Хроники Третьей Мировой войны, которой не произошло

Времени было много, опыта Иванникову было не занимать, так что немудрено, что Алексей легко пошел на контакт. Более того, его нетрудно было уверить в том, что наступают суровые времена, и каждая солидная фирма должна была бы позаботиться о своей защите сама. Он, Вячеслав, имеет опыт в этом деле, и может помочь.

Как только Иванников узнал, кто его сосед, он быстро сообразил – маленький «кооператив» из специалистов по обеспечению безопасности (иными словами, вооруженная банда), работая как дочернее предприятие Колбасовского СП, будет иметь блестящую «крышу» для проворачивания любых тайных операций, мотивируя свою деятельность секретностью. Оставалось только убедить Алексея в том, что о своей защите отныне каждый должен заботиться сам.

1987: Пора заканчивать дискуссии!

Никитниковский переулок, сентябрь

Борис Николаевич Ёшкин поудобнее устроился за письменным столом.

Он только что уверился в том, что защитить себя он может только сам. Генеральный секретарь, человек, к которому Ёшкин безотчетно тянулся и другом которого хотел бы стать, был в отпуске – это случается. И тут-то гром и грянул. В лице давнего знакомого, в прошлом – такого же Первого секретаря обкома КПСС, ныне – второго человека в партии.

Егор Кузьмич Лозгачев много раз проклинал себя за то, что в апреле 85-го рекомендовал Трепачеву Ёшкина. Тот казался таким надежным и управляемым, а вон что вышло! Митинги, демонстрации, критика, «борьба с привилегиями» – вон даже английскую школу, где учился его внук, закрыли! Лозгачев был совершенно убежден в справедливости принципа «демократического централизма» – решение вышестоящих обязательно для нижестоящих, дисциплина – основа организации. А тут Ёшкин критикует верха! Можно подумать, что он сам – не «номенклатура», что же он рубит сук, на котором сидит! И результат – чем дальше, тем лучше выглядит в глазах толпы Ёшкин, критиковать ведь легче, чем делать самому. Генеральную линию может формировать только Генеральный секретарь, в его отсутствие – заместитель по Политбюро Егор Кузьмич, но никоим образом не Ёшкин – даже не член Политбюро.

Эту активность надо унять. Трепачев ушел в отпуск вовремя.

Егор Кузьмич провел нормальный «партактив» – когда решение уже предопределено, а прорабатываемому надо было сидеть и соглашаться. Политбюро поддержало все его предложения – осудить практику Московской партийной организации по проведению массовых мероприятий, шествий и демонстраций, создать комиссию и так далее.

Но Ёшкин был таким же человеком – жестким, нетерпеливым и авторитарным руководителем Области. Ходы Лозгачева он понимал очень хорошо, запрограммированный исход противостояния – тоже. Тем более, что после январской стычки (по дури) отношения с Трепачевым, бывшие столь обещающими, стали стремительно охлаждаться.

Кресло Первого в Москве явно пошатывалось. И что остается? Быть вечным заместителем Лозгачева после сегодняшней публичной порки? И как смотреть в глаза московским коммунистам после такого унижения?

Борис Николаевич ещё раз подумал, прикинул все и начал:

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Долго и непросто приходило решение написать это письмо.

…

Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением.

Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС.

С уважением Б. Ёшкин

12 сентября 1987 г.»

Крым, Форос, неделей позже

Михаил Сергеевич Трепачев в раздражении читал почту.

Письмо Ёшкина довело его до точки кипения.

Но ничего у него не получится, с поезда он не спрыгнет, пока нужен – без него энергия экстремистов типа Лозгачева и Соломина переключится на него самого. Так что пусть еще послужит громоотводом, а там посмотрим. На истерическое письмо отвечать не надо. В конце-то концов, Ёшкин заслуживает уважения – каким бы он не был, а самую грязную работу по чистке авгиевых конюшен в Москве он выполнил с честью. Какие бы тараканы не бегали в его голове, человек-то он в принципе, неплохой. С ним можно иметь дело.

Москва, неделей позже

Михаил Сергеевич ошибался в оценке. Ему-то иметь дело с Ёшкиным было категорически противопоказано. Трепачев не видел этого только по одной причине – за долгие годы работы наверху он привык смотреть на окружающий мир сверху вниз и уже довольно долго пребывал в благодушном настроении. Восточную мудрость – «Бойся того, кто тебя боится» – он игнорировал.

На самом же деле ему бы следовало опасаться всех своих так называемых сторонников, а Ёшкина в особенности – когда-то бывший полновластным хозяином третьего по значимости региона страны, превратился в птицу в золотой клетке. На него смотрели как на чудика и едва лишь не качали головами при появлении. Окружающий мир на него не реагировал – птица пусть себе чирикает (или собака лает – ветер носит), все действия были впустую.

Так думал Борис Николаевич, глядя в окно и взвинчивая себя.

Он не получил ответа. Почему?

Первая возможность – Трепачев думает, что это блажь – побесится, дескать, Б.Н. и успокоится. Не велик граф, а может и не граф.

Или второе – просто выкинул в корзину – мало ли что ему тут пишут?

Что же получается – Трепачев его вообще за личность не считает? Тот самый человек, которого он считал реальным лидером и идеи которого плохо или хорошо пытался предворить в жизнь? Если так, то товарищи из Политбюро его сожрут вмиг.

Рассчитывать не на что. Он был одинок, приехав в Москву, и, как выяснилось, стал еще более одинок. Единственная опора, которую он ощущал – Трепачев – оказалась вымышленной.

Чего ожидать? Скорее всего, тихого увольнения в почетную ссылку, вот пройдут торжества по случаю 70-летия Октябрьской революции, и пожалуйте – послом в Социалистическую Пиндузию или куда еще… .

Но этого Борис Николаевич допустить не мог. Он уже вкусил вещей, которых трудно добиться и от которых почти невозможно отказаться – власти, славы, публичного восторга. Это стало настоящим наркотиком.

Уходить – так публично и с треском.

Москва, октябрь

Пленум ЦК КПСС с обсуждением доклада «к 70-летию» подходил к концу.

Ёшкин неожиданно для себя обнаружил, что решить уйти и действительно уйти – большая разница. Он очень нервничал, корил себя за нерешительность, но никак не мог сдвинуться с места.

Время шло.

С председательского кресла поднялся Генеральный секретарь.

– Будет закрывать Пленум – пронеслось в голове Ёшкина. Это был последний толчок. Какая-то сила понесла его прямо к трибуне.

– Доклады, и сегодняшний, и на семидесятилетие, проекты докладов обсуждались на Политбюро и с учетом того, что я тоже вносил свои предложения, часть из них учтена, поэтому у меня нет сегодня замечаний по докладу, и я его полностью поддерживаю.Тем не менее я хотел бы высказать ряд вопросов, которые у меня лично накопились за время работы в составе Политбюро – громким голосом возгласил Ёшкин.

Михаил Сергеевич почувствовал недоброе еще до того как Ёшкин произнес последние слова:

– Видимо, у меня не получается в работе в составе Политбюро. По разным причинам. <…>, я должен перед вами поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, Пленум городского комитета партии.

– Вот болван, – с досадой подумал Трепачев, – ведь теперь ничего не сделаешь! Как он не понимает?

В раздражении Михил Сергеевич выбежал из зала. Ему надо было попить воды и решить, что же делать.

В ту же секунду в зале начался полный базар.

Ёшкин и не мог представить себе, что его «товарищи по партии» на самом деле настолько его ненавидят. Они мстили ему за популярность, за то, что он говорил людям на собраниях о том, что думали все но все молчали, за то, что шел не в ногу с товарищами, а бежал впереди, за немедленную реализацию мыслей Генерального секретаря, в конце концов.

Трепачев слушал все это из-за двери и оценивал ситуацию. Решение наконец-то пришло.

Ёшкин с удивлением услышал жесткую, но максимально корректную реакцию Трепачева. Во-первых, он сказал, что «выступление серьезное», вопросы поставлены принципиально». Во-вторых, генсек повторил, хоть и не присоединяясь к ним определенно, многие из перечисленных критических замечаний. В-третьих, Трепачев тут же предложил обсудить все сказанное. Это был явный намек – ребята, поддержите Ёшкина!

Но генсек просчитался.

Ситуация была слишком непривычной для членов ЦК. Те, кто сочувствовал словам Ёшкина, не решились высказаться в его защиту. Зато те, кому его слова не понравились, решительно устремились к трибуне.

На Бориса Николаевича обрушился новый шквал критики, упреков, обвинений.

Он стоял на трибуне и чувствовал себя оплеванным и преданным всеми. Ощущение это он запомнил надолго, позже он будет возвращаться к этим воспоминаниям снова и снова.

Итог судилищу подвел Трепачев – как не странно, спокойно и вежливо.

Конечно, выступление было признано «политически ошибочным», но это ничего не значило. Решение о пребывании бунтаря на посту кандидата в члены Политбюро вообще не рассматривалось. А вопрос об уходе с должности первого секретаря МГК КПСС было предложено рассмотреть самому МГК.

Эти слова выбили у Ёшкина почву из-под ног. Желание крушить и биться сразу же пропало.

Он стал как-то меньше ростом.

– Кроме некоторых выражений, в целом я с оценкой согласен. То, что я подвел Центральный Комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, – это ошибка.

Борис Николаевич занял свое место. Его поставили на место. Это он тоже запомнил.

Тем не менее, у Трепачева и Ёшкина было дней двадцать, чтобы подумать и попытаться договориться.

Институт, на следующий день

Новость о Пленуме и «Ёшкине-герое, выступившем против системы», обсуждалась во всех помещениях большого здания. Валерий Рогатин (сдуру) восхищался смелостью человека, его только одно коробило – скептик Валерий не видел результатов деятельности Ёшкина в Москве. Для него самого Ёшкин не сделал ничего. Но, может быть, другие видели? Все равно молодец – отказался от Политбюро и от начальства в Москве.

На общее настроение сильно влияло отсутствие текста выступления. Значит, думали все, власти боятся, иначе бы напечатали.

Скептиков было немного, одним из них был Миша Гурвич.

И возразить ему было нечего.

– Валера, ты что, не понимаешь? У нас общество кастовое. Если ты попал в номенклатуру, то номенклатура пропасть уже не даст. Пристроют послом в Черномазию или каким-нибудь председателем Госкомитета, на стройку он не вернется, так что героизма я лично не вижу. Вдобавок ко всему, ничего ведь не произошло. Вот если бы его сняли на Пленуме, тогда да, это была бы бомба.

Миша, повидимому, был как всегда прав. Чего спорить? Были куда более срочные дела – вычислительная сеть, бесперебойное питание и прочая инженерия; время надо было тратить на бесчисленные разговоры с людьми и улаживание конфликтов. Рогатин как-то втянулся, но прежнюю жизнь с ощущением счастья от того, что каждый день он делает новый шаг в неведомое абсолютно никому, вспоминал с ностальгией. Эти времена не вернутся никогда, надо думать о чем-то другом.

Старая Площадь, в это же время

Олег Дмитриевич Пеликанов готовился к трудному разговору.

Окончательный вариант «Возрождения» – тот самый минимальный с возможностью достройки по ситуации – был утвержден вчера, перед приснопамятной стычкой с Ёшкиным. Руководству оборонных предприятий предстояло в ближайшие часы выслушать весьма неприятные вещи о закрытии государственных заказов на большинство опытно-конструкторских работ. А Олегу Дмитриевичу – отвечать на неприятные вопросы этих самых руководителей – что делать дальше? На что жить коллективам?

Но было и другое.

Трепачев едет в Вашингтон с официальным визитом. Главный повод – подписывать соглашение о ликвидации ракет средней дальности. Это хорошо.

Но надо было придумать какую-то инициативу для демонстрации нового духа советско-американских отношений – духа перестройки. В голове вертится что-то неожиданное типа совместного проекта в ранее засекреченной области, чтобы можно было бы как следует разрекламировать в советских и американских СМИ (без ущерба для обороноспособности, естественно. Заодно и американцев пощупать – какие у них действительные намерения?)

И это был второй вопрос, который Пеликанов хотел задать через считанные часы высшим руководителям оборонных отраслей промышленности.

Олег Дмитриевич еще раз взглянул в свои записки. Вроде бы ничего не забыл. Столько дел, а ЦК прямо-таки бурлит после вчерашнего. Ёшкину что, заняться нечем? Так скоро вообще без работы останется, тоже мне, красна девица – отношения выясняет!

В это время в сером здании через два дома Борис Николаевич Ёшкин смотрел на телефонные аппараты.

Они не звонили. Ни один из доброго десятка, включая четыре с гербом СССР.

И в приемной стояла тишина. Как в могиле.

Борис Николаевич представил себе, что так теперь будет всегда. Ужаснулся. Выключили из жизни, и все. Даже не уволили, поскольку опасным не считают. Просто забыли. И злиться не на кого. Все сделал сам.

Но Борис Николаевич никогда не винил себя в собственных бедах.

Кропоткинская улица, в это же время

Алексей Валерьевич Колбасов тоже совершенно искренне считал, что виноват в неожиданной отсидке вовсе не он, а сложившиеся обстоятельства. Но его начальнику – генеральному директору компании Инженерно-Техническая Помощь (ИНТЕП) на это было наплевать. Он видеть не мог противной рожи парня, сидящего напротив.

Федорковский рассчитывал на то, что Алексей выедет в Финляндию и сделает все, что требовалось по Контракту, поставка должна была состояться вот-вот. Однако выпущенный под подписку о невыезде Алексей ожидал суда, ни о какой поездке речи идти не могло. Сам Федорковский предпочитал не ввязываться в дело, которого не знаешь.

Выход был один – надо найти человека. Но как?

Потуриди был бы лучшим вариантом, но он в Афинах, и потом его просить – себе дороже, за час работы этого известного адвоката «Элефтерос капиталс» берет сумасшедшие деньги, а за день? Без штанов останешься от таких услуг. Нет, не пойдет.

Федорковский принял решение.

– Алексей, делай что хочешь, но если сорвешь контракт – в землю закопаю! Напишу на тебя в милицию – пусть сажают обратно! Думай больше. То, что ты говоришь о безопасности фирмы и охране поставок – хорошо и разумно, для охраны груза хорошо бы такую структуру иметь, но сейчас надо иметь поставку, которую когда-то придется охранять. Тебе час на раздумья, иначе, гадом буду, что-нибудь придумаю, чтобы тебя посадили! Ты просто вредитель!

Алексей видел, что Михаил не шутит. От Федорковского исходила какая-то непреклонность, было видно, что дружеские отношения не помешают сделать сказанное.

Однако на ум никакие варианты не приходили.

Оставалось одно – рассказать Ивану Артемовичу о случившемся и попросить его помочь. Даже несмотря на то, что Дуров с ним не разговаривал после августовского инцидента.

Никитниковский переулок, часом позже

Александр Иванович Дуров собирался на обед в столовую на углу – с ценами тысяча девятьсот довоенного года и ассортиментом, сделавшим бы честь прежнему обитателю Никитниковского (Шустовского) переулка – купцу Шустову, славившемуся коньяками и деликатесами на всю Россию .

Сборы остановил телефонный звонок. По личному телефону – кроме отца, жены и высшего руководства его никто не знал.

– Александр, тут у нас проблемы с контрактом. Алексей Колбасов должен был им заниматься в Финляндии, а он, как ты знаешь, выпущен под подписку и долго не сможет куда-либо ездить. Нужен человек, разбирающийся в этих вопросах и имеющий выездную визу. Может быть, твой приятель Герман? Заплатим ему, конечно, но немного.

– Хорошо, но, понимаешь, я его когда-то просил, он помочь не смог или не захотел. Теперь же он поймет, что ситуация изменилась, а Герман не тот человек, перед которым надо раскрываться, тем более, его о чем-то просить. Пусть побудет в неведении. Мало ли что может случиться?

– Это ты правильно говоришь. Предлагаю следующее – позвони ему как партийный деятель и скажи, что какие-то комсомольские предприятия в нем заинтересованы. Пусть дальше с ним общается Федорковский. Парень жесткий, хотя и молодой, Герману мало не покажется.

Станция Бусловская, Ноябрь

Герман Витольдович Кайрес стоял в коридоре купе – советские пограничники выгнали всех и осматривали помещение. Сейчас они выйдут и поезд пойдет дальше – на станцию Вайниккала. Это уже Финляндия, кусок «свободного мира».

Герман переживал события двухнедельной давности. Тогда Дуров свел его с каким-то молодым комсомольцем, каким-то чудом создавшим совместное предприятие и даже заключившим немалый контракт. Молодой парень –Михаил – обратился к нему с предложением поработать на ниве внешнеторговых операций.

Тема была хорошо знакомой Герману, а Михаил – молодой и неопытный. Герман тут же попытался поставить «пацана» на место, но наткнулся на жесткий и категоричный отпор.

– Герман, мы либо работаемна моих условиях, либо не работаем вообще. Подумай, как решишь – найдешь меня. У меня сейчас следующая встреча.

Кайрес к такому повороту событий был не готов. Он и подумать не мог, что у способного Федорковского были и очень квалифицированные учителя. Если бы он не вытравлял из памяти события в Боливадоре, просьбу Мисти в Москве о контакте с финансистом, заправлявшим «Соболмеком» долгие годы, то подготовился бы к разговору получше.

В другое время Герман бы ушел и больше никогда бы не обратился к наглому и самоуверенному «мальчишке». Свой понт дороже денег. Но не при таких обстоятельствах. Деньги, впрочем, тоже предлагались вполне достойные.

Герман после истории в Боливадоре ездил только в социалистические страны. Финляндия же была капиталистической страной, и командировка туда была бы прецедентом, открывающим дорогу к систематическим выездам за «железный занавес». Письмо от Фрунзенского райкома комсомола – отличный козырь в игре с рекомендующими партийными инстанциями.

Поэтому пришлось стерпеть тон Михаила и согласиться. И вот через час – Вайниккала. Мир устроенных и свободных граждан – так казалось Михаилу.

Наконец-то он здесь. Кого благодарить за успешный выезд?

Герман и догадаться не мог, что его приятель Александр, которого он считал неудачником, на самом деле не только был истинным работодателем, но и стал действительно Очень Важной Персоной. После его звонка разрешительные комиссии как по мановению волшебной палочки сработали мгновенно. Рекомендации Московского горкома решали все.

Старая Площадь, часом позже

Именно эти две прошедшие недели Первый Секретарь Московского горкома КПСС Борис Николаевич Ёшкин будет вспоминать как одни из наиболее тяжелых в жизни.

Он оказался в вакууме. Ни одного входящего телефонного звонка. Даже прямые подчиненные предпочитали решать дела через заместителей.

Стоило ему самому позвонить, то разговор происходил по одному и тому же сценарию. Собеседники были вежливы, но никогда и ни о чем не спрашивали, никак не поддерживали разговор, завершая диалог при первом же удобном случае.

Первая неделя после памятного выступления была временем какого-то осознания случившегося, но самый тяжелый удар – что-то типа бойкота – он получил на торжественном заседании в Кремле по случаю семидесятой годовщины Октябрьской Революции.

Все было в порядке, он сидел в президиуме, Михаил Сергеевич выступал с докладом. Но никто из формальных коллег не задал ему ни единого вопроса. Ответы типа –«да-нет», все вежливые и официальные. И тишина.

На следующий день Борис Николаевич написал письмо Генеральному секретарю. С болью в сердце – трудно давать «полный назад» и раскаиваться в необдуманном поступке будучи уже немолодым и вполне состоявшимся человеком. Но другого выхода для возвращения к жизни Ёшкин не видел.

Ответа никакого. Пока что. Может быть, еще рано?

Прошли праздники, сегодня – первый рабочий день.

Борис Николаевич, сняв пиджак, копался в ворохе почты. Надрезал ножницами конверты, доставал письма, пробегал глазами, лихорадочно ища одно-единственное – от Генерального секретаря ЦК КПСС. Письма не было. Он еще раз все внимательно просмотрел.

Того, что он он так ожидал, очевидно, в природе не существовало. Может быть, письмо затерялось в другом конверте? Ёшкин начал перекапывать стол по новой. С тем же эффектом!

В сердцах он стукнул себя кулаком в грудь, забыв, что в руке зажаты ножницы, которыми он вскрывал конверты. Или не забыв – кто знает?

Кремль, через полчаса

На столе у Генерального секретаря ЦК КПСС зазвонил телефон.

– Михаил Сергеевич, беда! Ёшкина нашли в кабинете, он ножницами ударил себя в грудь. Все ничего, обошлось, специалисты работают. Попытка самоубийства не удалась.

Трепачев пришел в ярость.

Ёшкину он не отвечал только потому, что не решил, как с ним быть дальше. Человек он сложный, но простых здесь нет. Всего можно было ожидать, но такого?

Все. Точка. Больше в политике истерику Ёшкину не место. С должности его надо снимать.

Кремль, через два дня

Делегат Московской городской партийной конференции академик Звонарев уже два часа слушал пламенные речи районных функционеров, на все лады поносящих своего (по-видимому, бывшего) начальника – Первого секретаря МГК Б.Н.Ёшкина. Очевидно, сверху пришла команда – коль попросился с должности, то пусть запомнит этот день получше. Зрелище было омерзительное – вчерашние лизоблюды набросились стаей на человека, «личный вклад» которого в успехи их районов или организаций они прославляли два года подряд где только возможно. Стыдобушка, да и только.

Борис Николаевич слушал с совершенно безучастным видом. Он производил впечатление глубоко нездорового человека, мечтавшего только о теплой постели. Бить его было неинтересно, и запал ораторов как-то гас сам собой. Это значило, что конференция подходит к концу.

Но Звонареву было ни до пламенных речей, ни до итогов выборов будущего партийного начальника Москвы, тем более, что Льва Зайковского он не раз встречал в коридорах Министерства и тот производил впечатление вполне нормального и предсказуемого мужика.

Вопрос был в другом. Ранним утром – за два часа до конференции – было совещание у Пеликанова. Тот сообщил, что в окончательный вариант предложений в развитие мирных российско-американских инициатив, кои будут озвучены во время визита Трепачева в Вашингтон в декабре, попали работы по бортовой ядерной энергетике. Причины были простыми – и московская, и атомская установки выглядели чрезвычайно эффектно и футуристически, наглядно демонстрируя высоту советской технологии. Но ни одного действующего «Сапфира», кроме летающего сейчас, изготовлено не было – процесс был застопорен два года назад. Для Москвы не было реального заказчика. Таким образом, американцы не получат ничего ценного, а реклама будет отличной. Идея уже была согласована Советом Обороны.

Но это автоматически означало перспективу лично для Звонарева, который из-за занятости в оборонных работах никогда не выезжал за границу. Теперь, возможно, ситуация изменится. Для других людей – тоже.

Но как общаться с людьми, которые считались врагами долгие годы? Все каналы коммуникации были надежно закрыты, телефонные переговоры контролировались, переписка и публикации – тоже. За границу ведь не выпустят – высокая форма исключает. Да и если бы выпустили – встреча была бы непростой. Они, небось, тоже смотрят на нас как на врагов и сосредоточие мирового зла.

За своими мыслями Звонарев застал только окончание речи Ёшкина

– Я потерял как коммунист политическое лицо руководителя. Я очень виновен перед Московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед вами, конечно, перед бюро и, конечно, я очень виновен лично перед Михаилом Сергеевичем, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всём мире.

– Ничего не понимаю, – подумал Звонарев – уж если затеял такую штуку, то зачем признавать ошибки? Надо стоять до конца, тогда хоть уважать будут.

Он встал с места и вышел из зала – одним из последних. И не видел, как в пустом зале Трепачев подошел к опальному лидеру со словами поддержки и участия, протянул ему руку.

– Вставай, Борис Николаевич, ведь жизнь не кончилась!

Вашингтон, через два дня

Жизнь не кончилась, наоборот, вступала в новую фазу.

Пит Джованичи почувствовал как камень буквально спадает с души. И не потому, что ужин в ресторане «Овальный кабинет» был особенно хорош, и не потому, что компания была любопытной, хотя оба этих обстоятельства имели место. Дело было в другом.