Запад-Восток

– Благословляю вас, начальствующих, именем Христовым поступить по сему, как сия женщина говорит. Не будет на том вины, кто согрешит во спасение ближнего своего. Да и греха в том я не вижу.

Широкая физиономия рыжего расплылась в детской улыбке. Граббе – сухарь сухарный Граббе, – открыв рот от изумления, издавал из своего кресла неясные икающие звуки. Кульбицкий совершенно успокоился и выстукивал длинными пальцами своими на столешнице барабанную дробь. Он улыбнулся.

– Ну, батюшка, вот такого я не жда-а-л!

Алексий не слышал его. Он смотрел на старую женщину, стоящую на коленях, она смотрела на него, и сквозь седину и морщины, что за прошедшие полвека изменили их облик, постепенно опознавали и вспомнили друг друга юными, почти еще мальчиком и девочкой, которых кружевница-судьба свела когда-то под августовскими звездами на разбойничьем острове.

– Батюшка, она же ворожея… По-христиански ли будет это?

Слова долетели до Алексия глухо, будто издали.

– Я знаю эту женщину. Нет зла в ней. Более она христианка, чем многие иные, себя христианами мнящие.

– Ilma, nouze![169] – перешел он внезапно на карельский язык. – Kai rodieu sinun myöte, kui sinä tahtot. Mengiä[170].

И осенил их крестом, благословляя. Рыжий улыбался. Майор улыбался. Совершенно сбитый с толку Граббе пучил глаза, пытаясь понять, что здесь происходит.

– Пойду и я отдохну. Соборовать еще рано. Верую в чудо господне!

Он глянул на Сенявина, и тот, поняв, что Алексий хочет сказать ему нечто в тайне, откашлялся.

– Гм, гм, и я пойду, продышусь.

Поднявшись на верхнюю палубу, они отошли к борту.

– Сыне Илларион! – обратился к воеводе Алексий. – О суетном прошу, да и без того в жизни нельзя. Нужно мне вещицу одну из монастыря привезти. Коли сможешь, то, кроме молитвы за тебя, в награду мне и дать нечего, а коль откажешься, то в вину сие тебе не зачту – дел у тебя и здесь хватает. Ан мне просить боле и некого.

– Батюшка, что ты! В два часа обернусь! Говори! Еще и благодарен тебе буду, – загудел Сенявин.

– Ну, коль так, – вздохнул Алексий. – В монастыре…

Через десять минут Сенявин уже несся по узенькой лесной тропинке на своем застоявшемся коньке, рукой заслоняясь от хлещущих его по лицу веток.

* * *

Граббе циркулем вышагивал по мостику, выпятив грудь. Вестовые, получив приказание, отскакивали от него как горох, и со всех ног бежали передать свое поручение подчиненным.

– На мостик этофо, как еко, лотеманн Матфей!

– Фсе матрозен перепрафить на корапль! Зольдатен пока остафить перек!

– Самерить глюбина по фся ширина реки!

Воевода, глыбой застывший с ним рядом, наставительно гудел.

– Непременно здеся надо разворачиваться! Так бабушка толкует. Иначе без пользы. Скорее бы надо, уж за полдень!

И смотрел тоскливо в синее небо, как волк на луну. Граббе брезгливо щурился на советчика, чувствуя себя без четверти часа капитаном. Подбегали с докладами офицеры, вытягивались в струнку перед новым командиром.

– Господин капитан-лейтенант, вот данные промеров дна!

– Экипаж полностью переправлен на «Ингерманланд»! Абордажная команда находится на берегу!

– К подъему якорей готовы!

Подошел сонный, зевая еще, лоцман, настороженно посматривая на незнакомого ему рыжего.

– Отплываем?

Граббе накинулся на человека с мухоморовой шляпой серым ястребом.

– Турак! Я фижу по карта клюпин, што ми не мошем здесь пофернуть корапль! Ты фел корапль! Зачем просаль якорь генау здесь!

– Здесь деревня с дорогой. Думали царя везти по дорожке! – Матти в волнении тоже заговорил с акцентом. – А развернуть кораппль этто просто…

– Как именно? – кипятился немец.

– Если поттнять якоря, то нас течением понесет к озеру. Через полверсты река расширяется. Там можно бросить якорь с кормы, и нас развернет.

– Я полючиль приказ телать пофорот здесь! Я толшен фыполнить приказ!

Матти закручинился.

– Здесь нельзя. Руль поломаем. Бушприт за берег зацепится.

– Тойфель! – ругнулся Граббе и вестовому: – Посфать Соймоноф!

Явился свежевыбритый, сияющий Соймонов, подмигнул весело рыжему, снял треуголку.

– По вашему приказу, господин капитан-лейтенант!

Немец вздохнул.

– Нато расфернуть корапль. Фот карта клюпин…

– Невозможно, – коротко глянул мичман на бумагу с промерами. – Сломаем руль. Сломаем бушприт.

– Но как пыть! – возмутился Граббе. – Это приказ!

Соймонов потер лоб рукой.

– Сейчас… Хмм. Так-так. Ага! – он заговорил уже серьезно. – Дабы не сломать руль, надо принайтовать корпус корабля так, чтобы течением речным его разворачивало как стрелку часов на оси. Но рассчитать радиус непременно. За ось вобьем в дно реки добрый пучок свай – лес есть. Принайтуемся к сваям бизенью, по самому низу – должно выдержать. Течение слабое. Бушприт разобрать…

– Нейн! – замахал руками Граббе. – Я не расрешай распирать ни-тше-го!

– Тогда на берегу все деревья срубить придется! – Соймонов прищурился, примеряясь. – Даже того более, копать.

Он задумался на минуту над картой промеров и констатировал: да и то без пользы – слишком мелко, нос корабля застрянет.

Немец одобрительно похлопал его плечу.

– Колофа рапотайт карошо! Я поручайт фам расфорот. До морген – утро.

– Слушаюсь! – поморщившись от неожиданно выпавшего ему сомнительного жребия, откликнулся Соймонов. – Ежели даже земля вертится, то уж «Ингерманланд» тоже развернем!

– Федя, ты вот что, – поглядывая на спину удаляющегося Граббе, загудел Сенявин. – Поспешать нам надо. Не станет царя – и твоей фортуне конец, и моему комендантству, может, тож.

– Эх, медвежан ты, медвежан! Знать, веришь в бабкины сказки? – рассмеялся Соймонов. – Эй, вестовой! Переправься, брат, на берег, передай майору Лядскому приказ сосен с шесть порубить да на части поделить, саженей по пять. Доставить на борт. Дале поглядим.

Соймонов вдруг ожесточился. Ему вспомнились года, что он провел в Голландии, где он с другими «ребятами» осваивал морскую науку. Вспомнились кровавые мозоли на породистых руках от работы топором на верфи, скакание белкой по мачтам, ползанье змеем по трюмам. Вспомнился экзамен, который он с прочими держал перед царем по возвращению в Россию. Экзамен из 48 человек сдали лишь 17, включая его самого. Затем «Ингерманланд» – паруса, штормы, походы, дым пороховой. Затем знаменательный разговор с государем о задуманной тем составлением атласа Империи Российской. Тогда Петр и сказал ему ждать указа из Сената о командировке на море Каспийское. Теперь царь умирает, и надежды на его выздоровление нет. Потом начнется великая замятня, когда будет делиться власть и плестись интриги. Дай Бог, чтобы обошлось без крови. Дела Петра прахом пойдут. Указа сенатского не будет, и на Каспий он, Соймонов, не поедет.

Мичман с тоской глянул на бурые стволы сосен, обступившие реку, бледнеющее к вечеру, уже совсем зимнее, небо, обморочно повисшее на флагштоке полотнище андреевского флага.

– Тьфу! – он сплюнул себе под ноги, совсем позабыв за своими думами об окружающих, а затем, опомнившись, смущенно развел руками.

– Подвел меня под монастырь хитрый немец!

Он еще раз взглянул деловитым уже глазом на листок с промерами.

– Ты, воеводушка, всерьез ли веришь, что государь выживет, коль корабль развернем?

Рыжий недоумевающе почесал одним пальцем затылок и вздохнул.

– Так ить, Федя, я чего? Бабушке верю, она ворожбу ведает. Многих на ноги подняла. Видел я, как она вблиз государя нечисть почуяла. Ты, коль видел бы, поверил! Батюшко Алексий, вот, тоже верит, – он махнул рукой. – А наше дело на Бога надеяться да дело делать.

– Дело делать… – грустно вздохнул мичман. – Тогда слушай, воевода, меня, что скажу: бабкам не верю. Математике, науке геометрической верю. Корабль не получается развернуть. Берег копать надо в любом случае, дно углублять. Инструмента шанцевого у нас нет. А времени мало – сам говоришь. Вечер да ночь остались.

– Да что же ты, Федька, мне сразу не сказал? – рявкнул воевода.

Соймонов оторопело выпучил глаза, собираясь с ответом, а красные сапоги воеводские уже торопливо стучали по дубовому настилу палубы к лестнице, на плот с дежурной шлюпкой.

– Эй, молодцы, весла готовь!

Выскочив из шлюпки на причал, он, неуклюже цепляясь за корни и мох, вскарабкался на берег. Солдаты абордажной команды с любопытством смотрели на него.

– Зачастил к нам в гости медвежан!

Но воевода был серьезен. Он торопливо подошел к пню, где поутру отплясывал камаринского коротконогий солдат, вскочил на него и по-разбойничьи, с эхом на весь лес свистнул.

– Эй, ребяты, ступайте до меня. Что-то скажу!

Со всех сторон лениво потянулись, притворно ворча.

– Ишь, енерал какой! Морда да повадки-то разбойничьи! А командует!

– Что надо, дядя? У нас свой командир есть – майор Лядский.

– Аль к нам воеводой, медвежан?

– Тихо! – поднял руку Сенявин. – Ребята, слушай что скажу. Таить не буду – царь плох, Петр Лексеич, то ись…

Все разом смолкли, заглядываясь на воеводу, кто с любопытством, а кто с тревогой. А он продолжал.

– Мы, вроде, люди подневольные, пусть лямка у всех разная: у вас солдатская, у меня комендацкая, ну, воеводская, по-старому. Ребяты! – Сенявин раскраснелся и от волнения мгновенно вспотел. – Жизнь наша тяжкая, правда это. Война вот со свеями. Подати такие, что хоть свою шкуру снимай. Труды бессчетные… А с другой стороны подумать, а что делать-то? Война та уж двадцать лет почитай как. Я с ней состариться успел. Но теперь свей землю олонецкую не разоряет, как еще при батюшке с дедом моими было. Сами вы в Стекольное царство[171] плавали, стекла били. А умрет Петр Лексеич… Все прахом пойдет. Не было такого царя на Руси, да и в других землях тож. Флот, вот, построил – сам топором как добрый плотник работает. Бояр дубиной лупит, а с нами прост. Бражничали мы с ним, государем, по весне…

В толпе оглядывались, шептались недоумевающе. Затем, разведя стоявших впереди руками, выступил вперед коренастый, с прыщами на лице сержант.

– Что-то я не пойму, к чему речь твоя, воевода? Так все верно говоришь, – прыщавый закрутил головой, ожидая поддержки окружающих. – Ближе к делу давай!

– Государя спасать надо…

Сразу как плотину прорвало.

– Сами бы рады!

– Верно, он один такой! Всю войну рядом с нами!

– Да как его спасать? Лекаря мы, что ли?

– Темно сказал.

– А вот сейчас я попытаю! – работая локтями, сквозь толпу пробивался седой солдат в мундире Лефортовского полка. – Правду ли толкуют, что бабке, которая государя исцелить хотела, нечистый ножку подставил? Знать, околдовал кто-то царя!

Седой встал рядом с сержантом, пристально глядя прямо в глаза Сенявину, и тот ощутил себя маленьким и беспомощным, бессильным найти нужные слова, чтобы подвигнуть этих людей на непонятную затею. «А черт с ним, пусть нечистый будет! Раз верят, так, значит, и быть по сему!» – подумал он и поднял руку.

– Хотела бабушка та государя исцелить. Сила в ней большая. Она мне сына недавно спасла. Верю я ей. – Сенявин пробежал взглядом по колючим глазам толпы и опустил голову. – А насчет нечистого скажу так: похоже на то. Видел сам. Ей, старой, полкруга пройти осталось, а тут она возьми да запнись на ровном месте. Похоже, без нечисти не обошлось…

– Ясно. Что нам делать? Говори, воевода, – в тишине раздался голос седого.

– Я и говорю, – Сенявин таинственно понизил голос. – Корабль ваш развернуть надо. Бабушка так и говорит, мол, коль полкруга пройти не смогла, так надо мир повернуть, корабль, то есть. Тогда и чары колдовские рассыплются. И государь выздоровеет, – он улыбнулся по-детски беззаботно. – Тогда и войне скоро конец, и России слава! Да и подумать, вам все равно в Петербург надо вертаться, а раком ведь туда не поплывете.

Голос воеводы налился обычной уверенностью, в нем засквозили металлические командирские ли, атаманские ли нотки.

– Теперь, ребята, за дело: дерева, что вы порубили, флотские сейчас во дно вобьют, сваю сделают и к оной привяжутся. Ну, совсем будет корабелюшка, как стрелка часовая на оси. Потом воротить корабль начнут. А он велик зело. Надо нам все дерева здесь, напротив его, вырубить, да и земли изрядно из берега вынуть. Инструмента у вас шанцевого нет, так я сейчас на скоте моем проедусь до деревень ближних, выберу там, что есть. А вы, с божьей помощью, начинайте. Времени мало, ребята. Бабушка говорит, что если сего не делать, то завтра поутру помрет Петр Алексеич. Нельзя нам того допустить!

Уже отвязывая своего конька, что на привязи ожидал своего хозяина за новой баней, Ларион видел, как деловитые сержанты ведут людей к берегу, указывая им будущие места работы. Сумерки, серые, ранние сумерки падали на землю, и лес сразу же плотней обступил вырванный у него людьми кусок земли. Успеют ли люди?

Вволю напарившись в новой бане, майор Лядский выглянул из дверей и немало изумился, увидев своих людей копающимися на берегу. Драли руками деревца и мох, копали торф палками, рубили его топорами и, добравшись до земли, таскали ее подальше от берега чуть не горстями. Костры пылали.

– Что такое? Кто приказал? – спросил он осторожно у проходящего неподалеку солдата, про себя предположив, что, вероятно, царь умер. Солдат блеснул в темноте шальными глазами.

– Так это… корабелюшко наш поворачиваем, значит, государя спасаем, – и больше ничего не объясняя, пошел дальше.

– Господе Иисусе! – прошептал обескураженный увиденным майор и решил попариться еще с часок, не вмешиваясь в неведомые ему события.

На борту корабля, тем временем, полным ходом шла чехарда, и вся верхняя палуба гомонила чуть ли не на пяти языках. Но ругань шла на русском наречии исключительно. Матросы на шлюпках отбуксировывали по одному бревну, заостренному с тонкого конца к кораблю. Конец буксировочного каната подавали на верхнюю палубу, и затем под «раз, два взяли!» три десятка самых дюжих моряков начинали выбирать канат наверх, в заранее выбранном самим Соймоновым месте. Бревно вставало вертикально, и тогда его начинали понемногу отпускать назад, придерживая так, пока заостренный конец не втыкался в дно. С наспех сбитых козлов корабельные кузнецы тяжеленными кувалдами вбивали бревно насколько возможно. Щепа летела, но свая постепенно входила в глинистое дно Олонки, затем другая, третья. Соймонов в азарте стал сам на себя не похож. Сам бегал, размахивал в горячке руками, тянул. Темнота пала на корабль, и он приказал зажечь все фонари. Но основное было сделано: бревна, вколоченные в глинистое дно, образовали надежную сваю, вершина которой торчала чуть выше корабельных бортов. Ловкие матросы уже привязались к ней и бизань мачте толстенным канатом в несколько оборотов восьмеркой. Топот стоял на мокрой палубе.

– Уааа! Ааа-а-а! Рраа-а! – вдруг рявкнуло с берега так, что все оторопели. Недоумевающий Соймонов заторопился на мостик, где при бледном свете фонарей маячил флегматичный Матти под мухоморовой шляпой.

– Что там такое? – Но Матти, вглядывающийся в темноту берега, освещаемую горящими на нем кострами, в свете которых мельтешили фигуры солдат, лишь пожал плечами. Тогда мичман, сложив рупором руки, рявкнул: «Эй, на берегу! Что случилось?»

– Так медвежан лопаты привез! – ответил кто-то под одобрительный смех.

– Ясно! – сам себе произнес Соймонов. И уже к своим, на палубе людям: – Ребята, тащи от носа корабельного по канату на оба берега! С левого борта крепить к доброй сосне футов тридцать вперед от клюза. С правого крепить по срезу кормы!»

И улыбнулся топоту ног молодцов-матросов и четкости указаний совсем по-боевому исполняемого приказа.

– Федя, сколько копать надо? – раздался с берега воеводский бас. – С такими молодцами я тебе канал до Питербурха выкопаю!

– Не могу того знать, господин олонецкий комендантус! – рассмеялся мичман, вглядываясь в проплывающую мимо борта шлюпку, волочащую к берегу канат, который несколько матросов под руководством боцмана через клюз подавали с палубы корабля. – Experientia est optima magistra![172] Сейчас корабль ворочать начнем – увидим!

На берегу при свете костров работа шла споро. Люди, сами собой, разделились на три партии, и когда первая партия около шестидесяти человек работала, то две другие отдыхали. Потом, через полчаса, партии менялись. Двадцать восемь человек, выстроившись рядом, яростно вкапывались в крутой, уже с содранным торфом, берег. После торфа, корнями пронизанного, шел мелкий, серый песок с линзами глины. Копать его было легко, и от людей с лопатами только знай и отскакивали их товарищи, относящие в подолах рубах землю подальше от места работы. Под ногами хлюпала бурая торфяная жижа, ноги быстро уходили в нее по щиколотку. Через некоторое время стали бросать под ноги большие еловые ветви – это немного помогало. По краям копа воткнули факелы, и эта странное копошение десятков людей в рваном лопатами берегу черной лесной реки сразу стало похожим на какую-то чудную сказку. В свете костров отсвечивали горделивые изящные борта «Ингерманланда» с празднично сияющими при свете фонарей мачтами и такелажем. И порой тот или другой солдат, вытирая пот, завистливыми глазами косился на смутные фигуры людей на борту корабля и произносил: «Ишь!» Дальше лопата снова с шорохом врезалась в песок, наполнялся подол рубахи товарища – так минута шла за минутой, час за часом.

– Поддай, робята! Поддай! – за спинами солдат у самой воды, чавкая по грязи бывшими когда-то красными сапогами, подбадривал людей воевода Сенявин.

– Флотские, гляди, ужо веревки с корабля растянули. Видать, вскоре ворочаться начнут. Успеть бы нам!

– Якоря поднять! – с корабля, как будто в ответ воеводе, послышался звонкий голос Соймонова, и сейчас же якорные цепи весело задребезжали, увлекаемые брашпилями вверх через клюзы. «Ингерманланд» чуть вздрогнул, будто чуя приближающийся миг свободы, колыхнулся было, расталкивая мелкую рябь с едва заметной коростой льда, но крепко принайтованный своей бизанью к свае обреченно затих. – Якоря до конца не поднимать! Цепь с брашпиля снять! Концы канатов закрепить на брашпиля!

– Умен флотской! – негромко произнес тот самый седой солдат, что говорил недавно с Сенявиным и воткнул лопату в чавкнувшую жижу под ноги. – Гляди, как частит!

Все обернулись к кораблю, оставив работу.

– Федя! Уж час который? – загудел воевода в сторону корабля. – Вкопались изрядно!

– Десять! Одиннадцатый пошел! – откликнулся с мостика мичман. – Левый отдавать, правый принимать! Пошёл! К черному, затянутому тучами осеннему небу полетело это «Пошёл!» и, отдавшись эхом, заглохло в шорохе воды и хвое деревьев. Оба брашпиля заклокотали. Канат с другого борта не был виден солдатам и воеводе, а этот, до сих пор лениво лежащий в воде, стал натягиваться и выпрямляться, закрепленный с одной стороны за основание огромной старой сосны на берегу, увлекаемый брашпилем с другой. Заскрипев дубовым бортом о бревна тесно прижавшейся к нему сваи, «Ингерманланд» колыхнулся и начал медленно поворачиваться на месте как гигантская стрелка часов. Никто не видел при мутном свете фонарей, как побурел от волнения мичман Соймонов, на котором лежала вся ответственность за исполнение приказа.

– Миша! – обратился он к мичману Березникову, стоящему здесь же, на мостике. – Миша, меряй, дорогой, глубину на корме у руля. Как бы его нам не сломать. По расчетам не должно бы, а вдруг?

Бушприт кончиком шпаги перемещался с черной пустоты реки на черную стену леса все ближе и ближе к рваной ране берега, где толпились замершие в ожидании солдаты абордажной команды.

– Господи, помоги мне грешному! – едва успел прошептать Соймонов, как с берега рявкнул воеводский басок.

– Тпруууу! Стой, Федя! Бушприт! Еще с пол сажени копать! Сломишь!

– Левым брашпилем принимать! Правым отдавать! – с отчаяньем в сердце скомандовал Соймонов.

С первого раза не получилось. И не стоило ждать, что получится. Он заметил, что руки от волнения дрожат.

– Руль в грунте сидит. Но, по всей видимости, дно глинистое. Сидит самым кончиком, ерунда. На камне, пожалуй, сломали бы, – отрапортовался вернувшийся на мостик Березников.

– Ну, хоть это… – выдохнул Соймонов и посетовал: – Вот же чертов немец! Сидит в тепле или уже сны видит, а тут! Беги, Миша, на нос. Вели брашпилям стоять.

Из дневника Отто Грауенфельда

Дневное театральное действо перетекло в ночное. Как мне передать все безумие того, чему я был свидетелем. Далеко за пределами цивилизованного мира, на реке, затерявшейся среди лесной чащи, под черным от ночных туч небом стоит великолепный (не боюсь этого комплимента) корабль. На его борту умирающий царь, среди офицеров заговор (Смешно!) За жизнь царя борются всеми методами врач, один из самых известных знатоков своего дела, и темная безграмотная знахарка, так что в это втянуты все присутствующие. Это просто шекспировская трагедия! Я спросил моего приятеля Соймонова, что происходит. Тот мне пояснил, что надо, по мнению этой старой женщины-колдуньи, развернуть на месте корабль. В таком случае, как она считает, царь выздоровеет. Ждем смерти царя в любую минуту. Бреннер говорит максимум о нескольких часах. Русский поп, однако же, не хочет соборовать своего государя – он надеется на чудо. Здесь духовные лица такие же язычники, как и сами туземцы. Да, о корабле. Развернуть его не позволяет глубина и ширина реки, и поэтому русские копают берег.

Глава 10

Русские копали. Чадили костры на берегу, трещали факелы, прибрежный песок и борта корабля потихоньку обрастали корочкой льда, но люди давно уж поскидывали рубахи, и от разгоряченных страшным трудом тел валил пар. Выемка на берегу все увеличивалась и подкопанные верхние слои песка с глухим тяжелым шорохом обрушивались вниз, где на них накидывались люди и лопатами и просто голыми руками метали в подставляемые подолы рубах. Дыхание хрипло.

– Давай, робята! Давай! – подбадривал людей Сенявин и порой сам хватал у того или другого лопату, яростно скалывал глыбы плотного песка.

– Эвона, воевода! – развлекал его седой солдат, так и не позволивший сменить его ни разу. – Вота, помню я, как под Полтавою редуты копали. Жара стояла! А земля там – чистый чернозем! Савва Васильич Айгустов[173], бригадир[174] наш, все нас пинал: копай, мол! Больше накопаешь – живее будешь. Ан ведь и заправду так! Первые два редута, кои недостроенные были, свеи взяли. Всех пленных покололи, сволочи! А наш – шишь! По правде, мнил я, что и нам хана! Ан нет. Когда дело закончилось, смотрю, все поле синими мундирами посыпано. Удержались мы. Хвалил нас Петр Алексеич зело.

Седой замолчал и с ожесточением воткнул лопату в песок.

– Ну, брат! – гукнул одобрительно Сенявин седому. – Иерой, знать, ты полтавский!

– Не. Повезло просто. Вкопаться успели.

– Правым брашпилем выбирать, левым отдавать! – раздалось от огоньков фонарных на «Ингерманланде».

– Федя! Какой час нынче? – воевода зачерпнул воды пригоршней из реки и плеснул на потное лицо, фыркнув по-лошадиному.

– Час без малого! – ответил с мостика звонкий голос. – Смотри там!

– Час, – вздохнул Сенявин. – Значит, еще часов восемь… С факелом в руке забравшись наверх и подойдя к краю раскопа, воевода с замиранием сердца смотрел на медленно приближающийся к берегу нос корабля. Бушприт явно должен пройти.

– Федя! Должон пройти бушприт! Ура!

Усталые солдаты оживленно загомонили, втыкая в жижу лопаты.

– Идет! Идет, Фе…

Он не договорил. В этот миг корабль неожиданно прервал разворот, днищем носовой части наткнувшись на дно так, что матросы почувствовали толчок, и палуба чуть накренилась. Крик раздался. Бизань-мачта качнулась. Фонари метнули свет туда-сюда.

– Левым брашпилем выбирать, правым отдавать! Скорей, черти!

– Стой! Стой! – закричали на берегу. – На мель сели!

Соймонов метался по мостику, как тигр в клетке. Канат, выбираемый левым брашпилем, от натяжения гудел как струна. «Ингерманланд», однако же, крепко зарывшийся носовой частью киля в дно, не трогался с места. На мостике началось ночное паломничество. Первым, неизвестно кто ему донес о несчастье, пришел сонный Граббе. Он тупо посмотрел на такой близкий берег, бушприт, тычащий в дебри лесные, костры на берегу, хмыкнул и воткнул руки в бока.

– Готт мейн, Соймонофф! Что фы натвориль! Посатиль на мель флагман! Это ест посор! Я натеялься на фас!

Ругался Граббе мало и сонно. Хмыкнув досадно от произошедшего, еще раз назидательно добавил:

– Я отдаль прикас фам. То утро фсе тольшно пыть карашо. Натеюсь на фаш голова.

И, вяло переставляя ноги, удалился досматривать свои сны. За спиною Соймонова хихикал мичман Березников. Тому было весело. Не прошло и пяти минут, как на мостик поднялся такой же сонный как и Граббе, майор Кульбицкий. Уяснив, в чем дело, он сразу проснулся.

– Что делать собираетесь? – внешне безразлично, но с какими-то странными нотками в голосе спросил он Соймонова. Тот фыркнул рассерженно.