Камень небес

Дверь в кабинет приоткрылась. Просунулась женская голова.

– Можно к вам? Я уже полчаса сижу, и никто не выходит.

– Сейчас я вас позову. У него трудный случай, – сказала Галина.

– Вижу я ваш случай. Свидания после работы устраивайте, – недовольно пробурчала голова, но дверь закрылась.

Я поднялся со стула.

– Вот сейчас же вы слукавили. А два слова написать не хотите.

– У вас действительно трудный случай. И я, кажется, ничего не вылечила.

– Тогда напишите, что у пациента была зубная боль, но от испуга прошла, – сказал я. – Это почти так и было. По крайней мере, испуг был. И зубная боль могла быть.

16

Выйдя из больницы, я подумал и решил сразу идти в аэропорт. Здесь у меня почти не было шансов узнать, как всё прошло в Куморе. Спросить я мог только у Татьяны Петровны, да и то после того, как она сама узнает у Сухановой. Но был большой риск попасться Марии Егоровне на глаза, а ведь я должен был лежать в палате. Лучше я спрошу обо всём у Рудницкого.

Над посёлком взревел Ан-24 и взял курс на город. Я вспомнил, что этим самолётом должен улететь главный геолог со Снежного, которого привёз Рудницкий утром. Но то, что было утром: Боря, моё возмущение, совет Людмилы, – казалось, происходило очень давно. А лучше бы не происходило совсем. И вот как будто я опять иду в аэропорт узнавать, не вывез ли Павел Сергеевич всех своих охотников, и сейчас он мне скажет, что не всех, а я буду возмущаться и в конце концов снова уйду ни с чем. И буду искать способы организовать себе рейс на участок. И хорошо, если кто-нибудь мне подскажет что-то совершенно другое…

Едва затих в небе гул самолёта, тут же застрекотала «двойка». Я ускорил шаг. Подойдя к аэропорту, я увидел, как из ворот выехал санитарный уазик и помчался в сторону больницы. Рудницкого я встретил, когда он шёл от вертолёта в диспетчерскую.

– Ну что, больной, уже сбежал? – устало сказал Рудницкий, когда я возник перед ним.

– Долго рассказывать, – ответил я. – Вы-то как слетали?

– Слетали…

– Что там с родами?

– Двойня у неё оказалась. Но живой только один. Второй совсем слабенький родился.

– Но это при вас было? Вы успели?

– Я же не ездил с Сухановой. Я на аэродроме ждал.

– Значит, она опоздала, – сказал я и остановился. – И опоздала из-за меня. Из-за моего будто бы санрейса.

– Да погоди ты! – Рудницкий тоже остановился. – Что ты расплакался? Она не говорила, что опоздала. Она этого не говорила, – раздельно произнёс он последнюю фразу.

– Вы так говорите, потому что сами чувствуете, что тоже виноваты. Вы же знали, что мы с вами не за больным полетели.

– Ну не к тебе, так на Абчаду бы я улетел, и что? Это намного дальше, чем к тебе. И с Сухановой мы полетели бы ещё позже. А ты со своим санзаданием, наоборот, мне время сэкономил. Мы ведь уже возвращались, когда я вызов в Кумору получил. Хуже было бы, если бы я на Абчаду ушёл. Далеко улететь бы успел.

– Это случайно получилось. А вас всё равно бы с полпути вернули.

– Ну, вернули бы. И это было бы дальше. И Суханова тем более ничего бы не смогла сделать. Совсем слабый был пацанчик.

– Вас же там не было.

– Она сильно переживала. Сама мне всё рассказала. Я с ней столько всяких разных вывез… Она сказала, что если бы в городе, то можно было бы спасти. А здесь почти ничего у неё нет… А так мать в порядке, девчонка более-менее в норме.

– Какая девчонка?

– Второй ребёнок. Я же сказал – двойня.

– Зря утешаете, – сказал я. – Всё равно не так мы сделали. Не надо было этого делать.

– Вот заладил! Я тебе повторяю: хорошо, что ты со своим санзаданием подвернулся. Иначе в Кумору мы точно могли опоздать. Тогда и девчонку бы она не спасла.

И он пошёл в диспетчерскую.

А я закурил и побрёл к калитке. Ничего мне было не понятно. Правду ли говорил Рудницкий? Если правду, тогда, получается, нас всех награждать надо – за выдуманный санрейс, из-за которого хоть одна кроха жива осталась. И, выходит, ни к чему были мои вдохновенные лицедейства.

А если он опять, как тогда в полёте, на ходу придумал индульгенцию для всех нас, для нашей совести? Ведь некогда ему было высчитать, далеко ли бы он улетел в сторону Абчады и когда бы смог прибыть в Кумору. Надо же учесть, сколько времени ушло бы на заправку, какой был ветер: попутный или встречный, да и скорость этого ветра знать. Или он прикинул без вычислений, по опыту? Но как его проверить? Да и стоит ли делать это, если всё произошло так, как произошло, и ничего не изменишь?

Я не знал.

Сзади кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся – Олег, милицейский сержант. «Ещё и с куревом попался», – обречённо подумал я и полез в карман за деньгами.

– Ну что, ветра и солнца брат, как дела? – подмигнул Олег. – Летал куда-то?

– Да нет, вертолёт встречал. А ты всё курильщиков ловишь?

– И это тоже… Да ладно, убери, – отвёл он мою руку с пятёркой. – Вижу, чем-то расстроен. Лежачего не бьют.

И он поспешил дальше.

– Но всё равно – правила никто не отменял, – обернувшись, вдруг сказал Олег. – Если их написали, значит, были причины.

– Может быть, ты и прав, – ответил я.

2013–2015

Где ты забудешь о плохом

Не страна у нас недостойная, как вы изволите утверждать, а то, что с нами происходит сейчас, – недостойно нашей страны.

«Жиды города Питера, или Невесёлые беседы при свечах»[1]

1

– Вы всё один да один, – сказала Ирина.

– Привычка, – ответил Кондратьев.

«Возвращение (Полдень, XXII век)»

Бывает, что к кому-то и в двадцать лет неловко обращаться, скажем, «Саша» или даже «Александр» – только по имени-отчеству, настолько старше своего возраста он выглядит, да и держит себя соответственно. А вот инженер-геолог Лисихин, несмотря на приличные уже годы, всё никак не мог стать Виктором Пантелеевичем. Был он невысок, худ, весь жилистый, поджарый, лёгкий в ходьбе и беге. Острый нос, голубые глаза, рыжеватые волосы и короткая бородка. Время почти не меняло его внешность, он был как мальчишка среди погрузневших, солидных ровесников. И все называли его – Виток.

И хорошо ещё, что Виток, а не Витёк, иначе было бы как-то совсем несерьёзно, по-пацански. Так его дома, в небольшом городишке на Рязанщине, звала мать. Она нагрянула к нему в гости через месяц после того, как он приехал в Северо-Майскую экспедицию после окончания института. Один был у неё Виток свет в окошке, побоялась сразу надолго отпустить от себя сына в эту дремучую, холодную Сибирь, вот и решилась на дальний путь, посмотреть, как он устроился. Да только не застала его в посёлке, поскольку молодой специалист срочно был отправлен на полевые работы, которые, хоть и сорвал последние листья с деревьев октябрь, заканчивать было рано. Летом, когда Виток вместе с однокурсниками натирал кирзой мозоли «в лагерях», готовясь к экзамену на военной кафедре, его будущие сослуживцы нашли в горах проявление молибденовой руды, и теперь вся партия, пока не лёг снег, ударно документировала бульдозерные канавы – их в азарте поисков накопали, где надо и не надо. Молибден всё время хитрил, прятался и в руки не давался, но, чтобы не пропали затраченные средства, все, даже заведомо пустые, канавы надо было зарисовать, измерить и отобрать из них пробы. Мать с неделю прожила в экспедиционной заезжке, каждый день заходя в контору справиться, не вернулся ли её Виток. Уехала обратно, так и не дождавшись: дома всё на соседку оставила, душа болела по своей избе, по хозяйству. А когда с морозами партия вернулась наконец в посёлок, Лисихин, с лёгкого языка конторских тёток, стал для всех навечно Витком.

Он считался лучшим поисковиком в экспедиции. Было у него особое чутьё или уж везло ему так необычайно, но там, где до него десять человек прошли и ничего не заметили, Виток находил породы, указывавшие на несомненную близость руды, а то и сразу рудные обломки. Одна из таких находок привела его к открытию месторождения, за что получил Виток наряду с разными непричастными к этому делу лицами (начальник экспедиции, начальник партии и некоторые прочие) диплом и значок первооткрывателя, а также солидную премию. А вот камеральные работы, когда надо было сидеть в кабинете и чертить карты, писать отчёты и планировать дальнейшие поиски, он почему-то терпеть не мог. И даже зимой сам вызывался или разведку бурением проводить, пока болота замёрзли и можно проехать на дальние участки, или грузы по зимнику сопровождать, а то и просто охранять до лета полевые базы. Несколько раз, желая продвинуть его по служебной лестнице, назначали Витка начальником небольших поисковых отрядов, но он, поработав месяц-другой, сам отказывался: «Не могу брать на себя столько ответственности, я начинаю переживать, если что-то не получается, плохо сплю, давление поднимается… Лучше уж я сам за себя буду». Начальство снисходительно относилось к его чудачеству, тем более что желающих провести зиму в тепле и уюте дома всегда было больше, чем добровольных зимовщиков.

А Виток ни дома, ни семьи не имел, жил в общежитии, а между тем недавно стукнуло ему сорок. И не стукнуло даже, а ударило капитально. «Сорок лет не празднуют», – говорили ему все вокруг. Он и не стал, но грех было круглую дату не отметить хоть как-то. И Виток позвал к себе старого своего дружка Петра Зарицкого. Были они однокурсниками, но Петру три года пришлось отработать по распределению на добыче песков и глин в одной из чернозёмных областей, и лишь после этого, списавшись с приятелем, он приехал покорять романтический Север. Выпили они тогда за юбилей бутылочку «Плиски», покурили, повспоминали молодость. Пётр ушёл за полночь, а Виток лёг спать. В четвёртом часу проснулся оттого, что сильно колотилось сердце, прямо рёбра гнулись. Он лежал и ждал, что вот поколотится оно да и успокоится, как уже бывало. Но лучше не становилось. Он испугался, что может отключиться и никто ему не поможет. Кое-как добрёл до больницы на соседней улице, и там его уложили на полмесяца в палату.

«Инфаркта, слава богу, нет, – посмотрев кардиограмму, сделала вывод пожилая фельдшерица. – Хорошо, что сердце у тебя сильное… Сорок лет для мужчин – опасный возраст. Организм перестраивается на старость, вот и происходят всякие сбои». – «Какая же у меня старость», – сказал Виток. «А как же, пятый десяток – это тебе не молодость. А ты ещё и холостой, оказывается. Пьёшь, куришь?» – «Не больше, чем другие». – «Другие-то в семье живут. Если не хочешь помереть раньше времени, жену себе найди».

Легко сказать. Виток-то был не прочь, но здесь его поисковый талант не срабатывал. Зато подтверждался закон равновесия, по которому не может человеку везти во всём сразу. Удача в геологических поисках оборачивалась полным крахом в устройстве семейной жизни. Бывали, конечно, разные встречи, и девчонки симпатичные попадались, но всякий раз не получалось надёжного контакта: так, чтобы навсегда одно к другому припаялось. Сердобольные пожилые тётушки из бухгалтерии жалели его: это ведь шесть процентов от зарплаты парень теряет за бездетность! А начальница отдела кадров посылала к нему в партию на практику самых красивых студенток, но дальше скромных букетиков и посиделок наедине у костра отношения не продвигались. Или Виток разочаровывался (одна курила, другая молоток держать не умела, третья ноготочки крашеные берегла и отказывалась по кухне дежурить), или они считали нудными и даже издевательскими его требования бескорыстного и добросовестного исполнения ими должностных обязанностей, но осенью расставание было без взаимной печали, что чрезвычайно огорчало кадровичку, да и всех сочувствующих.

Пётр Зарицкий в очередной раз спрашивал:

– Чем тебе эта-то не понравилась? Смотри, довыбираешься, останутся одни мочалки старые. Размножаться-то думаешь?

Но Виток, сам удручённый тем, что ни с кем у него не вытанцовывается, отвечал:

– Женщины делятся на два типа: просто дуры и дуры с претензиями. Зачем это мне?

Пётр злился:

– А моя жена из каких?

– Ну, твоя как раз исключение. А для меня таких исключений уже и не осталось.

– Смешной ты, Витька, – остывал немного Пётр. – Это дуры как раз исключение. А вообще женщины делятся на дам, не дам и дам, но не вам.

– Ну, это старо.

– Зато всегда актуально, – смеялся Пётр. – Ничего, бабу мы тебе найдём, – заканчивал он студенческим присловьем.

В разных вариантах эти милые беседы повторялись из года в год, но Виток, хоть и жутко было ему с тоскливой безысходностью сознавать, что так и проколышется он в этом мире пустоцветом, пресекая род, и чувствовать за это вину перед всеми коленами предков, в конце концов на перспективах своей семейной жизни нарисовал крест и всё реже старался бывать в посёлке, выпрашивая себе самые дальние и длительные командировки. И что могли изменить назидания фельдшерицы, если от его желаний ничего не зависело? Ну не судьба, и всё тут.

Но вот однажды весной, накопив отпусков за три года, укатил Виток на родину, а когда вернулся, сосед его за стенкой, канавщик Валерка по прозвищу Одесса, вечно ходивший по посёлку или пьяным, или с похмелья, целых три дня был как стёклышко и непривычно тихим. И было отчего: привёз Виток с собой сразу и жену, и дочь. Валерка, который действительно был когда-то одесситом, но однажды вышел из дому за хлебом да так больше и не вернулся, после причудливых извивов судьбы осев на северах, уважал Витка за его всегдашнее дружелюбие ко всем, будь то итээровец или пролётный сезонный бич, и добросовестно старался не шуметь в комнате, прислушиваясь к новым звукам из-за стены. Там иногда рассыпался тёплым песочком женский говорок и слышалось треньканье гитары: двенадцатилетняя дочка занималась по самоучителю.

Одесса, ожидавший вертолёта на участок после недельного «выхлопа», всё-таки не выдержал тоски воздержания и перед отлётом провёл бурный вечер в тёплой компании, но постарался, чтобы мероприятие проходило не в его комнате, а у одного из корешей, в другом конце коридора. Наутро, когда Одесса с мордой, как шофёрское ведро, маялся на крылечке, находя в карманах только мелочь, Виток сам предложил ему поправиться, вынеся полстакана водки и сказав при этом:

– Даша моя велела.

Валерка – губы навыкате, руки в тряске, взгляд, как у быка на бойне, – принял снадобье всё сразу, крякнул, выдыхая, и расклешнил свою длань на Витковом плече:

– Правильная у тебя мадам! Смотри, не обижай её.

И отрулил в свою комнату – дожидаться машины на аэродром.

Виток сперва обиделся, аж слёзы проступили. Да как у Одессы и язык-то шевельнулся! Потом рассудил, что никто ведь не знает, даже не догадывается… Вот уже третий месяц Виток просыпался с чувством нереального счастья, будто попал он в сказку про какую-нибудь Василису Премудрую, где сам он хоть и Иван-царевич, но такого счастья не заслужил, просто по сюжету так положено. И всё боялся проснуться однажды и увидеть, что сказка кончилась и ждёт его одинокий серый день. Но каждый раз утром он снова удивлялся: неужели всё это мне? И Дашино дыхание, и спутанные во сне её длинные русые волосы на подушке, и брошенное на стульчик у дивана платьице Маришки, и непривычный, но сразу ставший родным уют, который непременно возникает везде, где появляется женщина… Заливаемый горячей нежностью до самой тонкой жилочки, осторожно сняв Дашину руку со своего плеча, Виток выбирался из-под одеяла и шёл умываться на речку, чтобы не греметь рукомойником. А вернувшись, долго сидел на лавочке у крыльца, пока не решал, что девчонки уже выспались и пора идти завтракать.

2

У большинства здесь нет настоящей идейной закалки, настоящей убеждённости в неизбежности светлого будущего.

«Град обречённый»

Пётр Зарицкий, хоть и строил из себя обиженного на то, что схлюздил дружок, зажал свадьбу, был рад за него.

– Глядишь, я ещё до внуков твоих доживу. Но как ты всё-таки сподобился на такой подвиг?

Они сидели на берегу речки Еловки, недалеко от посёлка, и пили пиво по случаю субботы. Пётр, высокий и широкоплечий, с кулаками размером с детскую головёнку, недавно приехал с полевого участка, где работал горным мастером. Был один из последних дней бабьего лета, когда разливается в воздухе тихое, мягкое тепло, не изнуряя знойной духотой, полной комаров, мошки и прочей кровососной публики. По берегу задумчиво и неслышно бродили осины и берёзы в просвечивающих платьях. Ближние сопки кое-где полыхали жёлто-красным пламенем переспевшей листвы, пытавшейся зажечь пожар в тёмно-зелёном кедраче. А над ними в ледяной синеве белел первым снегом голец Кирон.

– Да мы вот с таких лет с Дашей знакомы, – охотно рассказывал Виток. – У них дом напротив был, через улицу. Играли вместе, хотя она моложе на два года. Я тогда ещё глаз на неё положил, хоть мы и ссорились часто, и она начинала дразниться «Витька-титька» и вообще издевалась как могла. Ну, и я тоже дразнился – «рёва-Царёва». Но вообще-то больше в мире жили, и пацаны обзывали нас женихом и невестой. В общем, как везде… А когда подросли, как-то дичиться стали друг друга, стесняться общего детства, что ли. Почему-то вот на этом переломе возраста всегда возникает отчуждение. У меня и со многими дружками детства так же было… Потом уехал я в институт, на каникулы каждое лето приезжал – она всё расцветает. Хотел я вернуть прежнюю простоту между нами, да как это сделать? У неё ухажёры появились, а на меня она – никакого внимания.

– Подумаешь, ухажёры, – хмыкнул Пётр. – Я вот свою Лариску, считай, из-под венца увёл. Собралась за однокурсника-стоматолога, и тут я возник. Говорю: представь, что каждый вечер будешь слушать, как он в чужих зубах ковырялся. Подействовало сразу же. До сих пор вспоминаем…

– Да не хотел я навязываться ей, раз не глянусь… В первый отпуск приехал, а она уже замужем. За парнем с соседней улицы, я и не знал его толком… Детей долго не было, Маришка через семь лет родилась. А папаша как раз перед этим лыжи смазал. Любил погулять, домой приходил только поесть да отоспаться. Мать мне рассказывала, сколько она с ним натерпелась… Но поманила его какая-то столичная цаца, за ней увязался. Про дочь и не знает, Даша сама решила: ушёл, и чёрт с ним.

– Зачем же она за него выходила?

– Да это я дурак оказался… – Виток дрогнул голосом. – Нынче вот в отпуске встретил её на улице – не разойтись. «Как живёшь?» – «Хорошо», – отвечает. Потом спросила, почему я тогда уехал и не попрощался. Говорю: «Ты на меня и не глядела, я и подумал, что тебе всё равно». – «Эх ты, – говорит, – разве женщина должна внимания добиваться? Я каждый день ждала, что ты придёшь». – «А как же, – говорю, – ухажёры твои? Ты же с ними ходила». – «Да я думала, ты за меня драться будешь, я же давно видела, что нравлюсь тебе… А ты уехал. Вот я и пошла за того, кто первый позвал».

– Ну и оба дураки, – заключил Пётр. – Ишь, какие сложные: ты думал, она думала… А чего тут думать, если душа зовёт.

– Да ладно, чего ты… Теперь всё хорошо. Маришка меня сразу приняла, папой зовёт. А я и сам скоро папой стану.

– Давно пора! – заулыбался Пётр. – Кого заказали?

– Мне бы сына, конечно. Даша тоже говорит: Маришке братик нужен. Но я не расстроюсь, если будет дочь. Я уж имена придумывать начал. Для дочки мне Александра очень нравится. А для сына не нашёл пока.

Над ними, снижаясь, проплыл оранжевый вертолёт и скрылся за домами посёлка. Проводив его глазами, Виток отхлебнул пива, пожевал вяленого хариуса и растянулся на траве, положив руки под голову.

– Да, меняются времена. В городке нашем церкви заброшенные ремонтируют полным ходом. В некоторых уже службы идут. На какой-нибудь Спас столько народу набивается! Все стали такие верующие. И крестят детей, и сами крестятся. Кто бы мог подумать ещё пару лет назад?

– Креститься-то ладно, люди всё равно и крестились всегда, и молились, – возразил Пётр. – А вот посмотри. Сначала мы социализм улучшали, Мишку Мигулина начальником сами себе выбрали. А теперь в капитализм развернулись, акционерное общество создали. Дёргаемся туда-сюда, как рыбы на крючке. «Кто бы мог подумать ещё пару лет назад», – передразнил он приятеля, – что мы с тобой ак-ци-о-нэ-рами заделаемся. Чего там эти гарвардские мальчики ещё насоветуют… Но что-то я сомневаюсь, что мы обогащаться начнём.

Виток всегда считал, что Пётр лучше него разбирается и в политике, и в экономике, которые ему самому в прежние годы, в общем, и не нужны были. Собрал рюкзак, уехал на полгода – и как-то без надобности было знать, что там в мире делается. Впрочем, он слушал радио, был в курсе всех основных новостей и радовался, когда видел, вернувшись из очередного заезда, что вместо дряхлых, еле живых старцев в газетах и в телевизоре появился энергичный улыбчивый вождь, расшевеливший страну и объявивший о перестройке прежней жизни – не сказать, что невыносимой, но какой-то замороженной, без огонька – в новую, свободную и изобильную. Виток ходил по посёлку и удивлялся, почему люди не стали веселей и добрее, почему не радуются тоже, ведь у нас такие дела начались! И впервые не соглашался с Петром, который почти сразу заявил, что «меченый» до добра не доведёт.

Но потом это озоновое опьянение постепенно прошло, и Виток, признавая правоту своего друга, вместе со всеми костерил по-прежнему бодрого и словоохотливого предводителя, потому что почти на всякую покупку, даже зубной пасты и стирального порошка, надо было получать талоны в поссовете, а в продуктовом магазинчике возле конторы уныло и обречённо лежали на витрине разве что жестянки с какой-нибудь морской капустой и частиком в томате. Талоны получали и на водку – каждому совершеннолетнему на месяц полагалось две пол-литры, и поскольку взять её иным путём было негде, водка превратилась в жидкую валюту и закономерно перетекала от непьющих женщин и старушек к изнурённым трезвостью мужикам, готовым за драгоценный квиток и дров наколоть, и картошку окучить, и осуществить ещё массу полезных мероприятий. Раз в месяц все магазины в посёлке превращались в цирковые арены – у водочных отделов происходили схватки, не уступавшие по напряжённости давним чемпионатам французской борьбы с участием какого-нибудь Збышко-Цыганевича или Джона Поля Абса Второго. Борьба нередко сопровождалась акробатическими номерами, когда особо нетерпеливые пробирались к заветному прилавку по головам толпящихся или, наоборот, умудрялись прошмыгивать у них под ногами. Эти импровизированные антре часто приводили уже к кулачным боям, поэтому со временем в каждом магазинчике появилось для таких акций отдельное окошечко на улицу. Отоварившись, страждущие тут же отправлялись реализовывать своё право напиваться и быть напоенными, иногда с мстительным злорадством распевая частушку:

Как поедете в Москву,передайте Мише:мы как пили, так и пьём,только чуть потише.

Когда воцарился другой вождь, как-то хитро и подло переигравший прежнего, сочинив и подписав с подельниками грамотку о ликвидации недавно могучей, а теперь раздираемой на части империи, Виток обнадёжился, но ненадолго. Вставший у руля командор обаятельно уговаривал всех немного, ну чуть-чуть, потерпеть, и всё наладится, однако в магазинах так и было пусто, а зарплату задерживали. И вот однажды поселковый народ, едва отпившись рассолом от новогоднего похмелья, увидел в магазинах новые ценники на всё, что ещё в них оставалось, и крепко удивился: цифры были намного больше, чем прежде. И почти с каждым днём они увеличивались. То были деньги, да нечего было купить, то появились товары, да купить стало не на что. Покупателей в магазинах было меньше, чем продавцов. Да и сами деньги не успевали за ценами – скоро Виток стал приходить за зарплатой, выезжая с полевых участков раз или два в год, с небольшим рюкзаком и получал в кассе десяток-полтора перевязанных шпагатом и осургученных пачек невзрачных синеньких купюрок, потому что они стоили теперь дешевле, чем бумага, на которой их печатали.

– Чего-то я тоже сомневаюсь, – сказал Виток. – А видал, Мишка-то какой стал важный? И не подступись. Михаил Алексеич, как же! Генеральный директор. Почти что генеральный секретарь… А помнишь, когда он потерялся на Буканде, мы его два дня искали? На выстрелы наши вышел, весь какой-то съёженный, взгляд как у пса побитого. Чуть не плакал: «Ребята, век не забуду»…

– Да помню.

– А сейчас и здоровается через губу. Высоко залетела пташка. Может, сойдёт с него блажь-то эта, ведь нормальным, в общем, парнем был.

– Не знаю, – ответил Пётр. – Вряд ли.

– Раньше можно было поговорить с ним по-простому, спросить, как наши перспективы, какие новости там, наверху, пошутить даже вместе. И вдруг – стоп, шлагбаум, гусь свинье не товарищ. Скоро скажет, чтобы называли его не иначе как «господин директор». Вообще, как только все перестали быть товарищами и перешли на господ, так и понеслось…

– Власть, Виток, власть. Редко кто от власти голову не теряет. Особенно если сам к ней стремился.

– Да какая у него особенная власть – человек триста подчинённых. Не вассалы же, не крепостные…