Октябрический режим. Том 1

Ввиду сохранения заключительной фразы социал-демократы заявили, что не будут участвовать в дальнейшем обсуждении проекта и проголосуют против него. Затем трудовики и польское коло заявили, что воздерживаются от окончательного голосования проекта.

В 12 час. 15 м. ночи обсуждение закончилось, был принят второй вариант текста обращения, и для исполнения формальностей оно передано в редакционную комиссию. В 1 ч. 33 м. ночи заседание возобновилось. Обращение было принято большинством 124 голосов (кадеты) против 53 при 101 воздержавшемся.

Дума и беспорядки

В либеральных кругах господствовало мнение о том, что существование Г. Думы гарантирует порядок, поскольку крестьяне надеются, что она разрешит аграрный вопрос в их пользу. Этот взгляд разделялся и самими депутатами. «Не забывайте, – говорил Аладьин по адресу министров, – что это мы, и только мы, сдерживаем эту революцию, что нам не нужно даже отдавать приказания, нам нужно только сказать, что мы больше не в силах ничего сделать, и вас не только на этих [т.е. министерских] местах, вас нигде не останется!».

Крестьянство действительно с большим интересом отнеслось к Г. Думе. Кадет Колпаков утверждал, что деревня «каждое слово, сказанное в Думе, ловит на лету, в особенности, конечно, ее интересует земельный вопрос. Каждое слово о земельном вопросе взвешивается, рассказывается деревней так и сяк». Токарский упоминал 70-летнего старика, который ходит каждый день за 10-12 верст и ожидает известий от народного представительства. По свидетельству С. С. Кондурушкина, «казалось, вся русская деревня собралась к полотну железной дороги, машет отчаянно руками и кричит: – Газету, газету!».

Некие крестьяне даже обратились к членам Г. Думы по телеграфу с вопросом – покупать ли землю через Крестьянский банк ввиду предстоящей аграрной реформы. Адресаты посоветовали повременить.

В печати появлялись телеграммы различных крестьянских обществ членам Г. Думы с просьбами добиваться отчуждения земель. Порой эти прошения инспирировались самими же адресатами и нередко оказывались подложными: «Расследованием, проведенным местными властями, почти всегда, однако, выясняется, что эти телеграммы посылаются без ведома тех, чьи подписи под ними указаны». С другой стороны, не исключено, что крестьяне, испугавшись властей, отреклись от своих телеграмм.

Неоднократно Таврический дворец посещали крестьянские ходоки, «робко бродившие по паркетным полам среди депутатов и журналистов и с благоговением слушавшие речи думских ораторов». Ходоки прибывали издалека – Киевская, Саратовская губернии и т. д.

Один такой гость из Псковской губ. признался, что «не мог усидеть в деревне, когда в Питере решается вопрос о земле».

Впрочем, не стоит преувеличивать политизированность русской деревни. Она все-таки уповала больше на Царя, чем на Думу. Некий белгородский монархист писал: «Мне приходилось слышать разговоры крестьян о том, что Дума даст им землю и что покуда Дума этого не сделает, правительство ничего не предпримет в этом направлении под влиянием господ; но так говорили единицы, а десятки и сотни не верили даже и в это, а ожидали Царского указа, все той же золотой грамоты».

Как бы то ни было – крестьянство ждало перемен. На эту почву падали агитационные зерна из Г. Думы. Кадеты твердили о передаче крестьянам земли помещиков. По справедливому замечанию барона Роппа, это был опасный лозунг.

«Эти лозунги брошены в среду, которая совершенно неподготовлена для того, чтобы разобраться в них. […]

Мы не выйдем из такого положения, чтобы в многонаселенной Российской империи не было безземелья. Между тем, мы бросаем крестьянам надежды – достать землю, даже не говоря, каким образом, за какую цену. Такая надежда, неуловимая, много напортит и уничтожит спокойствие страны».

По мнению оратора, проект 42-х грозил междоусобной войной «всех против всех», в результате которой «население попадет под террор, под влияние какого-то негласного правительства, кулаков и разного рода лиц».

Аграрная инициатива кадетов вкупе с непрерывными призывами левых к восстанию единым агитационным потоком обрушились на крестьянство. Губернаторы почти ежедневно доносили министру внутренних дел, что речи, звучащие с думской кафедры, вызывают новое революционное брожение. «…того, что говорится в Думе, вы не найдете в самой отчаянной подпольной брошюрке…», – негодовали «Московские ведомости». А в следующем году «Голос Москвы» отметил: «Революция приобрела прекрасную позицию в нижней палате; вместо прокламаций, которые приходилось печатать в подпольной типографии, теперь можно рассылать речи депутатов, благо все оне с отменной тщательностью стенографируются на казенные деньги, чтобы, на следующий день появившись в газетах, торгующих красным товаром, оне в миллионах экземпляров разошлись по всей России».

Агитация членов Г. Думы среди простого люда продолжалась и за пределами Таврического дворца. В мае центральный комитет партии народной свободы отпечатал 500 000 экземпляров брошюры, состоявшей из тронной речи Государя и ответного адреса Думы, и разослал во все деревни. Кроме того, депутаты сами ездили в народ. Например, в Лужском уезде несколько членов Г. Думы созвали крестьян в волостное правление, и «господин что приезжал Овчиников по фамилии пряма объявил, что от госпот всю землу отымут и оставят коли хватит 100 десятин, а не то всего двадцать десятин. … А ищо говорил этот самый дипутат, что господа уш притяснили мужиков, довольно им властовать, и такое говорили про госпот что пристав и урядник не смогли стерпеть. Так как ругали депутаты правительство – и пристав с урядником ушли».

В Таврическом дворце даже обсуждался вопрос о командировании агентов на места для ознакомления народа с деятельностью Думы, после чего «Московские ведомости» писали о «походе на деревню».

Члены Г. Думы вели агитацию не только в деревнях, но и в городах, особенно в столице. «Мы чуть ли не ежедневно читали, что там-то член Думы устроил митинг, там – беседу, там – присутствовал на каком-либо профессиональном собрании и т.п.».

Агитация велась также именем Г. Думы. В Тульской губ. распускались слухи, что Муромцев издал законы о насильственных захватах земли помещиков. В Воронежской губ. распространялись подложные приказы Думы о разделе земли и подложные таблицы установленной Думой заработной поденной платы.

Власти делали попытки изоляции Г. Думы от населения, прекратив печатать стенографические отчеты в «Правительственном вестнике», запрещая принимать телеграммы на имя депутатов и т. д. Но весть о якобы предстоящей прирезке земли была слишком заманчива, чтобы остаться тайной.

С мая вновь начались аграрные беспорядки, вскоре охватившие почти всю страну. Желаемое принималось за действительное, и, например, в с.Дубровине Рязанского уезда крестьяне сочли землю соседнего помещика собственной и даже запахали ее всей деревней, а после вмешательства властей пригрозили, что пожалуются Г. Думе. Продолжались поджоги и грабежи. Жгли не только помещичьи усадьбы, но и соседние деревни. Жгли имущество крестьян, отказывавшихся участвовать в погромах. Сгорал хлеб, которого так недоставало ввиду неурожая.

Несомненно, деятельность Г. Думы стала одной из причин возобновления аграрного движения.

«Крамольная Дума может гордиться.

Ея возмутительные речи и аграрные проекты дают уже достойные плоды, даже скорее, чем сама она ожидала…

Своими призывами к революции в течение более двух месяцев, Дума, – вместо ожидавшегося легковерными людьми успокоения, – внесла такую смуту, при которой дай Бог спасти Россию от окончательной гибели…

Анархия посвюду, убийства, бомбы, вооруженные грабежи для революционных целей – совершаются ежедневно… Погромы помещичьих имений заставляют землевладельцев бросать насиженные гнезда, а в Воронежской губернии началась уже настоящая пугачевщина».

Сама же Дума валила с больной головы на здоровую, обвиняя в беспорядках правительство, якобы уничтожившее в крестьянах последнюю надежду на мирное разрешение аграрного вопроса своими неоднократными заявлениями о недопустимости принудительного отчуждения земли.

Роспуск Г. Думы

«Конногвардейская партия» страшилась роспуска Г. Думы. Свое опасение высказывал министр Двора бар. Фредерикс. Однако, по словам Герасимова, Столыпин привлек бар. Фредерикса в вопросе о роспуске на свою сторону и получил таким образом ходатая перед Государем. Зато переубедить ген. Трепова было невозможно. Он в глаза Столыпину назвал роспуск «авантюрой», а, узнав от Горемыкина о принятом решении, сказал: «Это ужасно! Утром мы увидим здесь весь Петербург!», но услышал в ответ: «Те, кто придут, назад не вернутся». «Посмотрим, как вы с вашим Столыпиным справитесь, когда вся Россия загорится из-за вашей опрометчивости», – сказал Трепов Герасимову.

Еще в начале июня петербургские газеты сообщили, что указ о роспуске Г. Думы давно подписан без обозначения даты. 7.VI санкт-петербургское телеграфное агентство напечатало опровержение. Однако слухи были справедливы. Проект указа уже давно обсуждался Горемыкиным, Столыпиным и Щегловитовым и хранился у Горемыкина в переписанном виде. Каждый раз, отправляясь к Государю, председатель Совета министров возил с собой в портфеле заготовленный проект.

Свидетельства современников расходятся относительно сроков принятия решения о роспуске Думы. В частности, Коковцев со слов Столыпина писал, что этот вопрос был затронут 4.VII на встрече Государя, Горемыкина и самого Столыпина. Однако из дневника Государя видно, что 4 июля такой их встречи и не было, а Горемыкин был 3-го, Столыпин же 5-го. С другой стороны, военный министр Редигер пишет, что еще 2-го июля на совещании между ним, Горемыкиным и Столыпиным было решено закрыть Думу 9-го и при этом Горемыкин позвонил Великому Князю Николаю Николаевичу в Красное Село, сказав условную фразу: «Прошу командировать генерала Ванновского ко мне в субботу, к шести часам дня», что означало вызов к этому времени гвардейских войск из Красносельского лагеря в Петербург.

Вероятно, Редигер прав и дата роспуска действительно была назначена на совещании 2 июля, но не правительством в целом, а лишь тремя министрами, и 3-го Горемыкин, видимо, и докладывал об этом Государю. Однако Государь еще этот указ не утвердил, желая знать сначала мнение всего Совета министров.

4.VII, когда в Думе обсуждался проект аграрного обращения к народу, Столыпин провел все заседание в министерской ложе, записывая прения с карандашом в руках, «точно репортер». Вечером следующего дня министр выезжал в Петергоф, однако потом сказал Коковцеву, что Государь еще не назначил дату роспуска. Вероятно, промедление было вызвано тем, что Г. Дума еще не приняла окончательно текст своего обращения, а Государь еще не определился с кандидатурой преемника Горемыкина.

По газетным сведениям, 6.VII в Петергофе состоялось совещание о роспуске Г. Думы, где Трепов предложил, наоборот, вместо этой меры сменить кабинет. В случае принятия обращения – позже, в случае отклонения – немедленно, в качестве награды за корректность. Одновременно Дума приняла обращение, тем самым, как и предупреждал Стахович, дав правительству основание для роспуска.

Под 7.VII в дневнике Государя записано: «Принял Горемыкина; подписал указ о роспуске Думы!». Вечером Столыпин по телефону сообщил Муромцеву, что в понедельник намерен выступать в Думе. Кое-кто из современников обвинял министра в коварстве: он, дескать, хотел застать Думу врасплох. Однако он в тот час мог еще не знать о произошедшем в Петергофе.

Но, когда ночью кн. Г. Е. Львов посетил Столыпина, то получил подтверждение слуха о роспуске, причем оказалось, что день предстояло выбрать самому Государю. От лица своей партии князь обещал министру постараться успокоить Думу и продолжить переговоры с Петергофом. Кадеты решили выдвинуть Муромцева в премьеры, Милюкова в министры внутренних дел. Муромцев послал Государю просьбу об аудиенции, и вся кадетская компания, облачившись во фраки, уселась ждать сигнала к выезду.

Тем самым вечером Государь остановился совсем на другой кандидатуре: «от 5 до 8 ½ разговаривал с Горемыкиным, который уходит, и со Столыпиным, назначаемым на его место».

Итак, 8.VII Столыпин приехал в Новый Петергоф. В приемной министр встретил Горемыкина. В тот день старик был радостен, «как школьник, вырвавшийся на свободу». Он сказал, что Государь только что согласился освободить его от должности и предложить место председателя Совета министров Столыпину. Их позвали к Государю, но Горемыкин, едва войдя, тут же поспешил откланяться, выразив уверенность, что Столыпин исполнит свой долг перед Государем и страной, и уехал домой. Там он объявил министрам, собравшимся на заседание: «Ca y est! поздравьте меня, господа, с величайшею милостью, которую мог мне оказать Государь» – и вкратце сообщил новость, предложив дождаться нового председателя. Затем отправился спать. Он расстался с тяжелейшим бременем, на много лет, хоть и не навсегда.

А Столыпин, которому досталось это бремя, остался наедине с Государем в Его кабинете. После ухода Горемыкина Государь заговорил о необходимости роспуска Думы.

Иначе «все мы и Я, в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность.

Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновения властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено Мною, и, захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить Меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии Моем просто устранить и Меня.

Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении Монархии и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается Моего имени, как будто власть – не Моя, и Я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и Я не нужен и Меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед Моею совестью, перед Богом и перед родиною бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки» (Коковцев).

Так говорил Государь, которого потом часто будут называть слабым и безвольным!

Далее Он сказал, что и Горемыкин, и сам Столыпин с Ним согласны, однако нынешнему председателю Совета министров такая борьба не под силу. Горемыкин прямо указал на Столыпина «как единственного своего преемника в настоящую минуту».

«Я прошу Вас не отказать Мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить Мне каких-либо доводов против Моего твердого решения», – сказал Государь Столыпину и, не давая тому возражать, продолжил: «нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед которым Я часто молюсь. Осенимте себя крестным знамением и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту» (Коковцев). И Государь перекрестил, обнял и поцеловал Столыпина, как всегда делал при назначении нового министра.

Затем Он спросил, на какой день назначить роспуск Думы и какие меры Столыпин примет для поддержания порядка в Петербурге и Москве. Тот ответил, что Дума должна быть распущена в ближайшее воскресенье, 9-го, и это должно держаться в тайне. Чтобы избежать беспорядков, Столыпин предполагает вызвать в Петербург войска. Государь согласился. По словам Коковцева, именно в это время Государь подписал указ о роспуске Думы.

Перед уходом Столыпин высказал Государю просьбу об увольнении двух крайне правых министров Стишинского и кн. Ширинского-Шихматова. Государь и на это согласился, сказав, что вообще не стесняет Столыпина в выборе своих сотрудников.

В 11-м часу вечера Горемыкин и Столыпин вернулись на пароходе «Онега» в Петербург, причем «оба имели весьма довольный вид».

Последовала «трагикомическая ночь». Министры и старшие чины министерства внутренних дел собрались у Горемыкина и ждали, когда Государь пришлет подписанный указ о роспуске. Но ожидание затянулось, – мемуарист намекает на роль ген. Трепова, – а отменить сделанные приготовления без огласки невозможно. «Сидели как на похоронах» до рассвета, пока, наконец, не прибыл фельдъегерь из Петергофа с долгожданными указами.

Существует легенда, будто бы в последнюю минуту, в ночь на 8-е или на 9-е, Государь, передумав распускать Думу, прислал Горемыкину соответствующее письмо. Но тот якобы приказал себя не будить, не то из-за усталости, не то боясь, что Государь передумает, и в результате письмо прочел лишь утром, когда указ уже был опубликован и было поздно что-то отменять. Остроумная легенда не выдерживает критики. Хорошо знавший Государя Коковцев не верил, «чтобы Государь мог в такой форме изменить сделанное им распоряжение». А главное – с назначением Столыпина Горемыкин стал частным лицом и эта мифическая отмена роспуска его попросту не касалась. Если бы Государь такое письмо и написал, то адресовать его следовало бы не Горемыкину, а Столыпину. Вероятно, автор этой легенды выдал желаемое за действительное.

Одновременно с указом о роспуске был подписан второй – об объявлении в Петербурге и Петербургской губернии положения чрезвычайной охраны. Заранее стянуты войска. «Столица обратилась в военный лагерь», – писали газеты. За несколько дней в Петербурге было сосредоточено 160 рот пехоты и 36 эскадронов гвардейской кавалерии.

Последнее заседание Первой Думы кончилось буднично. Оно закрылось за отсутствием кворума. В ночь на 9.VII Милюков сидел в редакции газеты «Речь» и уверял И. В. Гессена, что тот может спокойно ехать на дачу в Сестрорецк, потому что завтра ничего важного не произойдет. Через несколько часов, точнее, в 6 час. утра в воскресенье 9.VII на запертые ворота Таврического дворца был наклеен указ о роспуске, а само здание оцеплено войсками. Рано утром в воскресенье Милюкову позвонили из редакции «Речи» и сообщили, что в типографии печатается манифест о роспуске Думы. Видимо, тайна все-таки была нарушена – текст манифеста кадеты узнали от своих друзей-типографщиков. У либералов во всех правительственных типографиях были свои агенты.

«Свершилось! – писал Государь в дневнике. – Дума сегодня закрыта. За завтраком после обедни заметны были у многих вытянувшиеся лица».

«Свершилось!» – так называлась и статья в «Русском Знамени», посвященная роспуску Думы. Консерваторы ликовали. «Слава Богу, дом бесноватых закрыт», – написал «Киевлянин». Нижегородский архиепископ Назарий приказал служить по случаю роспуска Думы молебны с колокольным звоном.

Именной Высочайший указ правительствующему сенату от 8.VII.1906 объявлял о роспуске Г. Думы на основании ст. 105 Зак. Осн. и о назначении созыва вновь избранной Думы на 20.II.1907.

Высочайший манифест о роспуске составлялся наспех в последнюю ночь. Проекты написали Щегловитов, Ф. Д. Самарин и Столыпин, в конце концов выбравший из трех вариантов собственный.

В манифесте, датированном 9.VII, говорилось, что Государь ожидал от трудов Г. Думы блага и пользы для страны, а депутаты вместо этого «уклонились в непринадлежащую им область»: 1) «обратились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей»; 2) указали на несовершенства Основных Законов (по-видимому, о включенных в адрес требованиях расширить права Г. Думы, ввести ответственность министров перед ней и упразднить Г. Совет); 3) обратились к населению (обращение по аграрному вопросу). В первоначальном проекте упоминалось также выражение Думой порицания правительству.

Возобновление аграрного движения косвенно связывалось с деятельностью Г. Думы: «Смущенное же таковыми непорядками крестьянство, не ожидая законного улучшения своего положения, перешло в целом ряде губерний к открытому грабежу, хищению чужого имущества, неповиновению закону и законным властям». Манифест обещал восстановить порядок «всею силою государственной мощи».

Далее напоминалось о предстоящей аграрной реформе, не сопряженной с «ущербом чужому владению» и подлежащей проведению через новую Г. Думу. В проекте Столыпина было замечание: «просторна еще земля русская», вероятно, указывавшее на переселенческое дело как путь решения аграрного вопроса.

Манифест подчеркивал, что роспуск не означает отказа от обновленного государственного строя.

Проект Столыпина, изложенный довольно простым языком, подвергся стилистической правке и сокращению. Кроме того, Государь собственноручно сделал следующую приписку:

«Верные сыны России!

Царь ваш призывает вас, как Отец своих детей, сплотиться с Ним в деле обновления и возрождения нашей      святой Родины.

Верим, что появятся богатыри мысли и дела и что самоотверженным трудом их воссияет слава земли Русской», – так заканчивался манифест.

10.VII была приостановлена работа Г. Совета до открытия занятий новоизбранной Думы.

Столыпин подчеркивал, что государственного переворота не произошло, поскольку Основные Законы предоставляют Государю право роспуска Думы. Почему Дума была только перевыбрана, а не упразднена, как настаивали консерваторы от министров до «Московских ведомостей»? Очевидно, Государь не желал брать назад Манифест 17 октября как Царское слово и надеялся, что население одумается и впредь не будет посылать в Думу революционеров.

Роспуск Г. Думы вопреки мнению ген. Трепова положил конец влиянию дворцового коменданта и ознаменовал победу Столыпина в их борьбе – борьбе не столько людей, сколько идеологий. В те дни ходили слухи, что после всеподданнейшего доклада «Столыпин вышел с пятнами на лице и громко говорил о Трепове, называя его действия достойными изменника».

Вскоре исключительное право дворцового коменданта контрассигновывать Высочайшие резолюции было передано министрам, а затем сам он оказался в опале – говорили, что Государь вытолкнул его из своего кабинета. В довершение всех бед за генералом охотились революционеры. Он перестал выходить из дома, дошел, по слухам, до галлюцинаций. 2.IX.1906 Д. Ф. Трепов умер. «Еще одно русское сердце не выдержало и разорвалось, – писало «Р.Знамя». – … Таинственна, загадочна и более чем подозрительна смерть Д. Ф. Трепова… Спи в преждевременной могиле, непонятый, обманутый и затравленный Дмитрий Федорович Трепов». А. П. Извольский объясняет эту смерть потрясением, вызванным неудачей треповского проекта кадетского министерства.

Выборгское воззвание

Узнав рано утром 9.VII от сотрудников «Речи» о роспуске, Милюков сел на велосипед, объехал виднейших кадетов и собрал их на заседание. В первую минуту, похоже, они растерялись. Ранее, обсуждая возможность роспуска, они намеревались не расходиться, по примеру французского Национального собрания и даже «умереть на месте». Но для того, чтобы не расходиться, необходимо сначала собраться, а ворота Таврического дворца были заперты. Столыпин ведь тоже знал французскую историю. Вооруженные часовые, дежурившие у ворот, представляли собой русское решение проблемы слишком красноречивых парламентов. За исключением членов президиума, депутатов не пустили во дворец даже для того, чтобы забрать из пюпитров бумаги и вещи.

В поисках помещения бывшие члены Думы (кадеты и трудовики) отправились в Финляндию, в Выборг, подальше от русской полиции. «Чухонский городишко, который до сих пор славился только своими кренделями, с удивлением встретил новых гостей».

Что до горстки умеренных членов Г. Думы, то их мнения разделились. «Я не езжу в Каноссу, но не поеду и в Выборг… Я предпочитаю свою квартиру…», – заявил гр. Гейден. Однако он вместе со Стаховичем и Н. Н. Львовым все-таки поехали, чтобы отговорить товарищей от опрометчивого шага.

Вечером 9.VII беглецы собрались в обеденном зале гостиницы «Бельведер». По легенде Муромцев открыл собрание словами «Заседание Г. Думы продолжается». Однако эта фраза – вымысел уже потому, что бывший председатель приехал лишь на второй день.

Мысль обратиться к народу с воззванием принадлежала Кокошкину и Петрункевичу. Проект обращения был составлен кадетами еще в Петербурге и призывал заступиться «за попранные права народного представительства» путем пассивного сопротивления: «ни копейки в казну, ни одного солдата в армию» до созыва новой Думы. Почему именно этот путь и именно до новой Думы? Потому что без ее согласия правительство не может собирать налоги и призывать народ на военную службу.

Налоговый бойкот был бы совершенно безвреден, поскольку русский государственный бюджет был основан на косвенном обложении. Налоги все равно поступили бы в казну как процент от стоимости продуктов питания, одежды и других предметов потребления. Если бы народ последовал совету выборжцев, то пришлось бы отказаться от земских и волостных сборов, но государственная казна от этого не пострадала бы.

«Да, это активное или пассивное воздействие – какая чепуха! – удивился Государь. – Я от них ожидал большего ума. Неужели они не видят, что за ними никого нет». В том же смысле высказывался Столыпин: «детская игра», «оперетка», которая «не заслуживает серьезной критики».