Октябрический режим. Том 1

«Не платить налогов, не давать солдат, не повиноваться властям, – чем эти призывы отличаются от пресловутого призыва, сочиненного Хрусталевым и Ко? Старо это, господа! Не стоило для этого ездить в Выборг и беспокоить и себя, и начальство маленького финляндского города», – писала «Россия».

На второй день обсуждение проекта обращения было прервано: выборгский генерал-губернатор, опасаясь неприятностей, попросил закрыть съезд. Кадеты постановили, что все члены фракции обязаны подписать получившийся документ, даже если не согласны с ним. Воздержался от этого «губительного шага для дела кадетской партии» только кн. Г. Е. Львов, впоследствии за это подвергнутый партийному суду, не имевшему, впрочем, никаких последствий. Еще несколько лиц (Е. Н. Щепкин, Родичев), не попав в Выборг, выразили свое согласие с воззванием посредством телеграфа.

– Неужели вы подписали Выборгское воззвание, глазам своим не верил, когда прочел в газетах, быть не может, – крикнул Глинка Муромцеву прямо с порога.

– Что делать, настроение, – ответил тот, отводя взгляд.

Маленький Выборг и даже его крендель с тех пор вошли в историю, особенно в историю партии народной свободы. Особенно радовалась неожиданной рекламе гостиница «Бельведер». С тех пор на всех ее плакатах, анонсах и счетах красовалась надпись: «В гостинице происходили совещания членов первой Г. Думы».

«Русское Знамя» острило, что «вследствие внезапного краха одного увеселительного заведения» из его бывших артистов образовалась труппа, которая поедет с круговой поездкой по России: антрепренер – Милюков, режиссер – Муромцев, «народный шум за кулисами» – трудовая группа и т. д. Приводился даже предполагаемый репертуар: «Разбойники» – участвует вся труппа, «Что имеем не храним, потерявши плачем» – водевиль с пением, исполняет вся труппа, «Принцесса Греза» – «исполняют все артисты, желавшие войти в состав министерства».

На территории Финляндии полиция не могла арестовать «выборжцев». Впрочем, ареста не случилось и в России. «Приехав в Петербург, мы крайне удивились, даже отчасти огорчились тому, что нас не арестовали». По сведениям «Речи», вечером 10.VII Столыпин привез в Петергоф текст Выборгского воззвания и получил полную свободу действий по отношению к членам Г. Думы. 13.VII Столыпин отметил, что арест был бы слишком выгоден для депутатов, и заявил, что никаких репрессий против них не будет, пока они не начнут революционной агитации. Однако уже 16.VII против лиц, подписавших Выборгское воззвание было возбуждено уголовное преследование, что влекло за собой временное лишение избирательных прав. Ввиду предстоящих выборов это было серьезное наказание. Весь цвет партии народной свободы был отстранен от участия в Г. Думе II и III созывов (поскольку суд состоялся только после созыва III Думы), а затем и навсегда (поскольку приговор был обвинительный).

Дело 169 выборжцев 12-18.XII.1907 слушала Петербургская судебная палата. Это был обычный гласный суд, не военно-полевой. Кадеты воспринимали этот процесс как суд не над составителями Выборгского воззвания, но вообще над Г. Думой I созыва. Из сотни защитников выступили трое – блестящие Тесленко и Маклаков, который, собственно, не сочувствовал воззванию, но подчинился партийному велению, а также Пергамент. Они доказывали, что ст. 129 (п. 3: распространение сочинения, возбуждающего к неповиновению властям) неприменима. Это и понятно, поскольку она была слишком узка для такого дела. Обвиняемые, за исключением двух, были признаны виновными и приговорены к 3 месяцам тюремного заключения. Выйдя из зала заседания, Муромцев попал под дождь цветов и аплодисментов.

Консервативные круги остались недовольны столь символическим наказанием. Оно действительно оказалось далеко не тяжелым. «Наши 3 мес. доставят нам больше лавров, чем терний, – писал Набоков жене из «Крестов». – Мы имеем все, что хотим, живем спокойно, заняты, работаем. Конечно, я бы не хотел этому подвергаться из-за пустяков. Но для всей исторической картины наше заточенье очень важная и нужная черта».

Гораздо хуже для выборжцев были косвенные последствия судебного процесса. Ряд депутатов-дворян были исключены из своих сословий по приговорам дворянских собраний. Некоторых исключенных приютило Костромское дворянское собрание. По словам Ковалевского, выборжцы потеряли право быть присяжными поверенными, а следовательно и заработок. Чтобы прокормиться, Муромцеву приходилось читать больше 20 лекций в неделю, что приблизило его кончину. Винавер тоже говорит о «чуть ли не 15 или 20 часах в неделю», но косвенно опровергает слова Ковалевского, упоминая, что Муромцев занимался одновременно адвокатской деятельностью, главным образом консультированием, и пробыл в сословии присяжных поверенных до самой смерти.

Итоги деятельности Думы I созыва

Политические

По меткому выражению Н. В. Савича, в 1906 г. Россия не выдержала «экзамен на политическую зрелость». Все 40 заседаний Г. Думы I созыва можно охарактеризовать одним словом – «митинг». Такое сравнение приходило на ум самым разным лицам и по разным основаниям: Коковцев находил, что Дума превращается в митинг, когда приходят министры, гр. Гейден отмечал отвлеченный характер прений, В. М. Андреевский писал о «злобных митинговых речах разной сволочи», Еропкин – о «каком-то сплошном митинге» вместо законодательного собрания.

Для левых трибуна оратора, украшенная двуглавым орлом, стала удобнейшей площадкой, откуда можно было призвать народ к бунту, прикрываясь депутатской неприкосновенностью. Кадеты, в сущности, недалеко ушли от своих левых друзей. Коковцев верно заметил, что эта партия «облекает в квазипарламентскую форму призывы к бунту», Маклаков – что она держала революцию «про запас», а «Россия» назвала кадетов «пикадорами и бандерильерами смуты, наивно воображающими, что они успеют выскочить из арены, едва бык придет в ярость».

Главным лозунгом этого митингового собрания стал крик «В отставку!». Кадеты настаивали, чтобы министры уступили им свои портфели, а левые боролись против буржуазного правительства. Кузьмин-Караваев очень верно подметил, что члены Думы единодушны во всем, что касается отрицания, но не на почве положительных идеалов.

Сами нравы, царившие в Г. Думе, были перенесены в нее с митингов. По словам А.Любомудрова, депутаты «не только пренебрегли всякими правилами благоприличия, соблюдаемыми в гостиных, но спустились даже ниже лакейских и пивных лавочек.

Кому охота, пусть вспомнит, на каком жаргоне они объяснялись с министрами. Они даже и не объяснялись, а просто-таки затыкали им рот, приказывали молчать, и все это приправляли такими словами, что лучше их не повторять».

Символом I Думы по праву стал бы Рамишвили, вслух сокрушающийся об уходе министров при начале своей речи. Если легендарный окрик этого депутата вслед Столыпину: «Гаспадин министр, пажалуйства, пагади, не уходи, я тебя еще ругать буду» и не был произнесен, то, во всяком случае, он очень верно отражает настроение Думы и ее отношение к исполнительной власти.

Ходила и другая легенда – будто бы I Дума встретила исчисление жертв революции криком «мало». Такие цифры приводились ораторами неоднократно – сначала Стаховичем, потом Столыпиным, но опубликованный стенографический отчет не содержит этого циничного возгласа.

Практические

Члены Г. Думы внесли 16 законопроектов (считая 4 аграрных проекта за разные), из которых принят был всего один – об отмене смертной казни. Затем он был погребен в Г. Совете. Министры внесли ровно столько же проектов, из которых принят так же один – об ассигновании средств на продовольственную помощь пострадавшим от неурожая. Как уже говорилось, Г. Дума уменьшила ассигнование с 50 до 15 млн.р., и Г. Совет принял эту редакцию. Таким образом, всего один законопроект был проведен новым законодательным порядком и удостоился Высочайшего утверждения (3.VII.1906).

Если законодательная деятельность шла медленно, то зато члены Г. Думы подали 391 заявление о запросах министрам, и несчастные ведомства вынуждены были вместо своего прямого дела составлять объяснения, принимавшиеся в штыки безотносительно к их качеству.

Консервативная печать упрекала Думу за то, что она ничего не сделала.

«Думы, как законодательного учреждения, уже не существует, – писала «Россия». – Вместо нея мы видим какую-то законоломню, не отвечающую ни потребностям России, ни указаниям создавших ее правил. Дума, не желающая никого слушать и сама не сказавшая ничего, что слушать стоило бы, превращается в совершенно ненужное установление, задерживающее законодательную жизнь».

«Русское Знамя» отмечало, что за 72 дня своего существования Дума сделала лишь одно постановление относительно уничтожения смертной казни, всего в 4 строки. «Эти четыре строки, единственно выработанные Думою, обошлись государству в триста шестьдесят тысяч рублей народных денег».

Технические причины бесплодности работы I Думы блестяще разобрал Маклаков. Среди них он называет практику передачи в комиссии чисто декларативных проектов вместо настоящих законодательных предположений. «Комиссии, которым инициаторы давали подобные поручения, неизбежно превращались в "бюро похоронных процессий"». Надо отдать должное, работа кипела: депутаты «заработались», «через 2 месяца ведь ни одного члена Думы на ногах не осталось», каждый потерял «не менее четверти своего обычного веса». «наши лидеры и специалисты – Петрункевич, Винавер, Набоков, Кокошкин, Герценштейн и др., которые руководили законодательной работой и думской политикой, – положительно не имели отдыха: заседали во время трапез, работали ночью и систематически недосыпали». Пожалуй, тяжелее всех приходилось Муромцеву, который являлся в Думу к 10 час. и уходил в 3 час. ночи. Но это был Сизифов труд.

Зато в зале заседаний царил дух празднословия, подстрекаемый институтом прений по направлению. Откровенно бесполезные для законодательной работы речи были рассчитаны на внешний эффект. «Когда я слушаю речи с этой кафедры, мне часто представляется, что я не в Думе, а на митинге, так как говорят общие места, очень блестящие, очень пышные, но к делу все как-то не подступают, все ограничиваются одними общими местами», – говорил гр. Гейден. Как острило Р.Знамя, «в Таврическом дворце до сих пор не может еще умолкнуть эхо от речей, которые наговорили там господа депутаты».

Отношение крестьянства к роспуску

I

Думы

Вопреки опасениям, народ ни на роспуск Думы, ни на Выборгское воззвание не откликнулся. В общем известие о роспуске прошло тихо. По меткому выражению Тырковой-Вильямс, «Выборгское воззвание было градусником, который проверил температуру страны и показал, что кончилась полоса лихорадочных забастовок и массовых движений, что народ хочет не борьбы, а возвращения к привычной жизни».

Три недели спустя «Московские ведомости» с удовлетворением писали о двух экзаменах на политическую зрелость, выдержанных соответственно правительством, распустившим крамольную Думу, и народом, встретившим этот роспуск спокойно.

«В нашей деревенской глуши роспуск Думы не произвел никакого впечатления», – отмечал В. М. Андреевский.

На следующий день после роспуска у Еропкина в деревне собрался деревенский сход по поводу аренды земли, и оказалось, что крестьяне мало интересовались совершившимся событием. «Мне хотя и задавали по этому поводу вопросы, но без всякого интереса, просто из любезности».

Крестьяне Сорокинской волости Порховского уезда (4500 старообрядцев и 2000 православных), узнав о Высочайшем манифесте 9.VII, даже послали Государю телеграмму, «обещая не слушать сеятелей смуты».

Летом корреспондент «Московских ведомостей» Дм.Бодиско объехал значительную часть России, попутно расспрашивая крестьян о Г. Думе, и сделал характерное наблюдение: «крестьяне между собою совсем не возбуждали разговора о Думе и говорили о ней лишь тогда, когда я сам начинал о том беседу, причем я решительно ни от кого не слышал ни малейшего сожаления о случившемся "событии".»

Почему Дума, к которой пару месяцев назад были прикованы взоры всего крестьянства, теперь утратила свою популярность? Ответ, вероятно, содержится в записках Оглоблина, еще до роспуска объехавшего 6 губерний, преимущественно поволжских. По словам автора, мужики заинтересовались Думой только в связи с земельным вопросом. Когда же народное представительство вместо этого занялось «разным толковищем» о непонятных им материях – мужики решили, что там сидят «господа», которые забавляются «зряшным делом». Некоторые приходили к автору:

– А что газеты пишут о Думе? Скоро ли она порешит насчет земли?

– Скоро не ждите… Не о земле она уже начала толковать… Ведь в Думе 500 депутатов…

– Да, – соглашался собеседник, – скорого конца нельзя ждать, – скоро ли все 500 переговорят.

– Все еще толкуют? – спрашивал через несколько дней тот же собеседник.

– Толкуют…

– Да, и долго они протолкуют… – уже с безнадежной меланхолией замечал мужик».

Столыпин возглавляет Совет министров

Впоследствии Гурко, верный своему обыкновению подвергать Столыпина нападкам, писал, что тот почти сразу, как вошел в правительство, взял курс на занятие поста Горемыкина. И уж совсем несуразно выглядит мнение Гурко о министре, что «его толкали на это его родство и члены Думы». Впрочем, Гурко оговаривается, что Столыпина к этому толкало не честолюбие, а желание получить больше возможностей для осуществления своих идей.

На самом же деле Столыпину не было никакой необходимости интриговать, добиваясь главенства в Совете министров. Во-первых, он и так выделялся на фоне своих товарищей по правительству как умением говорить с Думой, так и несгибаемой волей в борьбе с революцией. Во-вторых, Столыпин занимал ключевой в те годы пост. Он говорил тому же Коковцеву, «что ему не раз уже дано было понять, что, вероятно, Горемыкин останется весьма недолго и ему, Столыпину, не миновать быть его преемником, так как при теперешнем общественном настроении и при том, что каждую минуту можно ждать самых резких вспышек, естественно, никто другой, как министр внутренних дел, должен быть председателем Совета министров».

По слухам, попадавшим в печать, были и другие кандидаты на этот пост – то правый Стишинский, то хорошо знакомый с конституционным строем Извольский Однако Горемыкин посоветовал Государю остановиться на Столыпине. Впрочем, Государь и сам все прекрасно видел. Он даже как-то сказал Коковцеву, что министр внутренних дел «все больше и больше нравится ему ясностью его ума».

Выбрав Столыпина, Государь тем самым выбрал дальнейшее направление политики – средний путь без уклонений в реакцию или в конституционализм, однако и без отказа от Манифеста 17 октября. Именно таковы были политические идеалы нового председателя Совета министров. Слева Столыпина упрекали за привязанность к исключительным мерам водворения порядка, справа – за «думофильство». На самом деле, не впадая ни в ту, ни в другую крайность, министр удивительно гармонично сочетал в себе либерализм и преданность Монарху.

Сам себя Столыпин считал «чисто общественным деятелем», поскольку он «проживал больше в имении и был рядовым предводителем дворянства» (впрочем, не выборным, а по назначению), и лишь «губернаторствовал короткое время».

«9 августа [очевидно, ошибка: правильно 9 июля], когда отец в сопровождении дежурного чиновника особых поручений вошел к завтраку, чиновник сказал одной из моих маленьких сестер:

– А ну-ка, скажите, как называется теперь должность вашего отца? Он "председатель совета министров". Можете ли вы это выговорить?».

Так дети П. А. Столыпина узнали о начале нового этапа его службы.

В то время Столыпину было 44 года. По сравнению с другими министрами он казался и вовсе «молодым человеком». Газета «Двадцатый век» иронически писала: «никогда еще Россия не имела такого молодого и красивого министерства, как нынешнее». А Шульгин на всю жизнь запомнил, как некий «борзописец» процитировал А. К. Толстого: «брюнет, лицом недурен, и сел на царский трон».

Даже чин Столыпина не соответствовал его новой должности. Однажды Редигер в пылу спора сказал ему: «ведь у вас самого какой-то смешной для вашего положения чин, и это вам не мешает!».

– Где лента его высокопревосходительства? Лента где? – торопился казенный лакей, помогая Столыпину одеваться для какого-то официального приема.

– Никакой ленты у нас нет, – ответил второй лакей, служивший семье министра много лет. – Петр Аркадьевич не генерал!

Портфель министра внутренних дел оставался за Столыпиным. Пример французов (Клемансо и других) показывал преимущество комбинации именно этих двух портфелей в одних руках. Неудобство совмещения двух постов возмещалось удобством контроля за внутренним положением страны.

Столыпин отказался от добавочного жалованья, сохранив за собой лишь оклад министра внутренних дел. На эти 26 тыс.р. он жил со своей многодетной семьей и из этой же суммы оплачивал приемные рауты.

Обязанности министра внутренних дел Столыпин разделил между товарищами: Гурко – земские дела, продовольственная часть, Макаров – полиция, Крыжановский – общие дела министерства, главное врачебное управление, ветеринарная и статистическая части, техническая часть ученых заведений, духовные дела. «…освободите меня от всех этих мелочей», – часто говорил Столыпин Гурко. Лично за министром оставались общее наблюдение, просмотр особо важных бумаг и дела Департамента полиции.

Столыпин чувствовал, что переобременен обязанностями. Согласно газетным сведениям, перед открытием Г. Думы II созыва премьер по этой причине то ли просил Государя передать портфель министра внутренних дел Макарову, то ли просто жаловался близким, что хотел бы отказаться от полномочий, да не может. Через несколько месяцев «Temps» писал: «Мы не думаем, чтобы за последние тридцать лет в каком-нибудь государстве на долю одного человека выпала столь тяжелая работа, как Столыпину; однако, он справился с ней, работал, говорил и действовал».

«Рассуждая по-человечески, можно было ожидать, что внезапный скачок в течение 2 месяцев человека в 40 с чем-то лет от губернаторского места к высшему посту в империи если не вскружит голову, то, по крайней мере, изменит во многом наружные проявления личности. Но именно этого никто из окружающих П. А. Столыпина не заметил», – писал кн. Мещерский в 1906 г. А П. П. Менделеев отмечал: «Сам премьер первые месяцы оставался тем простым, скромным Столыпиным, каким я его в первый раз увидел». По свидетельству и его, и Редигера, глава правительства предоставлял министрам свободно высказываться и внимательно прислушивался к их мнениям, так что заседания Совета министров «имели, в общем, характер дружеской беседы».

Уже на следующий день после роспуска Г. Думы Государь записал в дневнике: «Принял Столыпина; от первых шагов его получил самое лучшее впечатление». Вероятно, речь идет о каких-то мерах по полицейской части, поскольку первой задачей было предотвращение беспорядков. В октябре Государь писал матери о Столыпине: «Я тебе не могу сказать, как я его полюбил и уважаю», а в декабре на просьбу министра о приеме – «Приезжайте, когда хотите, я всегда рад побеседовать с вами». «Иногда Столыпин начинает своевольничать, что меня раздражает, однако так продолжается недолго, – говорил Государь сестре. – Он лучший председатель совета министров, какой у меня когда-либо был».

Вскоре вспыхнули военные мятежи, заблаговременно подготовленные агитаторами: 17-20.VII – восстание в Свеаборге, 18.VII – в Кронштадте, 19.VII – на крейсере «Память Азова». Столыпину приходилось часами стоять за телефоном, отдавая распоряжения.

Летом истекал срок действия временных правил об исключительной охране 1881 г. Ранее они продлевались каждые три года, но указ 12 декабря 1904 г. обещал пересмотр правил, и в 1905 г. продление было осуществлено впредь до завершения пересмотра и не долее, чем на 1 год. Столыпин воспользовался этим «старым кремневым ружьем» и 25.VII предложил Совету министров продлить срок действия временных правил еще на 1 год (Высочайший указ 5.VIII.1906).

В те дни в кабинете Столыпина висела карта, где губернии отмечались разными красками в зависимости от наличия исключительного положения. Белыми оставались лишь северные губернии.

Всего на 30.VIII.1906 из 87 губерний и областей (не считая Финляндию) на исключительном положении находились:

на военном положении 25 (16 целиком и 9 частями);

на положении усиленной охраны – 32 (13 целиком и 19 частями);

на положении чрезвычайной охраны – 8 (2 целиком и 6 частями);

на осадном положении – крепость Кронштадт.

Однако Столыпину было не по душе его «кремневое ружье»: «Поверьте, что возможность перехода к нормальной, закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть».

Столыпин подчеркивал: «Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены». В частности, Столыпин настаивал на прекращении репрессий против печати. «Я стою за правду, как бы она горька ни была», – сказал он начальнику главного управления по делам печати Бельгардту.

Наряду с борьбой против революции важнейшей задачей правительства была разработка политической программы. Столыпин находил, что следует, подавив революционное движение, одновременно «отнять у него всякую почву тем, что само правительство своею властью выполнит теперь же ту часть прогрессивной программы, которая имеет характер неотложности. Вместе с тем должен быть подготовлен ряд важных законопроектов, которые и будут предложены будущей Думе».

Столыпин был не намерен повторять ошибку Горемыкина, не подготовившего Думе никакой работы. Поэтому срок созыва новой Думы был отодвинут на целых 200 дней, чтобы ведомства успели разработать законопроекты, подлежащие ее рассмотрению.

Гучков

Биография

Чтобы хоть отчасти понять А. И. Гучкова, придется перенестись на несколько лет назад, в Африку, где он в качестве добровольца участвовал в англо-бурской войне на стороне буров.

«Помню такой случай, – рассказывал впоследствии его сослуживец, – мы отступали на неровном, незащищенном плато, англичане били нас картечью…

Смотрим – близ линии обстрела застрял в яме наш зарядный ящик, запряженный четырьмя мулами. Пропадет! Теперь уж не возьмешь его…

Александр Иванович посмотрел и молча галопом к ящику, прямо навстречу английскому огню.

Мы остановились. И вот что увидели: подъехал Александр Иванович к ящику и в этот момент английская артиллерия заметила смельчака и сосредоточила по нем огонь. Александр Иванович стал распутывать постромки мулов, одного из них уже убили до его приезда.

Англичане жарят картечью по этой живой мишени, а Гучков хладнокровно распутывает постромки, чтобы выпустить мулов. В этот момент картечь убивает еще двух мулов. Гучков отрезал постромки одному оставшемуся в живых, тот помчался как бешеный к нам.

Что же делает Гучков? Он спокойно садится на свою лошадь и шагом, намеренно замедляя ход, едет к нам под градом картечи…

Когда он подъехал к нам – я помню его лицо: оно было спокойно и по обыкновению непроницаемо».

Это лишь один незначительный из подвигов А. И. Гучкова. Его с братом Федором называли «флибустьерами XX века». Их обоих тянуло то в Османскую империю в разгар армянских волнений – собирать материал о положении армян, то в Тибет, конный поход в который занял у них полгода, зато они повстречались с далай-ламой, то на эту англо-бурскую войну, где А. И. Гучков был тяжело ранен, попал в плен, но был отпущен под честное слово.

«Что мне делать с этой моей больной душою, вечно гложущей, истязующей себя?», – написал однажды Гучков. Ничего нельзя было поделать. Должно быть, дух авантюризма был у него в крови от матери-француженки, а упрямство досталось от старообрядцев, предков по линии отца. Он слушал лекции в трех европейских университетах – но прославился там только своими дуэлями. Служил в охране маньчжурской железной дороги, – но был уволен за «задор и бретерство» после коллективной жалобы всех служащих – «выбрасывал вещи служащих этой дороги из приглянувшихся ему квартир и плетью усмирял недовольных».

Только после сорока появилась надежда, что Гучков наконец остепенится: он задумал жениться. Но тут как раз вспыхнуло противотурецкое восстание в Македонии, и он поехал помогать повстанцам. «Не осуждайте меня за Македонию. Вы сами знаете, я шалый», – писал он невесте в утешение. Впрочем, мудрая дама взяла с него слово не переходить границу, от чего новое приключение выродилось в обыкновенную туристическую поездку. В Македонию Александр Иванович не попал. Его мысли были заняты предстоящей женитьбой. В Адрианополе он купил для своей невесты золотую монету времен Александра Македонского – «на память о Вашем Александре, который, если бы не Вы, сделался бы также своего рода Александром Македонским…».