Октябрический режим. Том 1

Остальные депутаты принялись травить урядников-протестантов. Возражали, главным образом, казаки – Выдрин, Араканцев, Седельников. Прозвучали подозрения в том, что урядники действуют по чьему-то приказу.

Затем запрос был принят единогласно.

Объяснения Соллертинского и Макарова

В конце июня Г. Дума получила целый ряд ответов на свои многочисленные запросы. Одни министры (Горемыкин, Редигер) предпочитали отвечать письменно, другие (Щегловитов, Столыпин) – через своих товарищей.

С изумительной добросовестностью представил разъяснения по 7 запросам товарищ министра юстиции Соллертинский (30.VI). Он очень скрупулезно разобрал происшествия, которых касались запросы, не поленившись зачитать даже отрывки из показания одного из участников событий, крестьянина-арестанта. Объяснял товарищ министра все, вплоть до таких мелочей, что конвойный не мог ударить арестанта через форточку, поскольку прутья решетки не пропустили бы ружейного приклада. Попутно Соллертинский сообщил членам Г. Думы несколько юридических аксиом («Суд есть единственно компетентный истолкователь закона в применении к разрешаемому им делу»).

Длиннейшее и скрупулезное разъяснение, изложенное с изысканной вежливостью, то ли произвело на Г. Думу некоторое впечатление, то ли просто ее утомило. Как бы то ни было, обычных криков «в отставку!» не прозвучало, а Родичев даже выразил веру в добросовестность Соллертинского.

На следующем заседании, 3.VII, в Г. Думе выступил товарищ министра внутренних дел Макаров. Он давал объяснения, ни много ни мало, по 33 запросам, подробно описывая обстоятельства дела в каждом случае. Скучающие слушатели шумели и кричали всякую всячину. Затем столь тщательно собранные материалы были оспорены ввиду того, что они предоставлены полицейскими агентами, то есть лицами заинтересованными.

Из речи Макарова выяснилось, что сейчас особое совещание при министерстве ведет огромную работу, пересматривая совершенно все состоявшиеся в административном порядке постановления о высылке. Уже пересмотрено 1263 дела, причем почти в половине случаев переписка в порядке 34-й ст. положения прекращена, а в большинстве остальных наказание смягчено.

Когда товарищ министра заговорил о применении исключительных законов, депутаты начали так шуметь, что он прервал свою речь и воскликнул: «Я просил бы дать мне свободно высказаться. Где же свобода слова?!».

Обсуждение белостокского погрома (2, 22-29.VI, 7.VII)

В Белостоке революционеры действовали особенно дерзко, вплоть до установления особой формы одежды и устройства штаба на Суражской улице. «Белосток – гнездо еврейской революции; там в ихних уличках – целые лабиринты, где сам черт ногу сломит. А в этих лабиринтах фабрики бомб, оружия, прокламаций. У них там целое войско так называемой самообороны – тысяч шесть», – так говорили местные жители о своем городе.

С 1.III по 1.VI.1906 в Белостоке было совершено 45 террористических актов, то есть в среднем по одному в два дня. 29.V убит полицмейстер Деркачев, пользовавшийся общим уважением. Понемногу революционеры стали брать верх над полицией. На Суражской улице были сняты все полицейские посты.

В глазах местного населения «еврей» и «революционер» были синонимами. Неприязнь к евреям подогревалась и житейскими неурядицами. «…здесь, видите ли, в силу разных забастовок масса русских рабочих осталась без места; а еврейские фабрики как-то сумели своих еврейских рабочих принять опять, а русские стоят…».

На 1 июня в Белостоке были намечены сразу два крестных хода: православный – в воспоминание воссоединения униатов с православной Церковью – и католический – по случаю праздника Тела Господня. Ждали беспорядков. Евреи покидали город. В город был вызван дополнительный состав полиции, воинский наряд усилен.

Оба крестных хода подверглись нападению. В православное шествие бросили бомбы и затем произвели несколько выстрелов. Убиты три женщины и два ребенка. Наличие разрывных снарядов оспаривалось потом евреями, однако акт судебно-медицинского освидетельствования двоих пострадавших удостоверяет именно осколочные ранения. Католический крестный ход также был обстрелян, но без жертв. Народ вооружился кольями, выхваченными из ближайшего забора, и бросился громить еврейские дома и лавки. Прочие лица, ставшие случайными свидетелями избиений, не вмешивались. Укрытия не давали: «на моей душе грех будет, если скрою еврея». Один несчастный спрятался за спиной коменданта ст.Белосток, но тот его оттолкнул: «Идите к чертям».

Погром растянулся на два дня, стихая там, где появлялись войска. Напротив, на вокзале, где оставался лишь небольшой караул, произошло нападение на евреев. Действия воинских частей вызвали возмущение в народе, заподозрившем, что полиция и жандармы подкуплены евреями. Воинские патрули вели перестрелку с революционерами, засевшими на крышах, чердаках и верхних этажах. Были обстреляны здания полицейских участков и штабов.

По всей вероятности, обстрел крестных ходов был провокацией, устроенной революционерами с целью взбаламутить народ. Расследование, проведенное членом совета министра внутренних дел В. Э. Фришем, пришло к выводу, что причину погрома надо искать в деятельности революционных организаций. Позже Марков 2 утверждал, что «белостокский погром – это жидовская афера».

Гродненский губернатор запоздал с докладом Столыпину, и министр узнал о белостокских событиях только от члена Г. Думы Острогорского.. В 11 час. утра 2.VI он как представитель Белостока посетил министра, прося подавить погром. Столыпин обещал принять все меры. Расставаясь, Острогорский спросил: «Так я могу успокоить своих сограждан?», и собеседник ответил: «Да, можете». Министр действительно сделал что мог – распорядился о введении в Белостоке военного положения и разослал всем губернаторам и градоначальникам циркуляр, настаивая на предупреждении и пресечении всяких погромов – как аграрных, так и еврейских.

В тот же день по инициативе кадетов белостокское дело подверглось обсуждению с кафедры Г. Думы. «Новое время» сопоставляло поспешность, с которой она сделала запрос о еврейском погроме, и ее равнодушие к погромам помещичьих усадеб. Несколько ораторов обвинили правительство в организации всех еврейских погромов.

Единогласно приняв запрос, Г. Дума командировала в Белосток собственных следователей в лице Щепкина, бывшего товарища прокурора Араканцева и Якубсона. Независимо от них поехал также кадет Пустошкин, брат которого служил на месте событий в драгунском полку.

Столыпин распорядился выслать комиссию из Белостока, но приказ не был выполнен. Информаторами думских делегатов стали некие «лучшие люди Белостока», которые не желали давать показания властям. По-видимому, это были евреи, и справедливо указание некоторых ораторов на односторонность думского расследования, опросившего только потерпевшую сторону.

Неудивительно, что составленный по итогам поездки доклад полностью расходился с правительственной версией, опубликованной перед самым началом думских прений. Он возлагал ответственность за погром на местные власти и войска, которые якобы участвовали в убийствах и грабежах. В доказательство к докладу прилагался список 83 трупов, 44 из которых имели ружейные раны, а еще 2 – штыковые: по мнению делегатов, таким оружием могли действовать только солдаты, но не мирное население.

Как и при обсуждении запроса о типографии, ораторы обвиняли не местные власти, а центральные. «Разгадку погрома мы могли бы найти в тайниках департамента полиции в охранном отделении. Там, если бы мы имели возможность покопаться в архивах этих почтенных учреждений, там, я уверяю вас, нашли бы настоящую пружину, откуда идут нити на всю Россию». В доказательство приводился целый ряд параллелей с другими погромами – в Томске, Чернигове, Нежине, Новозыбкове, Ростове-на-Дону, Киеве.

Делегаты уверяли, что правительству выгодно натравливать «темные массы» на евреев, чтобы отвлечь народ от «освободительного движения». Массониус обвинил правительство в анархизме, Острогорский – в «государственном бандитизме». Родичев, как всегда, горячился: «И мы, во имя русского народа, должны торжественно подтвердить этому министерству: вы – залог погромов, вы – залог потрясений, вы – залог крушения вашей родины! Если у вас нет совести, если у вас нет патриотизма, то поймите вы наконец, что поднимается физическая сила!».

Если правительственное сообщение рисовало белостокские события как противостояние войск и населения с революционерами, то ораторы утверждали, что власти борются с мирными евреями. В доказательство, между прочим, указывалось, что одной из жертв погрома стал трехлетний ребенок. «Ответьте перед гробом, пред молчаливо лежащими 80 трупами, они спрашивают: за что вы их убили, убийцы?». «Жестокое и трусливое правительство, не смея преследовать еврейских революционеров, бросается с яростью испуганного зверя на еврейских стариков, на еврейских женщин, на еврейских детей».

Сваливая вину за погром на революционеров, правительственное сообщение не только грешит против истины, но и натравливает население на евреев.

Звучали призывы предать министров суду. Одной из мишеней стал Столыпин, «который имеет еще несчастье быть министром внутренних дел». Депутаты обрушились и на него, который, дескать, еще с Саратова «питал большую симпатию к погромам и находился в числе сообщников погромщиков», и даже на его зятя Д. Б. Нейдгарта, одесского градоначальника, якобы «опытного специалиста» по погромам.

Слова, сказанные министром Острогорскому, были обращены против него же. Столыпин, дескать, обещал принять меры, а погром разгорелся еще пуще! Значит, либо министр был «соучастником», либо он «министр без власти» и не может совладать со своими местными агентами. «Я видел пред собой, – рассказывал Острогорский в Думе, – министра, горизонт зрения которого ограничен материально и нравственно, я убедился, что добрые желания его имеют ровно такую же цену, как те добрые намерения, которыми вымощен ад».

Редигер тоже оказал Острогорскому любезность, ответив на его письмо. Военный министр, по обыкновению, отговорился, что, мол, обратитесь к гражданским властям, это их дело. Для большей убедительности Редигер заметил, что знает о белостокских событиях «лишь из газет». Разумеется, и это письмо было использовано в ходе прений против своего автора.

Очередь Стаховича подошла только на четвертый день прений. В новой прекрасной речи оратор отметил субъективность думских делегатов и отсутствие у них улик против правительства. «Я нахожу, что расследователи, так сказать, вступили в роль присяжных, вступили в роль судей: они не исследовали, а судили с самого начала». Оратор не верил в версию делегатов еще и ввиду невыгодности погрома для правительства: «Идти на очень большие финансовые затруднения на бирже, на жестокое осуждение всего мира, идти на стыд и срам, – и зачем?.. чтобы в результате добиться смерти 82 евреев, которые не революционеры, а в огромном большинстве старухи, дети, жалкие бедняки, жизнь которых очень тяжела, но которые не делают жизнь тяжелой для правительства. Для меня тут нет смысла, нет цели и поэтому нет вероятия».

Принятая 7.VII формула перехода объявила избиение белостокских евреев делом рук правительства и требовала предания суду всех должностных лиц, ответственных за погромы, а также отставки министерства. Левые предлагали Г. Думе призвать население «взять охрану своей жизни и имущества в свои руки», но соответствующая поправка к формуле была отклонена. Кадеты вновь не допустили открытых призывов к бунту.

Столыпину так и не довелось высказаться о Белостоке с кафедры. В первый день прений (22.VI) министр приехал в Думу, но говорить довелось по другим, непредвиденным, поводам. Сначала относительно эпизода с Седельниковым, о чем ниже. Затем по случаю, как ни странно, повестки следующего заседания. С той же очаровательной наивностью Столыпин вмешался в обсуждение повестки и пояснил, что министр финансов сможет присутствовать в Г. Думе лишь после перерыва, поскольку утром едет к Государю с докладом. А Белосток? Дума в тот день и сама не успела о нем высказаться, успев лишь выслушать одного из трех докладчиков.

В последующих заседаниях Столыпин не дал разъяснений и спохватился лишь после завершения дела. 7.VII около 3 час. Крыжановский явился в Думу и попытался добиться возобновления прений или хотя бы предоставления ему слова. Поначалу президиум отказал, но после двукратного телефонного звонка Столыпина сменил гнев на милость. Сообщение министра о Белостоке было поставлено на повестку следующего заседания – в понедельник. Но в понедельник Думы уже не существовало.

Любопытно, что, по словам Половцова, впоследствии из канцелярии Г. Думы исчезли все акты исследования белостокской комиссии.

28.VI сразу двое ораторов один за другим нанесли армии новые оскорбления. Якубсон сказал, что в Белостоке войска и полиция не появлялись в тех районах, где евреи могли бы оказать им сопротивление. «Я смело могу сказать, что русско-японская война оказала скверную услугу нашим войскам, она научила их бояться выстрелов». Затем от. Афанасьев обвинил агентов правительства в расправе над мирным населением и заметил: «диву даешься, как наши адмиралы и генералы проиграли русско-японскую войну».

Возразил Якубсону все тот же Стахович: «Я сам был на войне, я видел войну и могу сказать, как солдаты шли не на одиночные выстрелы, а на такие ужасы, которые представить здесь себе невозможно. Поэтому я говорю, что это неправда!».

Но ведь доклад думских делегатов тоже содержит оскорбление армии, обвиняя ее в устройстве белостокского погрома! Потому оратор призвал Г. Думу не уподобляться оскорбителям. «Эти обвинения ранее того, как выяснятся действительно виновные, как будут уличены доказательно, не должны исходить из наших уст и раздаваться на всю Россию. Пускай они остаются как мнения писавших это и думавших, но вы не должны, я позволю себе сказать – вы не смеете выговаривать этого упрека, бросать в лицо многих русских людей такую обиду».

Затем член Г. Думы Способный назвал слова Якубсона «пощечиной всей русской армии перед лицом всей России и, можно сказать, перед всем миром».

Впрочем, тот и сам понял, что хватил лишнего, и признал свою фразу о русской армии «неудачной».

Запросы о нарушении депутатской неприкосновенности: вопрос об Ульянове (1.VI) и о Седельникове (22.VI). Второе выступление Столыпина

Неприкосновенность членов Г. Думы была очень слабо ограждена законом. Если для лишения их свободы требовалось разрешение Думы, то для ограничения свободы достаточно было распоряжения судебной власти (ст. 15-16 Учр. Г. Думы). Привлечение к ответственности происходило также без участия Думы. Если депутат привлекался к суду за преступление, влекущее за собой лишение избирательных прав, то подлежал временному устранению от участия в заседаниях (ст. 20). Если затем суд выносил обвинительный приговор, то депутат признавался выбывшим из состава Думы (ст. 19). В обоих случаях закон требовал особого постановления Думы, что дало повод к многочисленным спорам – должно ли такое постановление делаться механически или можно и отказаться от него. Как правило, представители правительства указывали, что входить в обсуждение обстоятельств дела – значит вмешиваться в компетенцию судебной власти, поэтому задача Г. Думы – оценка не по существу, а по форме, но депутаты отказывались сводить свое решение к простой регистрации и баллотировать без обсуждения. Наконец, если преступление совершено в связи с депутатскими обязанностями, то привлечение к ответственности должно было происходить в порядке, установленном в таких случаях для высших чинов государственного управления (ст. 22).

Случалось, что и столь слабого ограждения депутатского иммунитета было достаточно. Квартира члена Г. Думы Протопопова стала, по его собственному признанию, убежищем для некоего Кузьмина, скрывавшегося от администрации. При одном из пьяных скандалов, учиненных депутатами-крестьянами в трактирах, «сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: "Для меня ты, с…, вполне прикосновенен" и выкинула за дверь», причем околоточный составил протокол об оскорблении бабой должностного лица. В дни работы Г. Думы II созыва «в Торжке на улице девица Авдотья Ионова избила туфлей депутата Кузнецова в ту минуту, когда городовой не мог его арестовать, как неприкосновенного».

Тем не менее, депутатская неприкосновенность неоднократно нарушалась. Например, Ульянов был привлечен к суду за свою публицистическую деятельность. Уведомляя об этом председателя Г. Думы, прокурор петербургской судебной палаты ссылался на ст.ст. 20 и 21 Учр. Г. Думы относительно временного устранения обвиняемого от участия в заседаниях Думы по ее постановлению Думы. В другой раз Седельников пошел на митинг – якобы просто посмотреть – с револьвером в кармане и был избит нарядом городовых, несмотря на то, что назвал им свою известную по газетам фамилию и объявил о своем депутатском звании. В составленном товарищами запросе указывалось, что в настоящее время пострадавший находится на своей квартире в тяжелом состоянии здоровья, однако бедственное положение не помешало жертве появиться на кафедре под гром аплодисментов и произнести огромную речь.

Подобные случаи рассматривались депутатами как попытки властей изъять того или иного депутата из Г. Думы. Красной нитью через речи ораторов проходила мысль: «руки прочь», не отдадим товарища врагу!

29-летний оратор из Уральской области, некто Недоносков, только что приехавший в Петербург, ринулся в бой так отчаянно, что во время его речи даже невозмутимый Муромцев не выдерживал и прерывал его. Оратор произнес речь, явно заготовленную для какого-то иного случая, осуждая как правительство, так и Г. Думу за ее нерешительность. «Нас послали добывать землю и волю, – говорил Недоносков, – а мы не только не добыли земли и воли, но мы до сих пор не могли исторгнуть орудия казни из рук палачей и насильников». Переходя к теме прений, оратор заявил, что «судебная палата нашла нужным, на основании 20 параграфа, устранить Ульянова, нашла, что Г. Дума должна исключить его, хотя временно, из своей среды». Тут Муромцев окончательно не выдержал:

«Председатель. Простите, пожалуйста, где это судебная палата находит? […] Палата просто решила предать суду, а чтобы устранять – такого факта не сообщалось.

Недоносков. А 20 статья?

Председатель. Статья 20 говорит, что Г. Дума постановляет, но не судебная палата.

Недоносков. Но она предложила…

Председатель. Ничего она не предложила. Она просто сообщила Думе, что делу дан ход; даже не судебная палата сообщила, вернее, прокурор сообщил; ничего Г. Думе не предлагается, ничего не подсказывается, ничего от Думы не испрашивается».

Аладьин был так оскорблен побоями, нанесенными его товарищу по фракции, что призвал Г. Думу тоже «не церемониться» с правительством. «Мы заявляем, что если дотронутся до одного из наших товарищей-депутатов или, паче чаяния, он будет убит, пусть ни один из министров не является сюда! Мы слагаем с себя ответственность за их неприкосновенность!».

Гр. Гейден тут же возразил, что «бил Седельникова не министр, а городовой». Кадеты постарались сгладить впечатление от неистовой речи Аладьина. Черносвитов сказал, что угроза в адрес министров – не мнение Думы, а Набоков произнес нечто вроде завещания, попросив, чтобы если он, Набоков, будет избит или даже убит, то Аладьин и его товарищи продолжали допускать министров на думскую кафедру.

По поводу двух упомянутых выше случаев Г. Дума приняла по запросу: прокурор не имел права требовать от Ульянова подписки о невыезде без разрешения Г. Думы, а городовые не имели права избивать Седельникова. Что до временного устранения обвиняемого от участия в заседаниях, то Кокошкин и гр. Гейден сошлись на том, что раз закон требует от Думы решения об устранении депутата из заседаний, то она должна судить о правильности такого устранения. А поскольку сейчас никаких материалов для суждения ей не представлено, то она не находит оснований к устранению Ульянова. Соответствующая формула перехода была принята единогласно.

По запросу об Ульянове правительство представило свои объяснения устами Соллертинского. Он заявил, что прокурор не мог своей властью отменить судебное определение об ограничении свободы депутата. «Велик, непререкаемо велик должен быть престиж народного избрания, но не менее ценен и дорог должен быть каждому авторитет независимого суда, незыблемость его судебных определений».

При обсуждении второго запроса Петражицкий предложил немедленно обратиться за разъяснением к присутствовавшему в зале министру внутренних дел. Столыпин тут же вышел на трибуну и сказал, что он знает об этом случае от петербургского градоначальника и из суточной ведомости о происшествиях, но несколько в другом свете, поэтому ответ сможет дать только после выяснения всего дела. Вновь крайняя искренность!

Речь министра была прервана шумом и криками. Столыпин смог закончить свою фразу только после просьбы председателя: «Господа! Вы сами хотели выслушать, так дайте же договорить». Министр сошел с трибуны под крики «Долой, в отставку». Затем Муромцев обратился к Думе с увещеванием, прося ее не подражать чиновникам, оскорблявшим в прежние времена подчиненных.

Вероятно, именно к этому дню относится эпизод из воспоминаний старшей дочери Столыпина М. П. Бок:

«Как забилось мое сердце, когда я увидела отца, поднимающегося на трибуну. Ясно раздались в огромной зале его слова; каждое из них отчетливо доходило до меня. Он был поразительно серьезен и спокоен. Лицо его можно было назвать вдохновенным; каждое его слово было полно глубокого убеждения в правоте того, что он говорит. Свободно, убедительно и ясно лилась его речь…».

Но начинается шум и свист. «Возгласы становятся все громче, – пишет М. П. Бок, – то и дело раздается выкрик: "В отставку!"; все настойчивее звонит колокольчик председателя. Затем возгласы превращаются в сплошной рев. Лишь изредка, среди крика, долетает какое-нибудь слово из речи отца. Депутаты на левых скамьях встали, кричат что-то с искаженными, злобными лицами, свистят, стучат ногами и крышками пюпитров… Невозмутимо смотрит отец на это бушующее море голов под собой, слушает несвязные дикие крики, затем так же спокойно спускается с трибуны и возвращается на свое место».

Обсуждение законопроектов

Законопроект об отмене смертной казни. Дума прогоняет с кафедры военного прокурора (19.VI)

Законопроект об отмене смертной казни был крайне лаконичен:

«§ 1. Смертная казнь отменяется.

§ 2. Впредь до пересмотра уголовного законодательства, во всех случаях, в которых действующими законами установлена смертная казнь, она заменяется непосредственно следующим по тяжести наказанием».

Прилагалась краткая объяснительная записка.

Маклаков, находивший, что все законодательные предположения I Думы «доказывали трогательное незнакомство с жизнью», этот законопроект считал «технически никуда не годным». Казни назначались, как правило, в силу ст. 17 Положения об охране, предоставлявшей административным властям право изъять любое дело из ведения общего суда и передать военному. Поэтому, по мнению Маклакова, Думе следовало бы принять законопроект об отмене ст. 17, а принятая «эффектная, но бесполезная декларация, чтобы не сказать декламация» как раз этого главного зла и не коснулась бы. «Вот результат закона, так много обещавшего; он не спас бы ни одной жизни казнимых».

Будучи уведомлены Г. Думой об этом законопроекте, министры (морской Бирилев, военный Редигер и юстиции Щегловитов) попытались протянуть время, попросив в соответствии со ст. 56 Учр. Г. Думы отсрочку в один месяц для внесения собственного проекта. Возможно, по истечении месячного срока Думу предполагалось распустить на летние каникулы, как предположил один из ораторов.

Трудовики (Якубсон, Аникин, Аладьин) предложили немедленно приступить к обсуждению этого закона. Якубсон сообщил, что «страна находится на пути революции и Дума – один из этапов этой революции. А потому Дума должна найти возможность бороться с той силой, которая изыскивает способы для уничтожения тех, которые доставили нам возможность явиться сюда». Аладьин заявил: «Каждый раз, когда идет вопрос о той или иной мере давления на русский народ, о том или ином средстве туже затянуть петлю на его шее, наше министерство никогда не запаздывает». Потому недостаточно осудить министерство в формуле перехода к очередным делам. «Где столкнулись два врага, который разойдутся только после того, как один из них останется мертвым на месте…», – оратор не закончил, так как председатель его остановил, и затем пояснил, что это была лишь метафора. «Давно пора поставить вопрос: кто из нас, мы или министры?».