Запад-Восток

– Вы забываетесь, майор! Я командир корабля и верный слуга моего государя! – вскричал побледневший от гнева капитан, вскакивая с кресла. – Потрудитесь извиниться, иначе я вас арестую.

– Я сам вас арестую! Стража! – громко выкрикнул в двери каюты майор. Через миг в каюту уже вбежали четверо дюжих гвардейцев и сержант, которые вытянулись в струнку перед начальником в ожидании приказаний.

– Капитан! – обратился Кульбицкий к Гесслеру. – Имею предписание от князя Ивана Федоровича Ромодановского, Преображенского приказу[140] управителя, для пущего охранения государя на все чрезвычайные меры. Вы арестованы. Вашу шпагу…

– Но это же немыслимая глупость! – пробормотал растерянный и испуганный упоминанием Преображенского приказа Гесслер. – Вот!

Он трясущимися руками отстегнул шпагу в ножнах и передал Кульбицкому.

– Арестованного в мою каюту, – кивнул он долговязому сержанту. Но в этот момент неожиданно запротестовал капитан-лейтенант Граббе, видимо, из немецкой солидарности.

– Абер, герр майер! – от волнения он почти полностью перешел на родное наречие. – Дизе тшасы тостафиль с перек герр лейтенант Ртышев! Он есть финофник!

– Да? – изумился майор. – Это правда, лейтенант?

– Да, но… – запнулся оторопевший Ртищев. – Но я не знаю человека, который их мне передал. Я не виноват. Матросы могут подтвердить. Мичман Березников…

– Да я вижу – тут целый заговор! – зловещим голосом прошептал Кульбицкий. – Ртищев, вашу шпагу сюда! Обоих в мою каюту. Не выпускать без моего личного указания!

Окружив растерянных Гесслера и Ртищева, преображенцы вывели их из каюты.

– Сколько, говорит старая, часов государю жить? – обратился майор к хлопающему глазами Сенявину.

– Д-двадцать три круга, так ить это двадцать три часа, – воевода икнул. – Майор, как же это? Ртищев-то человек, как будто, честной!

– Туда же захотел? – прикрикнул на него майор. – Видел я таких честных в Преображенском приказе на дыбе! Там все вмиг честными становятся, все правду говорят!

Он перевел дух.

– А вот, кстати, и проверим. Коль государь умрет завтра поутру, значит, бабка твоя правду сказала. Так что и ее я с корабля не выпущу. Скажи это ей, комендант, скажи!

Из дневника Отто Грауенфельда

На корабле у нас произошло нечто вроде дворцового переворота. Якобы, раскрыт заговор против царя. Капитан Гесслер, командир корабля, и еще один из старших офицеров арестованы. Эти офицеры, как я слышал, преподнесли царю то ли отравленные, то ли заколдованные часы. Об этом поведала привезенная на корабль старая знахарка из местных аборигенов. При ней ее правнучка, маленькая девочка лет шести или семи, очень милая, с обликом, характерным для финского племени. Сейчас на «Ингерманланде» распоряжается офицер царской охраны. Большая половина экипажа находится на берегу. На борту в большинстве иностранцы и самые лояльные матросы. Ждем смерти царя в любую минуту. Потом, скорее всего, будет бунт…

Глава 8

На корабле и на берегу разговоры, разговоры…

– Царя околдовали немцы. В часах яд принесли. Сам капитан!

– Бабку колдунью привезли. Сам видел. Внучка при ней. Бабка та немцев и указала. Эти, говорит, самые и есть.

– Арестовали их уж.

– Там и наш есть. Ртищев-лейтенант.

– Неужели Карлушке продались? Ить, с Петром Ляксейчем издавна плавали!

– Никак ефимков[141] полную торбу им отсыпали!

– Топить их всех надо! Не дай Бог, как умрет царь, первый душить нехристей пойду!

– Не могет того быть, робята! Капитан – немец был сурьезный.

– А пил-то как! Не каждый наш так пить может!

– С Мартышкой четвертый год как плаваю. Пьет, но дело знает. Сумлительно…

– Что-то темное дело деится, братцы!

А на корабле, в капитанской каюте, шел разговор иной.

– Бабку твою пока на берег не пущу.

– Да русской ли ты человек, майор? Пей вот… Курица, и та пьет.

Сенявин с Кульбицким чокаются стаканами гранеными, пьют в единый глоток, затем оба крякают.

– Эх! Хороша! А вот рыбка… Фельтен! – меланхоличный личный повар Петра лениво щурит маленькие глазки на майора. – Принеси-ко нам, братец, огурчиков соленых!

Фельтен, бровь приподняв иронично, отходит.

– Да шевелись, собачий сын! – вслед ему кричит захмелевший уже майор. – Не то и тебя за компанию в Преображенский приказ отвезу. Там из тебя окорок сделают!

Сенявин хитро ему поддакивает.

– И поделом немчишке! А ловко ты, майор, их-то окрутил! Я ин пикнуть не успел, а оне уж, соколики, без шпаг строем под арест! Молодец!

– Служба такая у меня, Ларион, – твердо уже коменданту и глаз трезвый. – Знаю, что хочешь чего-то от меня. Говори напрямки, воевода. А там посмотрим.

– Отец родной. Бабка та не простая, сам видишь, что человеков ведает…

– Ну?

– Я ей, мол, что да как… Мол, нельзя ли государя то того, исцелить?

– Ну?

– Она говорит – нельзя. Потом подумала: мол, заклинание есть старое такое. Токмо колодец нужен для того. Тогда можно Петра Лексеевича попробовать спасти. Да и сам видишь-то, какой он, царь.

– Ну?

– Чего ты ну и ну? Колодец нужен.

– Ох, бывший воевода! – Раскатистым смехом рассмеялся Кульбицкий. – Уморил, брат! Тебе реки мало? А то я могу и к озеру тебя свезти! Ох!

– Пусти бабку-то. На час ей и нужно… В Нурме колодец есть, я узнавал.

Кульбицкий смотрит умненько, прищурясь.

– Ладно, воевода бывший, комендантус нынешний. Дурак ты темный, как посмотрю. Старуху эту за ворожбу тоже стоило бы за глотку взять, да ладно, пусть живет. Бери бабку и езжай с Богом. С тобою сержант будет, да солдаты в придачу. Девчонка здесь останется, для порядка. А где, кстати, монах этот? Отец Алексий, верно?

– В каюте Ртищева лежит. Болен зело. Но, вроде, легчает ему…

Через четверть часа весла шлюпки уже расплескивали студеную черную воду Олонки. Пристали плоту у берега. На берегу ранее переправленные матросы с солдатами грелись у костров, ожидая своей очереди в баню, которая вовсю курилась черным дымом из маленьких прорубленных окошек. Некоторые разбрелись вдоль берега, подбирая гроздья темно-бурой переспелой брусники. Ушлые артиллеристы даже умудрились насобирать в окрестностях подмороженных, желто-бурых моховиков и варили их теперь в невесть откуда взятом котле, весело поигрывая деревянными ложками. На огромном пне под аккомпанемент ивовой дуды выкидывал дикие коленца коротконогий солдат из абордажной команды. Его окружили и с одобрительным смехом подпевали плясуну:

Ах ты, сукин сын, камарицкой мужик.

Не захотел ты своему барину служить…

– Здорово, робяты! – гаркнул Сенявин, выпрыгивая из шлюпки на причал.

– И тебе не хворать, Ларион Акимыч! – дружно с высокого берега гаркнули вразнобой флотские. Сенявин был из такого рода людей, которые сразу же вызывают к себе невольную симпатию. Непонятно, почему его так быстро приняли за своего и полюбили: то ли за простоту в обращении, то ли за медвежью силу вкупе с добродушием, то ли за непосредственность его общения с корабельным начальством, граничащим чуть ли не с дерзостью. Но, пробыв едва неполные сутки на корабле, бывший воевода стал всем известен и всеми любим. Между собой матросы прозвали его чудным, непонятно кем придуманным словом «медвежан», и оно вмиг прилипло к Сенявину.

– Конишку твоего брусникой подкармливаем. Как разжиреет – на борщ пустим! – ехидничали матросы.

– Эээ! Браты, вы того… это конь карельский, он жирным не бывает! – Воевода помог выбраться из шлюпки бабушке Илме. Следом затопали сапогами шестеро преображенцев с сержантом и мичман Соймонов, напросившийся из любопытства. Медленно, похрустывая ледяной корочкой по прибережному песку, дошли они до маленького, в три бревна, плотика, что приткнулся к берегу прямо напротив деревеньки. От него вверх по глинистому берегу были вырублены в земле ступеньки. Там наверху и стояла деревенька Нурми, если это можно было назвать деревней. Было в ней два старых маленьких, крытых серой дранкой дома, с пристроенными к ним сараями. Перед домами бугрились зеленью заиндевелой мокрицы несколько грядок с торчащей забытой ботвой редьки. Между домами, как пограничный столб, и виднелся сруб колодца под трухлявой уже крышей. На берегу у реки, как избушка на курьих ножках, косилась закопченным окошком на черную гладь реки маленькая банька. Возле нее на двух коротких бревнах вверх дном упокоилась вечная карельская труженица-лодка, бурая от засохшей на ее дне тины. Две рыжие мелкие собаки с хвостами баранкой выскочили из-за сарая и с яростным лаем закружились вокруг маленькой экспедиции. На крыльце ближайшего дома, видимо, привлеченные лаем собак, вышли двое мужчин. Вероятно, это были отец и сын, так как фамильное сходство проглядывало во всем: и в росте, и в цвете бледных волос, и форме лиц – довольно узких с выступающими массивными надбровьями.

– Экий разбойный народ у вас, Ларион Акимыч! – заметил из-за спины Сенявина мичман Соймонов. С такими встретиться в темном переулочке – портки потом стирать будешь.

– Не! – отрицательно покачал головой воевода. – Они добрые. А сбрить бороденки лешачьи да камзол почище натянуть – так хоть в Париж, к Людовикусу, с дамами миловаться!

Мужики, однако, набычившись, со скрещенными на груди руками настороженно ждали гостей. За поясом у обоих был заткнут преострый плотницкий топор, главный помощник в здешнем лесном быту. Собаки, завидев хозяев, принялись служить с удвоенной силой.

– Ну! – махнул на них рукой воевода. – Полно, батюшки! За службу благодарствие! – И уже обращаясь к хозяевам: – Терве!

Хозяева хмуро кивнули в ответ, недоверчиво поглядывая на невиданную процессию. Воевода, покопавшись в кармане, достал из него вместе с обычным карманным мусором изрядно потертый рубль.

– Kuunnelkua, mužikat. Myö tulemmo teille tsuarin tärgien dielonke. Meile pidäy teijän kaivo. Vot, Ilma-buabo sie šupettau, i myö lähtemmö[142].

Мужики оживленно зашептались, поглядывая то на рубль в руке воеводы, то на старушку, которую преображенцы заботливо вели под руки.

– Ei pie den’gua, muga mengiä. Vai kehnuo kaivoh meile älgiä lykäkkiä[143].

– Midä? – оторопел воевода. – Mittumua kehnuo?[144]

– Il’jinskoin pogostas minun kyvyle lykättih[145], – пояснил старший, поправив накинутый на плечи дряхлый полушубок. – Kyzyttih juvva, a meni kaksi nedälii i kaivo kuivi. Kehnuo lykättih[146].

– Sinun koirii minä lykkiän sinne, obormottu![147] – разъярился Сенявин. – Minä olen anuksenlinnan vojevoda. Iče työ oletto kehnot pörkähöt, muzavat[148].

Услышав, что перед ними сам грозный повелитель Олонца, мужики запричитали и замахали руками – ступайте мол. Все проследовали к колодцу. Хозяева карелы, тем временем, отловили беснующихся собак и заперли их в сарай, откуда теперь раздавался тоскливый дуэт. Солдаты с сержантом и любопытный Соймонов остановились от колодца поодаль. Воевода подвел старушку к колодцу, и, сняв с него дощатую крышку, заглянул в него.

– У-у-уу! – гукнул по-мальчишески воевода в черную глубь. – Черти, кыш-кыш! – добавил он вслед, вспомнив слова хозяина.

– Rengi pidäs da kauhu[149]. – сказала ему старушка. – Vetty pidäy nostua[150].

– Sen ruan[151], – бодро заметил воевода и метнулся к хозяевам, к которым уже прибавилась старушка, молодая женщина и четверо разного возраста ребят в жутких обносках. – Ižändät, andakkua rengi! Kauhugi löydäkkiä[152].

Взяв ведро, он зачерпнул воду из колодца и поставил его на землю.

– Midä pie pidäe, buabo?[153] – спросил он.

– Kai, mene poigaine. Ijalleh minä ice[154]. – сказала старушка, нагибаясь над ведром.

Сенявин, сбивая носками красных сапогов иней с травы, направился к остальным своим спутникам. Старушка, шепча и кланяясь, перекрестила колодец, ведро, а затем осенила крестом все четыре стороны света.

– Зело удивляюсь я тебе, Ларион! – укоризненно закачав головой, сказал подошедшему воеводе Соймонов. – Взялись вы лечить государя пришептываниями да бабками. Да она, глянь, и крест христианский кладет, а ведь, поди, и всяких лешаков своих созывает. Я уж в Голландии и Англии учился – там такого не бывает. Наука там, брат, сила! Смеюсь, когда сие вижу!

– Оно верно! – широко улыбнулся рыжий. – У нас так: и карелы, да и наши в доме на икону молятся, а как за дверь, так и батюшке лешему свою молитовку отшепчут. Но бабку ты не срами – сила большая у ней. Ты не знаешь…

Они замолчали. Старушка зачерпнула ковшиком немного воды из ведра и выплеснула ее на траву у колодца. Губы ее шевелились. Уйдя в себя, она совершенно не обращала внимания на находившихся неподалеку мужиков. Держа ковш в руке, она начала по кругу обходить колодец по солнцу и, когда обошла полностью, вылила остатки воды из ковша обратно в колодец.

– А-вой-вой! А-вой-вой! Заволновались, закачали головами карелы!

– Yksi[155] – отсчитала старушка громким голосом и вновь набрала воды из ведра.

– Дикость! Темнота!

– Тихо, ты, Федька!

Старушка снова, как и в первый раз, плеснула воду на землю, снова обошла колодец по солнцу и вылила воду обратно в сруб.

– Kaksi![156]

Чиркнув кресалом, Соймонов прикурил трубку.

– Ядрен! – он выпустил струйку сизого дыма в затянутое сероватыми облаками небо и закашлялся надрывно. Преображенцы позади насмешливо крякнули: – Ядрен!

– Kolme![157]

– Места хороши здесь у вас, Михайло Федорович – красивые. Да все как-то по-иному, чем у нас. Даже небо иное – бледное.

Воевода не ответил. А старушка все также зачерпывала ковшиком воду, плескала на землю, делала круг, выплескивала остаток воды в колодец.

– Kuuzitostu![158]

– Да сколько же она так кружить будет? – все уже как-то заскучали и начали переговариваться друг с другом.

– Не пойму я пока сего греческого действа, – произнес Соймонов. – Ты человек местный, Ларион, может, просветишь?

– Yheksätostu![159]

– Кажись, понял, – мрачный воевода кивнул головой. – Говорила она, что жизни государю по часам жить осталось двадцать три. Два минуло. Значит, двадцать один. Вот сейчас и увидим, скоро должна закончить.

Старушка уже шла как пьяная, шатким, неуверенным шагом, держа ковш обеими руками. Мир сузился для нее до этого маленького круга, в центре которого чернел, внушающий страх и смятение, колодец.

– kaksikymmen![160]

– Слава богу! – насмешливо заметил Соймонов. – Заканчивается наша комедия!

Старушка вылила в ковш остаток воды из ведра. Снова отплеснула на землю половину содержимого. Лицо ее, бесцветное от старости, еще больше побелело, а губы сжались в две посиневшие нитки. Она дышала часто, как затравленный олень.

– Товсь, ребята! Ружжа на плечо!

Следуя команде сержанта, преображенцы лениво забросили мушкеты на спину. Карелы переговаривались меж собой, с любопытством поглядывая на невиданных солдат-великанов.

– Ах!

Легкий холодок пробежал по спинам у всех, потому что было в этом кратком вскрике предчувствие страшного, никому непонятного отчаяния. Старая Илма, пройдя половину круга, поскользнулась и упала, выронив ковш из рук. Он покатился, перевернувшись несколько раз, по пожухлой траве, выплескивая остатки воды.

– Бабушка! – вскрикнул дико воевода, срываясь с места. – Бабушка!

Соймонов, бросив трубку на землю, кинулся за ним. Карелы, отец и сын, тоже бежали, крича и размахивая руками.

Она некоторое время лежала ничком неподвижно, будто мертвая. Затем тело ее задергалось в нечеловеческом, пугающем рыдании, так только мать может рыдать о потере своего ребенка.

– Ааа-вой-вой! А-аа!

Ее обступили, не смея прикоснуться к ней, со страхом и вопросительно посматривая друг на друга: что делать-то? Илма все выла, как волчица, затем хрипло запричитала, быстро выговаривая слова, понятные только карелам и воеводе, но тот стоял с пустыми глазами, бессильно опустив медвежьи свои руки-лапы, осознавая только лишь, что все пропало.

– Ai, urai olen, vahnu urai! Kolme askeldu en astunuh, kolme lainovustu en kandanuh! Surmu ryydäy, surmu ryydäy! Seizou tsuarin pertin kynnyksellyö, kirčistelöy, irvistelöy! Nygöy minun käit ollah tyhjät, pidäy mado tavata, upottua. Gor’ua minule![161]

– Пошли, ребята! – первый вздохнул грустно сержант. – Что ее, старую, стеречь! Девчонка малая у ней. Догонит…

Солдаты неторопливым шагом гуськом побрели через луг к спуску на берег, изредка оглядываясь назад. Мичман Соймонов сочувственно хлопнул воеводу по плечу, и, вспомнив, что бросил трубку недокуренной, заспешил на место, где они стояли. Потом, найдя ее, он потоптался на месте в раздумье и последовал за преображенцами. Ушли в дом и карелы, прихватив ненужное уже ведро с ковшиком.

Старушка уже выплакала свое горе, но тело ее, порой, подергивалось как в конвульсиях. Воевода присел на корточки рядом с ней.

– Ehma, buabo… Älä itke. Midäbo ruadua, vikse nenga Jumal ajatteli[162]. – он погладил её по голове своей огромной рукой, как ласкают котёнка, утешая, и вздохнул. – Läkkä laivah. Pikkaraine sie sinuu vuottau. Eliä pidäy, pidäy eliä! Kodih vien…[163]

Рыжий подхватил старушку под мышки и помог подняться. Она вытирала слезы:

– Nygöi tsuari kuolou[164].

– Olgah![165] – досадливо махнул рукой рыжий. – Kaikin kuoltah![166]

Он сделал несколько шагов за удаляющимся Соймоновым, но, повернувшись, вдруг по-детски улыбнулся.

– Žiäli! Nengomii tsuariloi vie ei olluh. Kirvehel hyvin maltau![167] – Он потёр лоб. – Elokuus myö hänenke minulluo posadas äijän bruagua joimmo. Meijän torguostos mužikoinke. Sit ruvettih borčuičemah – vägevy on kehno![168]

Воевода отвернулся и вяло зашаркал сапожищами, загребая жухлую траву.

– Думал, сносу ему, государю, не будет!

Затем хлопнул себя по лбу, как будто вспомнив что-то важное, вернулся к колодцу, закрыл крышкой, а сверху на нее положил рубль, тускло отсвечивающий петровским профилем и лавровыми листьями венка. Присмотревшись, по слогам прошептал: «Царь Петр Алексеевич, всея России самодержец».

* * *

Гвардейцы, забравшись в шлюпку, задымили трубками так, что привычные ко всякому дыму матросы на веслах зачихали гаубицами.

– Ну, братцы! – возмутился Соймонов. – От вас клопы и тараканы с корабля сбегут!

Преображенцы хохотнули.

– От нас и швед бежит. А где воевода?

– Да видишь, вона бережком с бабкой.

– Студено. Шел бы скорей!

– А вот, братцы мои, что скажу, – глянул таинственно один из гвардейцев. – Бабка-то не так просто упала! – и, не давая слова сказать никому, вдруг торопливо заговорил: – Я там вам не сказал, думал, все, мож, привиделось. Она ить, как последний раз с ковшиком-то шла… Ааа-а! Я за ней уж следил! Так вот!

Голос преображенца стал таинственным и тихим, так, что и матросы на веслах навострили уши – что за тайна? А тот продолжал.

– Идет она, а тут ей как кто ногу подставил. Я то видел! Она возьми да споткнись. На месте, на ровном. А как мы к ней подошли – я гляжу, а на земле след, как от копыта!

– Ох! – И матросы, и преображенцы с сержантом невольно перекрестились. Соймонов звонко захохотал.

– Ой, не могу!.. Ха-ха! Что же, дуралей, ты сразу не сказал?

– Ты, барин, не смейся, – серьезно ответил ему преображенец. – Я-то хотел. Да слова выговорить не мог, как то увидел. Видать, сатана ей ногу-то и подставил! Ей-богу, он!

Через полчаса о случае с колдовством и дьяволом знали все на корабле и на берегу. Слух начал жить своей жизнью, обрастая новыми подробностями.

Из дневника Отто Грауенфельда

Русская трагедия временами становится диким фарсом. Олонецкий комендант Чеглоков, так его зовут, уговорил командира царской охраны провести языческий обряд для спасения царя. Все это я записываю со слов моего нового знакомого, весьма просвещенного человека, мичмана Соймонова. Он лично присутствовал при этом, неподалеку отсюда, в маленькой деревне. Описывать обряд в дневнике я не буду, для этих курьезных вещей у меня есть особая тетрадь. Но с его слов я понял, что обряд был неудачным, так как знахарка эта, споткнувшись, упала на землю в его конце и пролила воду. Я обнаружил одно укромное место, откуда хорошо слышны разговоры русских матросов с нижней палубы, и, таким образом, имею возможность узнать последние корабельные новости. Русские уверены, что старушке помешала довести дело до конца нечистая сила, и теперь они только об этом и говорят. Надо благодарить за это Бога – про немцев они, хотя бы на время, забыли. Бреннер мне сказал, что в дыхании царя начали прослушиваться хрипы. Он уверен, что это начало агонии…

Глава 9

– Подвела нас наша бабуся! – жаловался Сенявин, иногда бросая на майора Кульбицкого унылый взгляд. – Я уж на нее надеялся!

– Не нас, а тебя, воевода. – Кульбицкий заворочался в кресле бывшего командира корабля. Он перешел жить в каюту Гесслера, подчеркнув, таким образом, что власть на корабле находится в его руках. – Лично я на нее и не рассчитывал. Завтра выпроводи ее отсюда. В полдень, – он коротко хохотнул. – Да полноте горе горевать! Колдуй, не колдуй, все в руках Божьих!

Майор выжидательно посмотрел на Алексия, который сидел за столом сбоку от него.

– Батюшка Алексий, царский лекарь мне доложил, что государь дышит с хрипами. Как он считает, это начало, ну, сами понимаете… Может, не будем откладывать, хмм. Вам, конечно, виднее…

Алексий, бледный, еще не отошедший от ночного приступа, тихонько кивнул.

– Что же… Надеялся я… Однако, как пастырь, должен я позаботиться о спасении души государя. Через час можно будет начинать.

– Ну и отлично! – майор оживленно встал с кресла, потирая руки. – Граббе, теперь, что касаемо вас. Если государя постигнет кончина, не дай того Бог, то вам придется командовать кораблем.

– О, иа! Это есть мой толк! – с готовностью откликнулся присутствующий здесь же немец.

– Сразу же отплывем в Петербург. Жуткие дебри! В баньку бы сходить! – он мечтательно почесал затылок. – Ан, нельзя! Все служба государева.

За дверями послышались взволнованные голоса, топот ног. В дверь стукнули дважды.

– Ну, кто там еще? – крикнул Кульбицкий. – Сержант!

Круглая румяная физиономия сержанта показалась в дверях.

– Я… это, господин майор! Бабушка до вас очень просится, прямо бросается. Кричит непонятно!

Благодушный непонятно с чего майор милостливо махнул рукой.

– Ладно. Пусти.

Алексий опустил голову. Старая Илма вошла не одна, ведя за руку девочку лет шести, испуганно смотревшую на окружающих.

– Сержант! Дай ей стул! – приказал Кульбицкий. Сержант проворно поднес свободный стул и вытянулся в ожидании дальнейших приказаний.

– Ступай. Больше не нужен, – махнул ему рукой в сторону двери майор. – Да караульного у часов смени.

Сержант вышел.

– Спроси, воевода, что ей нужно еще? – обратился Кульбицкий к Сенявину. Видимо, поняв кто здесь начальник, старуха неожиданно бросилась перед ним на колени, быстро выговаривая непонятные слова. Девочка, вцепившись в плечи старухи, заплакала.

– Что? Что это она? – закричал Кульбицкий.

– Она говорит, что корабль нужно развернуть, – перевел ее слова Сенявин.

– С ума сошла совсем, старая, а, воевода? – изумился майор. – Корабль разворачивать… Зачем?

– Я так понимаю, – продолжил речь рыжий. – Бабушка Илма говорит, что полкруга не дошла и потому и ворожбу свою до конца не довела. Часы, ить, расколдовать хотела. Полчаса еще надо откружить. Как это? Теперь мир надо повернуть на полкруга. По стрелке, по часовой. Не понимаю я, майор! – воевода развел руками и замолк, хотя старушка еще говорила.

– Дурью мается! – покрасневший от гнева Кульбицкий вскочил с капитанского кресла. – Да ты знаешь, что с меня кнутом шкуру сдерут, коль ведомо станет, что я ворожей да колдуний на корабль пустил! Да еще, получается, их воровству пособлял?

Он подскочил к воеводе, цыкнув на заревевшую во весь голос девочку.

– А, Сенявин? Ты ее привел! Тебе отвечать! – и, повернувшись к старухе, выкрикнул гневно: – Вон отсюда! Вон!

Старуха заплакала, видимо, поняв, что ей отказывают. Плакала она беззвучно, только слезы текли по морщинистым впалым щекам.

– Ну а что делать-то, камерад? – вяло произнес, не глядя на майора, воевода. – Умрет царь-то.

– Да он и так умрет! – отходя от гнева, почти брезгливо произнес Кульбицкий. – А ты бесовщину разводишь, Бога гневаешь. Уж не язычник ли ты, воевода? Совсем одичал в дебрях карельских! Вон тебе и батюшка скажет!

Алексий встал. Чувство, однажды посетившее его давным-давно, чувство, что Бог ждет от него святой неправоты, вновь осенило и не отпускало больше. Он неожиданно улыбнулся и, оглянувшись, увидел, что все смотрят на него и как будто ждут от него чуда, и он в силах подарить это чудо, потому что в сердце его есть вера, которая может сдвинуть гору. Старуха перестала плакать, смолкла и девочка, которая смотрела на него теперь изумленными голубыми с молоком, такими знакомыми глазами.