Октябрический режим. Том 1

Кадеты снова сумели успокоили своих неистовых друзей с левых скамей. «Вы, – сказал Петражицкий трудовикам, – хотите превратить нас в самозванных узурпаторов, а это собрание в незаконный митинг». «Не стоит, господа, волноваться», – закончил оратор. По предложению кадетов Г. Дума ограничилась принятием мотивированной формулы перехода к очередным делам, в которой говорилось, что Дума требует приостановки смертных приговоров и что теперь, когда решается вопрос об отмене смертной казни, дальнейшее исполнение смертных приговоров «в глазах страны будет не актом правосудия, а убийством».

Месячный срок истек, и 19.VI Г. Дума приступила к рассмотрению своего законопроекта по существу. Правительство высказалось против, указывая на разгул террора. «Отмена смертной казни для политических преступлений при таких условиях была бы равносильна отказу государства всемерно защищать своих верных слуг», – сказал Щегловитов.

Министр юстиции сошел с трибуны под обычные крики об отставке. Следующим вышел говорить главный военно-морской прокурор, причем депутаты кричали: "Не будем слушать. Не надо. Кто такой? Фамилия?". Когда же председатель передал слово всеми ненавидимому главному военному прокурору Павлову, депутаты подняли страшный шум, крича: «Вон! Вон! Палач! Убийца! Кровь на руках! Вон! Палач!».

«Какое-то заразительное безумие охватило Думу. Я видел рядом с собой обычно тихих, уравновешенных людей, которые с искаженными от бешенства лицами орали бранные слова или свистели, засунув пальцы в рот. Я чувствовал, что и мне точно судорога подступила к горлу и точно не я, а кто-то другой за меня вопил каким-то отвратительным фальцетом…».

«я помню одного из наших товарищей по фракции, добродушного, всегда улыбающегося, седого уже человека, который с яростью кричал, ударял какой-то книгой об стол и имел вид совершенно исступленного человека».

Это была обструкция. Председателю пришлось прервать заседание. Больше Павлов на трибуне не появлялся. После перерыва выступил лишь товарищ министра внутренних дел Макаров, которого тоже проводили криками: «В отставку!».

Все фракции, кроме умеренных, были единодушны в оценке происшедшего с главным военным прокурором. Прислать сюда Павлова, вызывающего возмущение Думы, – это «вызов». Депутаты «изгнали» из заседания «человека, которого вся жизнь есть кровь и убийство», человека «с окровавленными руками». «Когда приходят люди просить крови, пусть, по крайней мере, они приходят сами; но вместо того, чтобы явиться сюда с покорной просьбой дать еще им немного крови, потому что им ее было еще недостаточно, они прислали сюда господина, с именем которого все, кто что-либо знает в России, соединяют только единственно слово "палач"».

Дума изгнала его, поскольку «трибуна Г. Думы не есть эшафот» и «здесь не место палачам», «людоедам». «…тем лицам, которые пролили кровь, которые еще не успели умыть рук, место не здесь, а где-нибудь на Сахалине». Социал-демократы потребовали от таких людей, «чтобы они не смели подниматься на эту народную кафедру, чтобы они не пачкали это высокое место той кровью, которую они приносят сюда». «Пусть они скрываются от всей России, пусть они скрываются от Думы!».

Умеренные же полагали, что депутаты, не позволившие выступить Павлову, нарушили свободу слова и только задержали рассмотрение законопроекта.

Проект был принят единогласно с поправкой Шольпа об отмене смертной казни во всех случаях без исключений.

Обсудив этот первый думский законопроект, Г. Совет сдал его в комиссию, чем дело и кончилось.

Любопытно, что во время прений два священника высказались почти в противоположном смысле. Член Г. Думы кадет от. Огнев доказывал, что христианство не допускает смертной казни. В то же время член Г. Совета от. Буткевич, признавая, что лишение преступника жизни несовместимо с духом (но не буквой) Христова учения, заметил: «Но Христовы заповеди не социальные теории; Христос указывал нормы Царствия Божия». Сам же оратор заявил, что воздержится от голосования, по примеру трех митрополитов, которые участвовали в суде над декабристами, но вышли, когда наступил момент произнесения смертного приговора.

Законопроекты о гражданском равенстве (5, 6, 8.VI)

Кадеты внесли и заявление относительно основных законов о гражданском равенстве. Отмене подлежали ограничения крестьян как сословия, ограничения по национальностям и религии, привилегии дворянства, ограничения прав женщин. Подробностей не указывалось. Предлагалось избрать комиссию из 33 членов Думы, которая и разработает все соответствующие законопроекты. Впрочем, Родичев признался, что эти проекты уже готовы. В конце концов, как и желали кадеты, было решено избрать комиссию для выработки законопроекта о гражданском равенстве.

Между прочим, крестьянин Кругликов высказался против равноправия полов. Ученые люди, сказал он, «совсем крестьянского быта не знают и совсем крестьянской семьи не понимают. Если же и бабам равные права дать, что же тогда выйдет?». Другие депутаты встретили эту сумбурную речь народного представителя смехом.

Законопроект о свободе собраний. Споры между кадетами и социал-демократами (16, 20.VI)

По поводу законопроекта о свободе собраний разгорелись нешуточные споры между кадетами и социал-демократами.

В кадетском проекте, в основу которого лег французский закон 1881 года, провозглашалась почти полная свобода собраний, но были и некоторые малозначащие ограничения. В частности:

1) запрещены собрания на полотне железных дорог;

2) запрещены собрания под открытым небом на расстоянии одной версты от места нахождения Думы;

3) -"– от места действительного пребывания Государя Императора;

4) полиция имеет право распускать собрания, когда они угрожают общественной безопасности;

5) запрещены собрания вооруженные.

Социал-демократы стали критиковать этот проект, требуя выбросить все ограничения.

Джапаридзе прочел декларацию социал-демократической фракции. Между прочим в этом тексте говорилось: «Дума в своих столкновениях с правительством должна искать опоры у широких масс народа и содействовать этим массам в их организованном выступлении на борьбу за свободу и за свои экономические интересы». Вся деятельность с-д фракции в Думе будет иметь целью содействовать организации народных масс. «Составление теперь подробных законопроектов с примечаниями, оговорками и объяснительными записками мы считаем излишней тратой времени; мы признаем лишь полезность обработки основных начал законов в тех целях, чтобы народ, представителями которого мы являемся здесь, видел, чего его представители требуют и как правительство им во всем этом отказывает». Оратор закончил тем, что «детальную характеристику законопроекта» предоставляет сделать своему товарищу Рамишвили.

Рамишвили же сказал, по обыкновению, чудовищную речь. Там были, например, такие перлы: «Эта господствующая Россия заколотила в гроб весь русский народ, и стучится в этот гроб официальная Россия только тогда, когда налоги нужно выколачивать из этого гроба, когда солдат потребует от него; открывают только для своих нужд и запирают, когда о нуждах народа заходит речь». В конце речи оратор, наконец, перешел к существу законопроекта, и тут-то и оказалось, что социал-демократы против тех ограничений свободы собраний, которые упоминались в кадетском проекте.

Кадеты принялись возражать прекрасными речами с тонким юридическим анализом заблуждений левых депутатов. Шершеневич объяснял ту азбучную истину, что «неограниченная свобода в общежитии вообще невозможна, потому что, раз я пользуюсь неограниченной свободой, тем самым я стесняю свободу другого». Винавер говорил: «Во всех странах мира полицейская власть является на собрания. […] Пожарный колокол вас тревожит и будит ночью, но зато он вам не даст сгореть живьем в постели». С забавным увлечением кадеты и с-д спорили о том, может ли митинг собираться на полотне железных дорог. Шершеневич даже пересмотрел железнодорожный устав и обнаружил, что в нем под полотном подразумевается собственно рельсовый путь, – кому же придет в голову устраивать митинг прямо на путях? Не могли понять кадеты и того, чем плох запрет на собрания рядом с Думой или с резиденцией Монарха. Шершеневич сказал, что две окружности радиусом в 1 версту каждая и полотно железной дороги – в масштабе Российской Империи не такая уж величина, чтобы серьезно говорить о стеснении свободы собраний.

Ключ к протесту социал-демократов нашелся в речи Жордании, выступившего против даже и министерства, ответственного перед Думой. «Мы знаем цену всем этим либеральным министерствам». «Мы не хотим этой [будущей кадетской] власти дать таких прав, которыми она могла бы пользоваться против нас». Становилось ясно, что социал-демократы и кадеты – слишком разные для мирной совместной работы. К тому же кадеты имели в виду будущие министерские портфели, а социал-демократам такое счастье могло только сниться.

Гр. Гейден и Рамишвили ухитрились поспорить о социализме. Гр. Гейден сказал, что в социалистическом государстве право на жизнь имеет только пролетариат, однако «пока еще все остальные не истреблены, они, я думаю, имеют те же права, как и пролетариат», в том числе «презренные капиталисты тоже имеют право жить». Левым ораторам он посоветовал оставить «избитые митинговые выражения» – штыки, нагайки, собаки-шпионы и прочее.

В следующем заседании Рамишвили стал ему возражать. Почему-то слова Гейдена, что жить хочется не только пролетариату, оратор понял так, что Гейден говорит, что пролетариат живет хорошо, а другие классы плохо. И напустился на Гейдена: «Посмотрите, граф Гейден, на безработных рабочих г. Петербурга […] Граф Гейден, могу вас утешить в том…». «Да я вас не слушаю!» – воскликнул наконец тот под хохот центра и правой. После этого Рамишвили наконец закончил свою речь утешительным сообщением, что при социализме все граждане будут равны.

Вопрос об ассигновании 50 млн. на продовольственную помощь (23.VI)

Столкнуться с Думой довелось министру финансов Коковцеву. По новым законам, бюджетные ассигнования должны были утверждаться Думой. И вот бедный министр явился в Думу, чтобы пояснить свое совместное со Столыпиным представление об ассигновании 50 миллионов рублей на помощь пострадавшим от неурожая 1905 года. Неурожай ожидался в 27 губерниях.

Уже 21.VI в соединенном заседании бюджетной и продовольственной комиссий, до рассмотрения проекта в общем собрании Думы, Коковцеву пришлось столкнуться с неожиданным отношением. Только он начал отвечать на вопрос докладчика Герценштейна, как увидел, что тот собирает свои бумаги в портфель и уходит с заседания! Любитель долгих речей, министр давал свои объяснения в течение трех часов, раскрыв перед комиссией тяжелое финансовое положение России. Вероятно, Коковцев говорил то же, что вскоре скажет в Г. Совете: бюджет заключен с огромным дефицитом из-за войны и военных издержек и т. д.

Через несколько дней, 23.VI, законопроект рассматривало уже общее собрание Думы. Там князь Г. Е. Львов, председатель думской продовольственной комиссии, сообщил, что министерству вообще нельзя доверять продовольственную помощь, поэтому следует передать это дело в полное ведение земств, а покуда ассигновать не 50, а 15 млн. р., на июль месяц, правительственным учреждениям под условием публикации ими подробного отчета в расходовании средств. Бюджетная комиссия предложила отнести эту сумму на счет сбережений бюджета 1906 года.

Тщетно Коковцев и некоторые его сторонники указывали, что хлеб необходимо покупать уже сейчас. Главным доводом Г. Думы были бесконечные возгласы «В отставку, в отставку!». Социал-демократы даже предложили не давать правительству ни копейки, но кадеты были щедрее и выдать 15 млн. согласились. На том и порешили.

Когда дело перешло в Г. Совет, то Горемыкин произнес там скорбную речь, наполненную ужасом от глупости решения Г. Думы. «Премьер решил излить свою душу перед Советом, где он, по-видимому, надеялся встретить сочувствие», – насмехались над этим выступлением «Биржевые ведомости». В частности, Горемыкин указал на невозможность сокращения расходов посреди сметного периода. Коллегу поддержали и другие члены кабинета.

Государственный контролер П. Х. Шванебах прибавил: «Государственная роспись – это не плащ, накинутый на государственный организм, который можно скинуть, вырезать из него полотнище и затем надеть его, не испытывая при этом ни затруднений для самого организма, ни ущерба для одеяния. Бюджет – органический покров огромного тела государства, и над ним скороспелых операций, которые неизбежно вызываются поручением Г. Думы, совершать не приходится даже с самыми благими намерениями».

Коковцев и бар. Корф сошлись на мысли о неподготовленности членов Г. Думы к рассмотрению министерского законопроекта. «Они ведь не смотрят, как мы, на государственную роспись таким образом, что ею установлен такой-то порядок, что она имеет такие-то большие и меньшие разделы. Господа, побойтесь Бога, им нет никакого дела до граф нашей росписи. … Для наставления сырых людей нужен простой ответ. Для них совершенно непонятна ссылка на такой-то закон, на такую-то статью».

Архиепископ Антоний сочувствовал министру финансов: «Остается только дивиться, как люди не теряют энергии в работе при таких трудных условиях, в которые их ставит Дума, ведь они это испрашивают не для себя, а для бедной России. Если подавляющие условия и тяжесть работы увеличатся, то современный либеральный танец общества будет продолжаться уже не на народной спине, а на тощем желудке голодающих».

У Г. Думы, впрочем, нашлись и защитники. Вернадский приветствовал «осторожное отношение к народным деньгам», проявленное народным представительством, и напомнил о недоверии, выраженном ею министрам. Таганцев высказался за «новый путь» расходования средств (т.е. с разрешения Думы), который лучше «старого», по которому кредит зависит от усмотрения министерства.

Положение осложнялось тем, что если бы Г. Совет восстановил цифру в 50 млн., т.е. изменил законопроект, то, по закону, пришлось бы либо возвратить проект в Думу, либо образовать примирительную комиссию. В любом случае дело бы затянулось, а крестьяне остались бы голодными. На этот путь предлагал встать кн. Касаткин-Ростовский: «Ту загадку, но не закон, которую нам задала Г. Дума, нам никоим образом разрешить нельзя». Другие ораторы (Философов, Неклюдов) высказались за то, чтобы принять законопроект во избежание конфликта с Думой. Характерно заявление Неклюдова: «Тот законопроект, который нам представлен, неосуществим, непрактичен и не достигает цели, но зла от него произойти не может».

В конце концов законопроект был принят в редакции Г. Думы большинством 74 голосов против 47. Тут же подали заявление о необходимости издания нового подобного закона, но затем некоторые из подписавших сняли свои подписи, получился недобор, и заявление уже не могло получить дальнейшего хода.

Аграрное обращение Думы к населению

20.VI в «Правительственном Вестнике» было опубликовано правительственное сообщение по аграрному вопросу. Оно излагало проект аграрной реформы, которую внесло в Г. Думу правительство, и перечисляло недостатки альтернативной идеи о принудительном отчуждении. В конце авторы сообщения напоминали, что Русские Государи всегда заботились о крестьянах, а значит, и правительство, исполняющее Царскую волю, будет их поддерживать. «Русское крестьянство должно знать и помнить, что не от смут и насилий оно может ожидать удовлетворения своих нужд, а от мирного своего труда и постоянных о нем забот Государя Императора».

Формально не заключая в себе никакого порицания Г. Думы, это сообщение порицало ее любимое детище – проект принудительного отчуждения. Поэтому депутаты прочитали между строк: крестьяне, не верьте Думе, верьте правительству. Кроме того, правительство осмелилось играть самостоятельную роль в законодательном механизме.

«Прежде всего акт этот следует признать совершенно неконституционным. Правительство внесло свои законопроекты в Думу; пока эти законопроекты не рассмотрены, не получили силы закона, правительство не имеет права выступать с ними как с правительственными актами».

Был принят запрос, обвинявший авторов сообщения в призыве к ниспровержению существующего государственного строя, точнее, его части – Г. Думы.

Кроме того, по предложению Кузьмина-Караваева аграрная комиссия выработала контр-сообщение от Г. Думы. В этом проекте объявлялось, что народное представительство не отступило от прежних взглядов на земельный вопрос и разрабатывает законопроект о принудительном отчуждении земель в пользу крестьян.

«Несмотря, однако, на твердо выраженную волю Думы, министры опубликовали 20-го июня сообщение, в коем от лица правительства объявляют все те же, прежние предположения свои о земельном законе.

Ввиду этого Г. Дума напоминает, что по манифесту 17 октября 1905 г. никакое предположение правительства не может восприять силу закона без одобрения Г. Думы.

Что же касается до принудительного отчуждения частновладельческих земель, что Г. Дума от сего основания нового земельного закона не отступит, отклоняя все предположения, с этим началом не согласованные».

В конце проекта выражалась надежда, что население будет «покойно и мирно» ожидать выхода аграрного закона.

Таким образом, Дума намеревалась объявить народу, что проведет не правительственный законопроект, а собственный. Попутно министры обвинялись в неповиновении Думе.

Доклад был роздан 4.VII и прочитан за 20 минут, пока шли другие обсуждения. Говорить по поводу этого проекта сразу же записалось более 50 лиц, и сразу же было внесено предложение прекратить запись ораторов, хотя еще никто ни слова не сказал.

Умеренные депутаты, к котором примкнул и кадет Петражицкий, выступили против обращения, предупреждая, что оно усилит беспорядки. «Представьте себе, – говорил кн. Волконский, – жителей глухой местности, крестьян, […] которые сегодня получили правительственное сообщение – оно пришло чрез волостное правление, ему нужно верить. И в этом сообщении вопрос разрешается одним образом, а на другой же день является другое, уже от лица Думы. Из этого они заключают, что Дума с министрами ссорятся и больше ничего. Какое же успокоение от этого может получиться? […] Если вы обратитесь прямо к населению, вы косвенным образом пригласите население не надеяться на законную силу, а действовать самому».

Предлагаемое обращение к народу – «шумное по форме и мелкое по содержанию», оно подвергает риску «авторитет и может быть и существование Думы». Дума пойдет на риск, на нарушение закона, где нет указаний на ее право обращаться непосредственно к народу. Даже Кузьмин-Караваев признал, что обращение к народу, «быть может, не находит полного оправдания в теоретическом конституционализме».

Кадет Ледницкий в своем кругу высказывал те же мысли, что и умеренные депутаты, и с кафедры тоже высказался против обращения, но, боясь показаться недостаточно либеральным, призвал Г. Думу опубликовать взамен него целый манифест.

Стахович предложил исключить «жалобу народу на действия и взгляды исполнительной власти». «Этот вопрос гораздо более интересует нас, чем ту аудиторию, которой мы адресуем свое первое обращение». То, что Дума намеревается сделать, – это революционный прием, который даст министерству основание для ее роспуска. Думское обращение передает вопрос о счетах Думы с правительством на решение страны, «как референдум». Но это неправильно. Дума должна «охранить свою конституционную корректность».

Напротив, группа радикально настроенных ораторов, среди которых были и кадеты, призвала к борьбе. Кадет Сафонов заявил, что пробил час апеллировать к народу, что правительство мешает работе Думы. «Это, наконец, открытое выступление правительства на бой с народным представительством и мы должны, не сходя с этой кафедры, принять бой и ответить тем же оружием – думским сообщением». После этого министерство не сможет оставаться у власти.

Решительно звали в бой трудовики и социал-демократы. Жилкин призывал к какой-то революции не в узком, а в широком смысле слова, и в этом широком смысле призывал народ к борьбе. Оратор говорил, что народ должен сорганизоваться вокруг Думы и поддержать ее требования. «Когда будет неспокойно в стране в широком революционном смысле, когда будет организованная поддержка, когда народ сплотится вокруг Думы, она добьется настоящего земельного и других законов».

Характерна поправка, предложенная Рамишвили от имени социал-демократической фракции: убрать из проекта сообщения заключительный призыв к спокойствию и вместо этого «выразить надежду, что народная революция поправит все промахи, ошибки и притеснения правительства».

Другие кадеты подчеркивали, что нынешнее обращение – это еще не последний бой Думы с правительством. Здесь нет призыва к революции, так как нет призыва к действиям. Дума просто опровергает клевету правительства в свой адрес, объясняя свои подлинные намерения.

Кадеты были очень напуганы тем направлением, которое получили прения благодаря левым. Правые газеты уже обвиняли Думу в том, что она вступила на путь революции. В заседании фракции 5.VII Милюков выступил против обращения, а Набоков предложил способ пойти на попятный, сохранив лицо: проваливать проект обращения по частям. Однако большинством всех членов фракции против 5 было решено продолжать начатое дело.

Кадеты нашли выход в виде нескольких поправок к тексту обращения. Петрункевич доложил их в следующем заседании, 6.VII, отметив: важно, чтобы Дума показала, «что в ее задачу вовсе не входят в настоящую минуту ни захват исполнительной власти, ни вообще революционизирование страны».

Какой же текст теперь предлагали кадеты? В нем были переставлены абзацы, было указано, что под отчуждением подразумевается наделение землей, отчуждаемой по справедливой оценке, исчез заголовок «От Государственной Думы» и, главное, исключено выражение о том, что министры издали «несмотря, однако, на твердо выраженную волю Думы» «от лица правительства» «все те же, прежние предположения свои о земельном вопросе». Взамен этого теперь говорилось, что «это сообщение подрывает в населении веру в правильное разрешение земельного вопроса законодательным путем» и что «Г. Дума стремилась и стремится к мирному установлению нового порядка в стране и надеется, что разъяснение истинного положения вопроса о земельном законе даст возможность населению покойно и мирно ждать окончания работы по изданию земельного закона».

Исключение всего пары фраз, на первый взгляд незаметное, лишало текст обращения его остроты. Министры уже не обвинялись в прекословии народным представителям.

Странно, что вместо отдельных поправок Петрункевич прочел измененную редакцию текста целиком. Возможно, кадеты намеревались затушевать свое отступление, пользуясь тем, что поправки не были отпечатаны. Попробуйте-ка уловить на слух незначительную разницу между двумя редакциями! Набоков утверждал, что «никакого радикального отступления во втором тексте нет, изменена только система изложения, переменен порядок изложения мыслей». Когда же прозвучала просьба о напечатании обоих текстов, Набоков заявил, что «если каждая поправка будет печататься, то рассмотрение всего вопроса можно отложить навсегда», и кадетское большинство Думы проголосовало против того, чтобы отложить обсуждение до напечатания «поправки». Тем не менее, у левых осталось впечатление, что кадеты нарочно прибегли к уловке.

При постатейном обсуждении Жилкин и Рамишвили вновь высказались против последней фразы – о «мирном и спокойном» ожидании выхода думского законопроекта. В то же время ряд левых ораторов подчеркивал, что они ни к какой пугачевщине не призывают. Речь лишь о борьбе в «широком смысле», о революции в форме забастовок и мирной организации, а не о вооруженном восстании.

Однако умеренные депутаты тут же сорвали с левых овечью шкуру. Гр. Гейден увидел в речи «почтенного товарища Жилкина» маневр для приобретения союзников среди более умеренных фракций. Стахович возражал против возможности «революции в хорошем смысле»: «это, сознаюсь, для меня историческая тайна, которая открыта только трудовиками. Мы таких революций, которые бы кончались по-хорошему, мы их не знаем […] Эта революция в хорошем смысле пожалуй еще хуже простой революции, а это воззвание, если оно осуществится, в прекрасном смысле сыграет роль бомбы: много будет шума и много жертв». Во время его речи крайняя левая покинула зал.

В угоду социал-демократам Петрункевич без совета с фракцией вычеркнул слова "по справедливой оценке". Но призыв к спокойствию остался, знаменуя нежелание кадетов дать сигнал к революции.

«Призывать народ в настоящее время к борьбе не через Г. Думу, а собственными силами – значит ставить народ перед пушками и пулеметами, и когда его будут расстреливать, мы будем здесь пользоваться нашей неприкосновенностью. Взывать к этому с этой кафедры я считаю невозможным», – говорил И.Петрункевич.