое выражение «партия последнего правительственного сообщения». «Какая Маниловщина этот Трубецкой! – вздохнул Гучков. – Придется ему отвечать». Ответил «всенародной исповедью своей политической веры» (7.IX), указывая, что репрессии не только не мешают реформам, но даже помогают их проведению и, в свою очередь, оправдываются ими. В настоящем положении Гучков признавал необходимость суровых мер. «Есть вещи более жестокие и страшные, чем военно-полевые суды: это – вооруженный мятеж, который приходится подавлять военной силой, это – междоусобная война, которая не знает пощады, это – самосуд, который своим источником имеет недостаточность репрессии».

Недвусмысленно выраженное одобрение правительственной политики вызвало в либеральных кругах оторопь. Центральный комитет «Союза 17 октября» поспешил откреститься от слов своего лидера, а Шипов – один из учредителей партии – даже покинул ее, письменно заявив о своем несогласии со взглядами Гучкова: «Министерство П. А. Столыпина есть министерство роспуска Думы».

«Будь каким хочешь человеком, исповедуй какие угодно мнения, но, раз ты принадлежишь к какой-нибудь либеральной партии, – ты должен ругать правительство! – острило Р.Знамя. – Это твой главный тактический прием, твой пароль и лозунг, альфа и омега твоего политического credo… Г.Гучков отступил от главного основного принципа всех "освободительных" партий, и за это его теперь усердно распинают на всех либеральных газетных крестах…».

Над «Союзом 17 октября» нависла угроза распада. На радостях Пуришкевич обратился к Шипову со следующим стихотворением:

Исполать тебе, детинушка,Исполать дворянский сын,Ты пришелся вроде клинушка,В доску вбив его один.Расщепись доска еловая,Разойдись по сторонам:Партия сгинет бестолковая,Шире даст дорогу нам!

Однако вскоре дисциплина в «Союзе 17 октября» была восстановлена и 20.IX в Москве на соединенном совещании московского и петербургского комитетов партии выяснилось, что октябристы идут за Гучковым. Трое подали особое мнение против военно-полевых судов.

«Только не интервью!» – воскликнул Гучков, увидев в те дни репортера из «Биржевки». Оказалось, что после недавних событий центральный комитет Союза запретил своему лидеру давать интервью.

Заявления Гучкова расстроили идею предвыборного соглашения октябристов с кадетами и мирнообновленцами. Кн. Е. Н. Трубецкой объявил (8.IX) невозможным соглашение партии народной свободы с лидером октябристов. На расширенном заседании центрального комитета «Союза 17 октября» 30.XI кадеты и тот же кн. Трубецкой разнесли октябристов в пух и прах, а Гучков торжественно объявил Партию народной свободы «злейшими врагами» октябристов. Кадеты повернулись в сторону партии мирного обновления.

Кроме заявления Гучкова, в те дни нашумело также открытое письмо к нему профессора В. И. Герье, представлявшее собой ответ на воззвание московского центрального комитета ««Союза 17 октября»», выпущенное 6.VIII.1906. Автор одобрял позицию партии и высказывался против ответственного министерства. «Русское общество еще недостаточно оценило то, что оно может извлечь из существующей конституции, и в значительной степени живет в иллюзиях».

Для более левых кругов эта умеренная точка зрения была неприемлема. «Столыпин попирает вашу хартию, манифест, от которого вы получили название, – писал кн. Трубецкой по адресу октябристов. – Он подвергает коренной ломке народную жизнь; он законодательствует без Думы, нарушает основные законы, заглушает свободу слова, дозволяет вам одним собрания! И вы, для которых манифест 17 октября – величайшее национальное сокровище, молчите, когда власть отнимает это благо у народа! … Нет, с точки зрения народного, а не канцелярского и владельческого патриотизма, может быть только одна точка зрения на министерство Столыпина: это министерство – бич Божий для народа. Что толку нам в личной честности Столыпина: дело не в нем, а в той бюрократической фирме, которую он олицетворяет. Все, что только есть в России преданного общему делу, должно объединиться против этого министерства. Ответственное, думское министерство – вот тот лозунг, который повелительно диктуется любовью к родине».

Отказ октябристов идти вместе с кадетами стал залогом того, что благоразумная часть общества и в дальнейшем подставит правительству плечо. «Заявления А. И. Гучкова и письмо проф.Герье явились для нашей оппозиции весьма неприятными сюрпризами», – отмечала «Россия».

Гучков о монархистах

Одновременно Гучков поссорился и с монархическими организациями, обронив по их адресу несколько оскорбительных слов: «вожди, присосавшиеся» «паразитно» к рядовым членам Союза русского народа, «играют демагогически» на их национальном чувстве, а Русская монархическая партия – «шумливая политическая организация», которой Александр Иванович не придает никакого значения. Кроме того, Гучков отметил: «Видя, что на охрану Самодержавия становятся теперь элементы, доведшие его до катастрофы, я боюсь их».

Монархисты не остались в долгу. 18.X на I Частной беседе Русского монархического собрания Б. В. Назаревский заявил, что если г. Гучкову не нравятся руководители консервативных организаций, то их членам от этого «ни тепло, ни холодно», что правые – не оппортунисты, как члены «Союза 17 октября», и будут идти к своей цели. «Что нам за дело до гг. Гучковых? Пусть себе они идут сторонкой, как они это делали всю свою жизнь. С ними у нас нет ничего общего и быть не может, слава Тебе, Господи!». А некий «Монархист» в «Московских ведомостях» заметил: «Ныне Партия 17 октября нам первая бросает перчатку в лице ея признанного вожака А. И. Гучкова. … Умно ли, полезно ли это с ея стороны?». Что до указания на виновников «катастрофы» Самодержавия, то «Московские ведомости» ответили, что «граф Витте, доведший Самодержавие до катастрофы, в списках Монархической Партии не значится».

Таким образом, обе стороны отмежевались друг от друга. Гучков с тех пор сделался жупелом для острословов правого лагеря. Например, вскоре кн. М. Н. Волконский написал язвительную заметку по поводу слов Александра Ивановича о «твердой воле Монарха», повелевшей 17 октября «каждому верноподданному русского Царя сделаться конституционалистом»:

«До сих пор право объявлять Именные Высочайшие повеления было предоставлено по закону министрам и дежурному генерал-адъютанту.

Купеческий сын Гучков, хотя он не министр и не генерал-адъютант, тем не менее решился объявить в зале Дворянского Собрания при публике "волю Царя", чтоб все в России были сторонниками конституции, т.е. попросту записывались в союз 17-го октября.

Недурной приемчик, в особенности для «монархиста», каким якобы показать себя хочет г. Гучков.

Пожалуйте, дескать, в нашу лавочку, мы под Императорским Гербом торгуем.

А на самом деле когда, кто и где поручал купеческому сыну Гучкову объявлять такую Монаршую Волю».

Лидвалиада

20.IX.1906 товарищ министра внутренних дел Гурко сдал торговому дому Э. Л. Лидваля крупный подряд на поставку 10 млн.пудов ржи для 12 губерний, пострадавших от неурожая, и распорядился прекратить другие покупки продовольственного хлеба. Хитрый еврей взял задаток (800 тыс.р.), затем еще 1,5 млн., но не спешил выполнять свои обязательства. За три месяца фирма Лидваля сдала на станции отправления всего 915 тыс. пудов ржи вместо 10 млн. В середине ноября Гурко сдал подряд другим хлеботорговым фирмам. Но было поздно. На местах начался страшный голод: сообщалось о цинге и брюшном тифе и даже о продаже детей.

Это был тот самый Гурко, который так красноречиво высказался в Г. Думе против принудительного отчуждения. Неудивительно, что, когда сведения о крахе поставки просочились в печать, либералы принялись травить товарища министра. Припомнили фразу, громко произнесенную Гурко перед одним из заседаний Думы: «интересно знать, что скажут сегодня эти хулиганы?», и даже то, что во время прений о продовольственной помощи он «небрежно» развалился в министерской ложе. Булацель справедливо отметил, что нынешний поход против Гурко – это месть за высказанное им в Думе презрение к речам депутатов.

Прочитав первые газетные заметки, Гурко собственноручно написал успокоительное разъяснение от лица министерства внутренних дел: «Таким образом, кампания "Речи" по делу Лидваля есть сплетение лжи с преждевременными страхами и исходит едва ли не от конкурентов Лидваля, которых почтенная газета, по-видимому, берет под свое покровительство с такою горячностью, которая лишает ее возможности отличить правду от вымысла».

«Речь» выразила уверенность в том, что дело замнут. «Было бы ребяческим простодушием воображать, что г. Гурко сам разъяснит, в чем дело, или что премьер найдет для своего кабинета недостойным обычное отмалчивание. Ведь это значило бы нарушить все традиции бюрократии, это значило бы не шутя считаться с общественным мнением».

Однако уже на следующий день после этого предсказания «Россия» оповестила, что Столыпин доложил о деле Гурко Государю, давшему (17.XI) разрешение на производство расследования.

Особая комиссия из 5 лиц во главе с Голубевым не нашла в действиях Гурко никаких корыстных мотивов, обвинив его лишь в «чрезмерной самоуверенности и самонадеянности». Однако Положение о казенных подрядах и поставках требовало в подобных случаях вносить дело в Высочайше учрежденное продовольственное совещание, а Гурко заключил договор единолично. Тщетно товарищ министра оправдывался, что при соблюдении всех положенных формальностей «население постигнутых неурожаем губерний несомненно умерло бы с голоду ранее, нежели оказалось бы возможным доставить ему хлеб по правилам, изложенным в первой части X тома, а именно, в положении о казенных подрядах и поставках». Все-таки нарушение закона, а следовательно и повод для суда были налицо.

Не скрывая злорадства, «Биржевка» напомнила слова Гурко «интересно знать, что скажут сегодня эти хулиганы?» и прибавила: «Теперь жизнь голосом еще несравненно более громким и убедительным ответила нам, кто хулиганы: члены ли первой Думы, настаивавшие на передаче дела продовольственной помощи в руки избранникам населения, или все эти звездоносные и превосходительные гг. Гурко, Фредериксы, Ветчинины, Бирюковы, проведшие "хлебную" кампанию так, как это изображено во всеподданнейшем донесении д.т.с.Голубева».

Рассмотрев донесение (8.I.1907), первый департамент Г. Совета потребовал от Гурко объяснений. Тот их написал, прибавив, что просит гласного суда для восстановления своей служебной репутации: «Вся Россия оповещена, что я имел вредное влияние на весь ход продовольственного дела».

В октябре 1907 г. сильно поседевший Гурко предстал перед Особым присутствием Сената по обвинению в превышении и противозаконном бездействии власти. Судили пять сенаторов и три представителя общественности, в том числе московский городской голова Н. И. Гучков. Вызванный в качестве свидетеля Столыпин не явился и настоял на допросе себя по месту жительства. Впрочем, дал показания, крайне благоприятные для подсудимого. Министр утверждал, что Гурко как представитель министерства имел право действовать без сношения с особым совещанием. Кроме того, Столыпин характеризовал обвиняемого как энергичного, деятельного, безупречно честного человека. Коковцев пришел только на второе заседание и тоже дал положительный отзыв о Гурко. Другими свидетелями выступили поставщики. Пять сенаторов сочли обвиняемого виновным, три общественных деятеля – напротив. Приговор оказался очень мягок: исключение со службы с последствиями по закону и без права поступать на государственную службу в течение 3 лет.

Что можно было поставить Гурко в вину? Сколько бы Столыпин его ни оправдывал, законная процедура сдачи подряда была нарушена. Впрочем, формально нарушил порядок не обвиняемый, а сам министр, который утвердил доклад по сделке с Лидвалем. Предъявить этот документ суду и таким образом перенести обвинение с себя на Столыпина Гурко не решился, поскольку министр подписал доклад, не читая его, и потому фактически не участвовал в этом деле. Освобождая переобремененного обязанностями начальника от «всех этих мелочей», Гурко имел благородство освободить его и от судебной канители.

Можно ли было предугадать, что Лидваль подведет? В его пользу говорили удовлетворительный отзыв нижегородского губернатора бар. Фредерикса (потом выяснилось, что нижегородская поставка была с опозданием), маклерские записки на 5.000.000 пудов и вообще впечатление солидности, произведенное на Гурко этой фирмой и ее хозяином. Однако слишком выгодные условия, предложенные Лидвалем, – низкий аванс и чуть ли не покупная цена – должны были насторожить чиновников. Вместо этого Гурко не просто выбрал этого поставщика, но еще и сдал ему весь подряд полностью, хотя сама фирма предлагала поставить лишь 600 тыс. пудов.

Чем объяснить столь опрометчивую ставку на одно лицо? В своих объяснениях Гурко указал, что была достигнута главная цель – министерство сделалось хозяином хлебного рынка и предотвратило возможность резкого подъема рыночной цены на рожь. Если разложить пропавшие по вине Лидваля 350 тыс.р. на те 51 млн.пуд.ржи, которые куплены при посредстве Гурко, то окажется, что общая заготовительная цена ржи повысится менее, нежели на ¾ коп.за пуд.

Любопытно мнение, высказанное на суде хлебным торговцем Осьмининым. По его словам, товарищ министра «страсть как» торговался. «Гурко умел покупать, он бы сделал дело, но газеты начали кричать и испортили ему все!». Газетные сообщения о крахе поставки привели к росту цен, по которым закупал хлеб сам Лидваль, вследствие чего он действительно не смог выполнить подряд.

Как бы то ни было, органы печати сыграли в «Лидвалиаде» огромную роль. Недаром защитник заявил на суде, что «истинный виновник всего дела Гурко – пресса». Газеты буквально заставили Столыпина сначала назначить расследование, а затем отдать своего помощника под гласный суд. Сотрудники «Голоса Москвы» на все лады восторгались «новым конституционным духом», сказавшимся в деле Гурко. «Это предание суду вытесняет прежнее семейное разбирательство и прежнее стремление "замять" дело и не допускать до скандала».

Однако, чтобы оказать любезность общественному мнению, Столыпин пожертвовал своим сотрудником, и каким! П. Г. Курлов считал его «одной из самых крупных фигур бюрократии». Даже «Биржевка» признавала незаурядность этого «лучшего из бюрократов». «Г.Гурко не ограничился, подобно большинству наших законодателей, курсом какого-нибудь кавалерийского училища или школы гвардейских подпрапорщиков. Он получил высшее образование. Он владеет и очень недурно пером (известные "Очерки Привислинья"). Он последователен. Он умеет говорить. Он горячо хочет добра народу. Он честен».

Вследствие «Лидвалиады» министерство внутренних дел лишилось талантливого чиновника, а карьера Гурко была испорчена. Неудивительно, что он на всю жизнь затаил на Столыпина обиду, выставив его в мемуарах в весьма неприглядном свете.

Высказывалось мнение, разделявшееся и самим Гурко, что премьер довел дело до суда, рассчитывая устранить конкурента. Но Столыпин, одной рукой отдавая своего помощника под суд, другой рукой дал показания, снимавшие с Гурко значительную часть обвинения – в превышении власти. Вероятно, единственным мотивом действий председателя Совета министров была демонстрация «нового конституционного духа». Н. И. Гучков метко сказал: «По-видимому, хотели бросить Гурко как некую кость для успокоения оппозиционной части общественности и тем привлечь ее симпатии к правительству». В том же смысле выразились Шванебах – Столыпин, дескать, «без оглядки» отдал «лично крайне несимпатичного ему Гурко» «на растерзание жидовской прессы» – и П. П. Менделеев – «Столыпин принес В. И. Гурко в жертву невзлюбившей его левой части Г. Думы», «без всякого разумного основания лишил себя самого блестящего из своих сотрудников».

Государственная Дума II созыва

Вера в народное представительство

Перед выборами в новую Г. Думу правительство было по-прежнему воодушевлено надеждой на появление в депутатских креслах «богатырей мысли и дела». В январе 1907 г. Столыпин объявил, что, вопреки слухам, Думу собирают не для того, чтобы ее распустить и упразднить: она действительно необходима «при настоящем бурном течении общественной жизни».

Однако неоднократно подчеркивалось, что народное представительство имеет лишь те права, которые указаны в Основных Законах. Подчинение исполнительной власти только Монарху подчеркивалось и в Высочайшем рескрипте, данном 1.I.1907 на имя Столыпина, и в официозной газете. Это – закон, и его следует соблюдать. «…лишь строгим выполнением и подчинением законам, как правительство, так и Дума могут сохранить Монаршее доверие, наличность которого одна обеспечивает возможность их совместной работы».

Претендуя на большие права, народное представительство утратит Высочайшее доверие, а значит и свои полномочия. «Если новоизбранная Дума будет следовать по прежнему пути, то она тоже будет распущена», – сказал Столыпин в интервью Людовику Нодо. На вопрос корреспондента, где границы дозволенного, министр ответил: «Демаркационная линия – основные законы. У нас режим конституционный, но не парламентский. Это Дума должна помнить».

Еще меньше надежды на успех совместной работы осталось у министра, когда определился состав новой Думы.

В консервативных кругах такой надежды и вовсе не было. «…власть смотрит не туда и ждет, чтобы ее поддержали тем способом, который почти безнадежен, – писали «Московские ведомости». – Она хочет, чтобы по неразумному избирательному закону ей избрали разумную Думу; она хочет, собрав представителей 70 племен и народцев, среди неулегшегося смятения, получить единство политики и законодательства; от темной толпы, невежественной в государственных делах, она ждет государственного разума, а от раскаленных страстей ждет умиротворения. Разве можно удивляться, если она не получит ожидаемого ею, а получит прямо обратное?».

«Голос Москвы» отмечал, что общество встречает вторую Думу без тех надежд и ликований, с которыми встречало первую, и что общественное мнение «похоронило» новый парламент «в самый день рождения».

Радость выражали только парламентаристы, не мыслившие жизни без народного представительства. «Давно жданный день пришел, и кончился семимесячный кошмар бездумья», – писала «Речь» в день открытия II Думы.

Выборы во II Г. Думу

После того, как патриотические речи Стаховича прогремели с думской кафедры на всю страну, консервативный лагерь осознал необходимость своего рупора в Г. Думе и принял деятельное участие в предвыборной кампании. «Р.Знамя» призвало народ приступить к выборам, как ко святому причащению: «Со страхом Божиим и верою».

«Биржевка» упрекала Союз русского народа в том, что его агитация несовместима с правыми убеждениями: «Что-нибудь одно: если не нужно конституции, то незачем и в Думу идти» и советовала потенциальным кандидатам Союза вместо политической деятельности лежать на печи.

Однако консерваторы не собирались бойкотировать Думу. «Боже нас сохрани! Мы не были бы монархистами, если б отказались исполнять Волю Неограниченного Монарха, Самодержавного Русского Царя».

Если верить заметке «Речи», монархисты повсюду устраивали квартиры для крестьян, где к крову и угощению прилагалась предвыборная агитация. Кроме того, в городах правые могли бы опереться на мещанство. «Консервативной правой и даже черносотенной остается вся та часть населения, которая не имели больших капиталов и больших дел, состоит хозяевами дел мелких; лавочники, базарные торговцы, мещане, мясники, хозяева парикмахерских, булочных, каретники, буфетчики – вот истинные и неизменные члены союза русского народа и эту публику газетой еврейского направления с толку не собьешь, а бойкотом не запугаешь». Однако подтвердить ценз этим лицам оказалось затруднительно. «…мелкие хозяева имели торговые документы или в беспорядке, или составленными на жену или тещу, никогда не утверждались в правах наследства на свои домишки, предместья или лавочки, и в то время, как управский чиновник или железнодорожный машинист, у них квартировавший, попадал в список заботами управы и квартирного присутствия по два и по три раза, сам хозяин дома оказывался не имеющим права голоса, так как по окладной книге дом числился за его отцом или дедом».

У многих членов монархических организаций цензов вовсе не было. Характерно, что председатель саратовского отдела Союза русского народа однажды занял у либерала Н. Н. Львова несколько рублей на отправку верноподданнейшей телеграммы. «мы, монархисты, – народ бедный, цензов избирательных не имеем и в дни выборов не претендуем на победу, – писал Пуришкевич. – Бюллетени наших кандидатов не показатель нашего числа, ибо оно в сермяжном мужике да в сером лапте».

Гучков приложил титанические усилия, чтобы попасть в Думу. В списке кандидатов в выборщики по городу Москве знаменитая фамилия встречается, ни много ни мало, четыре раза: по Басманной части – Н. И. Гучков, по Лефортовской части – А. И. Гучков и Ф. И. Гучков, по Тверской части – К. И. Гучков. Однако ни Александр Иванович, ни его брат, также баллотировавшийся, не прошли в Думу.

Ходили слухи, что на тех выборах Гучков прибегнул к фиктивному избирательному цензу, арендовав мельницу в Каширском уезде. Однако подлог был обнаружен и кандидата вычеркнули из избирательных списков. Кроме того, Гучков будто бы использовать в качестве ценза имение своей супруги в Козловском уезде Тамбовской губ.

Образовавшийся ввиду неизбрания досуг Гучков посвятил московской городской думе. Однако вскоре скончался член Г. Совета от промышленности К. А. Ясюнинский, и 28.V.1907 вместо него был избран не кто иной, как Александр Иванович. Но и тут его ждала неудача. Впервые он появился на заседании Г. Совета 2.VI, а на следующий день, как известно, Г. Дума была закрыта и, соответственно, прервалась сессия верхней палаты.

Кадеты вступили в предвыборный блок с Союзом еврейского равноправия, предоставив этой группе право отвода любого выборщика или кандидата в члены Г. Думы по всей стране. «Лишь обрезанный еврейской цензурой кандидат Партии народной свободы может пройти в Г. Думу», – острил Бобрищев-Пушкин.

К подложному цензу прибегнул и Милюков, участвовавший в выборах в качестве приказчика книжного склада «Общественная польза».

18.I председатель Совета министров разослал губернаторам циркуляр с предписанием не производить давление на выборы. Однако еще в июле 1906 г. Горемыкин отметил во всеподданнейшем докладе, что невмешательство властей в предвыборную кампанию было ошибкой и следует вести агитацию и поддерживать консервативных кандидатов, не переходя, однако, пределы закона. И на сей раз администрация все-таки потихоньку прибегала к различным приемам влияния на избирателей – выдача бланков избирательных записок только зарегистрированным партиям, сужение круга избирателей или аннулирование выборов неугодных лиц посредством сенатских разъяснений избирательного закона, административная высылка или привлечение к судебной ответственности (а значит и лишение избирательных прав) кандидатов оппозиции и т. д. Характерный пример: в Петербурге выборы Ковалевского были кассированы, поскольку оказалось, что время его проживания в столице составляет на несколько дней менее требующегося по закону годового срока. Милюков напечатал в «Речи» огромный обзор приемов, примененных властями и консерваторами для давления на избирателей. Впрочем, представители правительства отрицали свое намерение влиять на выборы, перекладывая ответственность на местные власти и Сенат, «испуганный зрелищем первой Г. Думы».