Запад-Восток

– Ваше ли дело лезть в морские дела, господин майор? Сам разберусь.

– Ну, прямо скажем, дела не морские, а речные, сами видите, – парировал с ехидцей майор. – Мое дело маленькое – государя персону охранять. Ерунда. Мелочи. А что, если она права?

– Вы, господин майор, о чем? – рассеянно поинтересовался Соймонов, про себя продумывая меры для спасения корабля. – Не понимаю вас.

– Я о старушке этой. Она утверждает, что если корабль развернуть, то государь выздоровеет.

– Чушь! Ерунда! – отмахнулся от него мичман.

– Чушь?! – майор, по-тигриному подскочив, вцепился крепко в ворот плаща Соймонова и тихонько выговаривал: – Чушь? Государь умрет, а мне тогда в приказ Преображенский доставлять Гесслера и приятеля твоего – Ртищева. А так как показания против них основываются на речах ведьминых, то и ее туда поволокут, вместе с воеводой олонецким. А ведь правду она сказала, что болен почками государь. Откуда знала? А коль так, то может, и права, что развернуть корабль надо было. А? Ааа, мичман? А ты корабль на мель посадил, след, государя погубил! Знать, ты тоже тать, и другим потатчик! Я тебя, дурака, от дыбы берегу! Мальчишка!

Кульбицкий оттолкнул от себя онемевшего и красного, с круглыми глазами Соймонова, злобно зыркнул на мичмана Березникова с Матти и сплюнул на палубу.

– Тьфу! До рассвета время твое, мичман, после рассвета за мной Слово и Дело.[175]Торопись!

Кульбицкий, неслышно ступая, проследовал мимо мертвенно-бледных лоцмана и мичманов, еще раз оглянулся на Соймонова.

– Мальчишка!

Нависло тяжелое молчание, затем разговор возобновился в деловом ключе.

– Надо бы носовую часть разгрузить колико возможно!

– Сперва метку поставить, в каком месте вязнем.

– Копать надо. А как в воде копать?

– Невозможно исполнить сие, Федя.

От носа топал уже к мостику, оставляя на палубе грязный торфяной след, Сенявин.

– Худо дело, Федя! – без околичностей начал он. – Люди устали. Ужо семь часов копали, как черти. А теперь вон что. Бушприт вроде как проходит, а киль за дно цепляет. Нать в воду лезть.

– Ничего у нас не получится! – горько улыбнулся Соймонов. – Невозможно тут корабль развернуть! Придется нам одно, как лоцман нам и говорил. Коль с мели снимемся, то плыть раком до широкого места, а там и развернуться.

– Ты погодь, Федя! Ты че невесел? – воевода, хитро прищурившись, тронул мичмана за рукав плаща.

– Слово и дело на него поутру будет! – мрачно буркнул мичман Березников. – Да и тебя, медвежан, за компанию на дыбу потащат.

– Да ну вас! Федя, прикажи поставить вина бочку аль две. Увидишь, выкопаем мы твой корабелюшко. Да ведры еще мне надобны. Все, какие есть.

* * *

Солдаты уже без интереса смотрели, как в шлюпку матросы с борта корабля спускали ведра, бочонки и бочки под ухающий бас неутомимого воеводы. На «Ингерманланде» грохот и звон стоял: с носовой части корабля тащили на корму все, что вес имело. С борта шестом промеряли глубину, выясняли место, где была злосчастная мель. Солдаты язвили: «Не все нам копать. Пусть флотским теперь черед!» Указывали пальцем в шлюпку: «Ууу, медвежан плывет со скарбом! Знать в Олонец на ярмарку собрался!» Смеялись.

– Вино, робяты! Вино зелено! – закричал бодро Сенявин, как только шлюпка ткнулась в берег. С гомоном ринулись к ней усталые чумазые солдаты, предвкушая маленький праздник, но воевода осадил жестом руки самых наглых и молвил так:

– Робяты, сделали вы много. Молодца! Только это еще полдела. Теперь, сами видите, корабелюшко наш застрял. А его развернуть до света надо. А сейчас два часа. Значит, – перевел он дух, – осталось часов семь.

– Ты клонишь-то к чему, медвежан? – не выдержал кто-то. – Что же выходит, нам в воду ледяную лезть?

– Нету другого исходу, – посуровел воевода. – Надо так. Я мню, что подолгу в воде нельзя. Как наполнил ведер пять, так и из воды вон. Сразу же чарку вина и в баню греться. Так по очереди.

– Не бывать тому! Это на смертушку нам идить! – прервал его тот же голос. – Сам-то в воду не пойдешь! Других легко посылать! Воеводить да дурить привык!

– Уж больно жгуча вода!

– Не осилить нам!

– Ишь, вином заманивать!

– Пусть флотские лезут! Мы выходит, в чужом пиру похмелье!

– Не пойдут люди в воду! – выступил к Сенявину седой солдат. – Видано ли дело!

Воевода опустил голову.

– И ты не пойдешь, иерой полтавский?

– Ты меня не подцепляй, медвежан! Я-то, мож, и пошел бы, да в полюшке один не воин. Миром надо.

– А это еще кто? – задние поворачивались, оглядывались на медленно шествующего, неизвестно откуда взявшегося человека в монашеской одежде с посохом. Это был отец Алексий. – Батюшка Алексий идет! Вот его спросить, по-христиански ли это? Людей на смерть отправлять?

* * *

– По-всякому бывает, – ответил на повисший молчаливый вопрос солдатской толпы отец Алексий, присев на борт лодки. – Тут каждый сам для себя решает. Христос решил – и за человечков, то есть за меня с вами, на крест и муки пошел. Вы люди воинские, сами знаете, что иной раз караульный смерть принимает да смертью своей товарищей спасает. Даже птаха малая за детишек птенчиков своих на смерть пойти готова. Здесь, вроде как, иное, – Алексий обвел взглядом напряженные грязные лица солдат. – А, вроде, как и нет. Слышали вы, что старушка, Илма, которая на корабле, предрекла государю избавление от болезни, коль корабль развернуть. Кто-то скажет, что это ложь. Я не скажу. Знаю я ее. Воевода тоже знает. Она его дитя вылечила. Кто-то скажет, что это от беса. Но еще и тот же Христос вопрошал: как может нечистая сила исцелять изгнанием силы нечистой? Невозможно сие. А коль так, значит, верю я ей. Значит, надо корабль поворотить. Это тяжело. А каждому решать самому.

– Пусти, отец! – воевода, решительно отодвинув в сторону отца Алексия, выпрыгнул из шлюпки. Он торопливо сдергивал с себя одежду, пока не остался в одних белых исподних штанах. Подумав, надел сапоги. Достав из шлюпки бадейку побольше, он подошел к раскопанному берегу и подобрал оставленную кем-то лопату. Все молчали. Сенявин прочавкал по берегу и вошел в черную воду Олонки, держа в руках бадью и лопату. Войдя по пояс в воду, он крякнул и, обернувшись, рассмеялся:

– Холодна водица!

При свете костров все видели его огромное, заросшее черным волосом тело и улыбающееся круглое лицо над черной водой – как будто в преисподнюю шагнул человек! Через миг он был уже у носа корабля и, ощупав дно, неуклюже копнул вязкий ил, держа лопату одной рукой. Соскреб с лопаты ил и песок в ведро и он снова и снова копал, пока ведро не наполнилось.

– Неудобно! – все услышали слова его. – Одному держать ведро нужно.

Но уже скидывал свой штопаный мундир седой солдат, рыжий сержант уже говорил солдатам своего плутонга: «А и мы не отстанем!» – и стаскивал сапоги. Уже кто-то весело рассмеялся: «Эх, да напьюся я сейчас вина зелена!» Уже солдаты хватали ведра и лопаты и, высоко задирая ноги, шлепали по воде к месту где, из воды торчали шесты, между которыми и надо было копать. И повалили, повалили все. Матросы в лодке хмуро и пристыженно смотрели на солдат, им неловко было перед теми и отцом Алексием, который отошел в сторону и молился за этих, возможно, уже отмеченных смертью людей.

* * *

– Федя, десять орудий перекатили мы с носа в кормовую часть! – деловито докладывал Соймонову начальник артиллеристов поручик Егоров. – Тильгаузен мне сказал, что у него тоже все готово.

Соймонов невольно перекрестился.

– Ну, с Богом! Миша, – обратился он к мичману Березникову. – Всех людей гони на корму!

Он прошелся вокруг заброшенного штурвала.

– Я себя сволочью чувствую. Абордажники с медвежаном в воду полезли дно копать. Пустое! – он взглянул на тонкое, почти девичье лицо поручика. – Ничего не выйдет! А сколько людей загубим?

Он поднял голову и увидел, как в разрывы между облаками выглянул рожок молодого месяца.

– К утру морозу быть, – и уже командирским голосом на нос крикнул: – Левым брашпилем выбирать, правым отдавать!

Через полминуты они почувствовали легкий толчок. Костры на берегу тихо и плавно под стрекот брашпилей поплыли вправо.

– Левый брашпиль стоп! Правым выбрать помалу! – с облегчением, почти с радостью в голосе крикнул Соймонов.

– Ну, Федя, поздравляю! – хлопнул его по плечу Егоров. – Чистая работа! Гераклюс! Истинный Гераклюс! Такое дело надобно обмыть!

Соймонов его не слушал. Негнущимися, как у цапли, ногами протопал он на нос и заглянул за борт, где барахтались в ледяной воде при свете факелов люди.

– Медвежан! – крикнул мичман. – Ты живой аль нет?

– Я, брат Федюша, тебя переживу! – раздался с берега хрипловатый уже бас воеводы. – Что надо?

– Уводи людей Христа ради, Ларион! Ничего не выйдет!

Многоголосый мат посыпался на голову несчастного мичмана с воды и суши так, что воевода загоготал во весь голос.

– Видал? Федя, сын собачий! Ступай на мостик!

Из дневника Отто Грауенфельда

…Не могу спать. В пять часов утра я вышел на палубу, чтобы узнать последние новости. Новости такие: царь Петр еще жив, но Бреннер уже не применяет по отношению к нему никаких снадобий. Это бесполезно и может лишь ускорить конец. При попытке развернуться наш корабль сел на мель, но мичман Соймонов, которому поручен маневр, сумел снять корабль с оной. Теперь сумасшедшие русские без приказа свыше полезли в ледяную воду и пытаются углубить дно так, чтобы «Ингерманланд» смог развернуться. Я нашел моего приятеля Соймонова крайне подавленным – он не верит в успех. По секрету он мне сказал, что его ждет арест. Это невероятно: здесь сначала отдают заведомо невыполнимый приказ, а затем строго карают за его невыполнение. И все-таки не могу не восхищаться самоотверженностью простых солдат, которым, по словам Бреннера, в большинстве своем грозит гибель. Они, для ускорения дела, подгоняют плот, на который загружают донный грунт, затем плот отгоняют подальше и сбрасывают грунт в реку. Я видел олонецкого коменданта по грудь в ледяной воде с лопатой! Какой Гомер опишет все это!

– Федя, веревку! Веревку надобно!

Олонецкий воевода шел по палубе в подштанниках, прилипших к телу и заляпанных бурой тиной, с накинутым на голое тело красным своим кафтаном. В красных сапогах при каждом шаге хлюпала вода. Соймонов с ужасом заметил, что детина пьян. «Да как же они там работают?» – мелькнул вопрос у него в голове, но воевода почти чудом угадал его.

– Да, вот! Ныряем и пьем! Пьем и ныряем! Почти все готово.

– Зачем тебе веревка, медвежан? – оправился от своего изумления мичман.

– Елка. Елка огромадная на дне лежит! Во дно вросла. Дернуть надобно. Не то корабелюшко не пройдет. – И он неуклюже покачал пальцем. – Елка…

– Это нам веревка нужна! – сорвался в истерический припадок вконец измученный Соймонов. – Мне и тебе! За дурость! За то, что людей угробим! Понял, Ларька! Ступай, скажи людям: все! Пусть греются, отдыхают. Не будем больше дурью маяться. А я… Да я…

Соймонов чуть не заплакал. Воевода, тихий и благостный, сам на себя не похожий, подошел к мичману вплотную и дохнул на того винным перегаром.

– Федя, – сказал он тихо. – Сам ступай, скажи. Ежели я сейчас это им… Разорвут. И меня, и тебя. Люди в раж вошли, понимаешь. Они сейчас и пули не почувствуют. Они светлое впереди видят, а мы… Стыдно, брат. Таки, мы дворяне. Я им такое не скажу. Раньше надо было.

Сенявин повернулся кругом и усталой походкой, оставляя за собой на палубе ошметки тины и песок, побрел назад к шлюпке. Еще он повернулся и, глянув на мичмана, сказал:

– Мы же русские люди, Федя, не немцы чай. А отец Алексий говорит, что претерпевший до конца, спасется![176]

– Иди, отыщи поручика Тильгаузена, – обратился подавленный словами воеводы Соймонов к вестовому. – Пусть выдаст бухту веревки. Или из боутманов кого увидишь, то скажи – пусть дадут.

Сенявин, пошатываясь, уже брел на носу, и Соймонов подумал, что он не в силах остановить олонецкого воеводу от того, чтобы тот поберег себя, и, вообще, не в силах изменить ход событий. «Божья воля!» – решил он про себя и тут услышал приближающихся быстрым шагом офицеров – Егорова и Пашкова.

– Гмм! – издали начал Егоров. – Федя, тут такое дело, у меня треть артиллеристов утекло!

– У нас тоже! – поддержал его Пашков. – Десятка с два матросов в нетях!

– Вы чего, господа офицеры! – изумился Соймонов. – Куда они деться могут с корабля? На Дон подались?

– Я полагаю, что они там! – загадочно ухмыльнулся поручик. – Абордажникам помогают.

– Ну, знаете ли! – развел руками Соймонов. – Что прикажете теперь делать?

Он не успел выслушать ответ, как там, за бортом, резкий, хрипловатый голос, видимо, пьяного человека, затянул песню, которую тут же подхватила сотня здоровенных глоток так, что офицеры испуганно посмотрели друг на друга.

Ах вы, гой еси, мои детушки-солдаты!Вы придумайте мне думушку, пригадайте:Еще брать ли нам иль нет «Орех-город»?Что не ярые пчелушки в улье зашумели,Да что взговорят российские солдаты: —«Ах ты, гой еси, наш батюшка, государь-царь!Нам водой к нему плыти – не доплыти.Нам сухим путем идти – не досягнути.Мы не будем ли от города отступати,А будем мы его белой грудью брати».

– Чернь! Хамы! – возмутился поручик Егоров. – Напились до визга свинячего!

– Я дам вам добрый совет, господин поручик, – холодно возразил ему Соймонов. – По дурости ли, по темноте ли, но эти люди сейчас рискуют своей жизнью ради цели недостижимой, химерической! Не леьзте туда сейчас и не ищите никого. Будет день – будет и пища. Погодите с разборками до утра. А еще лучше – забудьте. Здоровей будете.

– Экий ты, Федя, за смутьянов заступник! – злобно блеснул зубами Егоров. – По мне, так пусть все передохнут. Бабы еще нарожают!..

Он не договорил, как за бортом загукали, раздался какой-то непонятный треск и сразу несколько десятков голосов с аккомпанементом вездесущего воеводы рявкнули: «Раз, два взяли! Еще поддай!»

– Да не лайтесь вы тут! – за рукав мундира поручика Егорова ухватился Пашков. – Федя, он хмельной. Внимания не обращай.

Он потащил упирающегося поручика на нос, и офицеры осторожно выглянули из-за борта вниз. На берегу десятка четыре солдат в заляпанном тиной и торфом исподнем с помощью каната вытаскивали из воды на берег огромную елку, упавшую, видно, с подточенного течением реки берега много лет назад. Теперь, лишенную коры и хвои, осклизшую и как будто черным лаком покрытую, тащили ее с безмятежного речного ложа снова на свет божий, где задумчиво наклоняясь над водами, мрачно смотрели на свою мертвую сестру траурные ели.

Егоров сердито сплюнул за борт.

– Черт с ними! Поди, разбери в темноте, кто чей. Сволочи! Пойду, подремлю до утра.

– Вот сие очень правильно! – обрадовался мичман Пашков. – Утро вечера мудреней. Да и не пойму я тебя, Степан, трезвой ты человек как человек, а как выпьешь, так злоба из тебя пеной изливается. Отчего бы сие?

* * *

– Ну, вот и рассветает! – меланхолично прищурился Соймонов на подсвечивающее свежей синевой с брусничными крапинками небо и пыхнул трубочкой.

– Восемь. Девятый час, – подтвердил человек под мухоморовой шляпой, и до Соймонова только сейчас дошло, что Матти, как и он сам, так и не покидал мостика с того момента, когда Граббе поручил ему развернуть «Ингерманланд». «Ну и кремешок!» – уважительно подумал мичман, поглядывая, как финн задумчиво пускает в темно-фиолетовое небо смутные клубы своей трубки. На палубе лишних людей не было, хотя Соймонов знал, что экипаж уже поднялся, но люди находились на нижних палубах.

– Медвежан! – сипло, слабым от усталости голосом прохрипел Соймонов. – Уводи людей! Пробовать будем!

И, не дождавшись ответа, скомандовал:

– Правым брашпилем выбирать, левым отдавать!

Финн исчез. Соймонов чувствовал, что ничего не получится, и хотя сердце билось сильно, но когда корабль снова уткнулся в невидимое препятствие под водой и бушприт застыл перпендикуляром к берегу, почти цепляясь за мелкие сосенки на краю выкопанной выемки, он воспринял это без отчаяния, а скорее с тупым, усталым безразличием. Люди на берегу, бледные, донельзя уставшие и промерзшие, тоже молчали. Даже воевода не проявил себя.

– Левым выбирать, правым отдавать!

На этот раз с мели сошли легко, но теперь Соймонов даже не пытался придумать что-нибудь еще. Все было втуне. Развернуть корабль было невозможно, и оставалось лишь ждать появления на мостике Граббе, а с ним и майора Кульбицкого. Затем его арестуют, и что будет потом, остается лишь только гадать. А ведь государь еще жив!

– Восемь. Девятый! Есть час, полтора, – пробормотал сам себе мичман и посмотрел на вновь появившегося на мостике хмурого, но, по всей видимости, озабоченного чем-то финна. Лоцман сочувственно глянул на Соймонова и ткнул трубкой в сторону кормы.

– Я ходил смотреть на руль, и, я так понимаю, что он стоит прямо…

Соймонов сначала тупо смотрел на Матти, не имея сил уразуметь, к чему вся эта речь. Вдруг ему вспомнился экзамен у царя, который сдавали все вернувшиеся из Европы гардемарины, и цепкая память Соймонова выхватила из тьмы гневное лицо государя, который, развернув на столе чертеж корабля «Полтава», кричал на бледного, трясущегося от страха сына боярского Щепова: «Ты по ассамблеям бегал да в кабаках кутил, а не науку морскую изучал! А коли изучал, то знал бы, что все части корабельные друг к другу в пропорции быть должны! Такова и длина руля по отношению к корабельной длине, дурак! Не таково у тебя! Парик твой парижский, а умом моя Лизетта тебя многажды превосходит!»

– Лизетта, меня, дурака, умней! – хлопнул себя по лбу мичман. И, понимая, что и он, и Матти имеют в виду и говорят об одном и том же, забормотал:

– Ежели руль сейчас до упора направо положить, то и радиус его меняется на меньший, и тогда можно будет подать «Ингерманланд» на добрую сажень или полторы назад. Нос корабля от берега отойдет!

И уже в уме бежала искрой цифирь с расчетами… так, длина корабля… значит, перо руля длиною быть должно около… сиречь так и выходит: при полностью положенном направо руле выигрываем сажень, а это уже кое-что! И он в смутном восторге предощущения победы обнял озабоченно глянувшего на него финна, который уже сам, не дожидаясь команды, вращал штурвальное колесо. Дальше Соймонов не помнил уже, какие приказы и кому отдавал, как метались по палубе матросы, раскатывающие бухту каната, конец которого оттащили шлюпкой на левый берег и привязали к дереву. Как стрекотал запасной кормовой брашпиль, выбирая канат, и тот натянулся спасительной ниткой, притягивая к левому берегу корму «Ингерманланда», который оставался недвижим до тех пор, пока не вспомнили, что корабль крепко принайтован бизань-мачтой к свае, и затем Матти принялся рубить топором волосатые пеньковые кольца веревки. Не помнил он, что на мостике столпились гурьбой все офицеры, тревожно поглядывающие в сторону каюты государя, ожидая дурной вести. Не помнил прихода хмурого Граббе, не помнил появления майора Кульбицкого.

– Правым выбирать, левым отдавать! – здесь он пришел в себя и увидел, что немец Граббе ехидно улыбается, и что солнце, раскаленное, как пушечное ядро, уже просвечивает сквозь ветви деревьев, и что корпус «Ингерманланда» плавно разворачивается, похрустывая корочкой черного прозрачного льда, покрывшего реку.

«Господи! Господи! Семьдесят градусов! Восемьдесят! Девяносто! Неужели? Нет, и в прошлый раз так было! Но ведь сажень! Девяносто пять! Прошли? Девяносто…» Корабль, как обессиленный, остановился и, качнув мачтами, метнул тени на пылающие от рассветного солнца сосновые стволы на берегу. Все. Ничего не получилось. Зато он сейчас увидит друга своего – Ртищева. Соймонов горько усмехнулся и, оглянувшись на сослуживцев, развел руками. Так и вспоминал он их потом, стоявших рядом: мичмана Тирбаха, Золотницкого, уже вернувшегося на корабль майора Лядского, грустного, сочувственно посматривающего на него поручика Егорова, Тильгаузена, Березникова и Нечаева. Он лишь не видел стоящего за ними отца Алексия, который, закрыв глаза, стоял в странном онемении, то ли молясь, то ли о чем-то вспоминая. На мостик уже поднимался в сопровождении двух гвардейцев и сержанта серый с похмелья и недосыпа майор Кульбицкий, хмуро посматривающий на собравшуюся шляхту.

– Господин капитан-лейтенант! – обратился Соймонов к Граббе. – Я не выполнил ваше приказание и не развернул корабль. Кому изволите приказать сдать вахту?

Соймонов повернул голову и посмотрел на берег, где молчаливо толпились уже отогревшиеся в бане солдаты с воеводой и крикнул: – Спасибо за службу, ребята! Лихом не поминайте!»

– Плехо! Отшень плехо, Соймоноффф! – посетовал немец. – Я отшень натеялс на фас!

Соймонов его не слушал. Негнущимися, окоченелыми руками он отстегнул шпагу в ножнах и протянул ее Кульбицкому:

– Извольте, сударь!

Кульбицкий, однако, буркнув на ходу нечто вроде «Погодь», расталкивая офицеров, направился к отцу Алексию.

– Батюшка, час десятый. Надежды нет. Отправляйтесь, не мешкая! – глухо произнес он, оглянувшись на вытягивающих шеи офицеров. Алексий кивнул ему в знак согласия:

– Пора! Теперь пора. – И, шаркая негнущимися ногами по лестнице, с мостика обратился к Соймонову.

– Спасибо и тебе за труды, раб божий Феодор! Буду молиться за тебя.

Нечаев вспыхнул как порох.

– А за что Федю арестовывают? Как сие невозможное сделать возможно? Таку махину развернуть? И ведь почти сделал! Мож, чуть дернуть и надо…

Майор Кульбицкий, презрительно на него глядя, уже подошел к обвисшему и усталому, с красными глазами Соймонову.

– Да погодите, вы, майор! – подскочил к нему Нечаев. – Пять минут всего! Господин капитан-лейтенант! Пусть еще правым потянут… вдруг. Пять минут! Майор!

Кульбицкий иронично поднял бровь на поручика.

– Ну, ежели господин командир корабля не против…

Граббе недоуменно пожал плечами. Ему было все равно.

– Пять токмо минут! – обрадовался чему-то своему Нечаев. – Прости меня, Федя, нагрубил я тебе ночью!

Он побежал, как заяц, неуклюже вскидывая вверх подошвы своих ботфорт и придерживая рукой вихляющую шпагу. Шаги его стихли на нижней палубе.

– Што он хотель? – скривил губы Граббе. – Прочем! Соймонофф, тайте комант, пока есть фремя!

Нечаев, задыхаясь от волнения, шаром вкатился на нижний ярус.

– Ребята, слушай команду! – заорал он так, что лицо покраснело. – Орудия левого борту к бою! Кормовые орудия не трогать, только носовые. Зарядить пушки ядрами! Заряд увеличить – заряд полуторный.

– Степа, ты что делашь? С ума сошел! Граббе тебе голову снимет! Что удумал? – кричал сбегающий вниз по трапу за своим вятшим приятелем мичман Пашков. – Стой, черти!

– Я командир, меня слушай! – орал поручик. – Полуторный заряд, сукины дети!

И подгонял с матами и без того старающихся веселых артиллеристов своих, будто в баталии со шведом.

– Готовы пушки? Слушай сюда, ребята. Стрельнуть надо так, чтобы залп на един момент пришел. Я вот как скажу: «Пали!» – так вы не мешкайте! Вся на вас теперь надежда!

– Ну и што? – недоуменно спрашивал Граббе, журавлем выхаживая взад и вперед перед недоумевающими офицерами. – Пять минутен прошоль! Путем сплафлять корапль нис река. Соймонофф, тафай команта фернуть корапль нормальный полошений!

– Полно комедию ломать! – махнул рукой мрачный Кульбицкий. – Ну что, мичман, помнишь, что я ночью тебе сказал? Теперь за мной слово и дело государево, уж не обессудь. Не хотел я тебя дур…

Рвануло так, что офицеры невольно втянули головы в плечи. Корабль сильно качнуло, и триколор на мачте заколыхался, будто им размахивала некая рука. От «Ингерманланда» пошли волны, а через несколько секунд клубы пряного порохового дыма залили палубу и мостик.

– Тойфель! – орал взбешенный Граббе. – Кто расрешиль стрелять! Косутарь…

– Уррра! Урра! Виват! – вдруг взорвался неистовыми возгласами невидимый в дыму берег. – Идет! Идет!

И топот десятков людей, хлынувших снизу на верхнюю палубу, послышался на мостике

– Что происхотиль? Это пунт? – надрывался красный от бешенства Граббе. – Я не посфоляль!

– Неужели государь скончался? – растерянно закрутили головами офицеры, постепенно приходя в себя. – К чему сей залп?

– Господа! – ахнул мичман Тирбах. – Смотрите, господа! Мы развернулись!

Часовая стрелка бушприта в синей дымке порохового дыма, неуклонно подталкиваемая страшным импульсом залпа пушек поручика Нечаева, все дальше отступала от речного берега, как будто притягиваемая голубыми просторами Ладожского озера.

– Ура! Ура Соймонову! Виват абордажникам! Воеводу, воеводу качать! – крики радости на четырех языках, русский мат, смех и радостные слезы – все смешалось на берегу и на палубе, празднично сверкающей молодым ноябрьским инеем. Офицеры бросились к отупевшему, сникшему в миг единый Соймонову и обнимали его, жали красные холодные руки, поздравляли с благополучным исходом невероятного дела. Но мичман стоял, странно бесчувственный к поздравлением и веселью вокруг себя, будто не веря в произошедшее. Он осознал, что страшно, нечеловечески, устал, проголодался и сон застилает ему глаза так, что он перестает порой понимать происходящее кругом. Соймонов сделал шаг, другой, ноги дрожали.