Камень небес

– Как настроение? – спросил я Альберта. Он кисловато улыбнулся. Перспектива снова оставаться в полном одиночестве (не считая Шарика) не вызвала у него прилива бурной радости.

– Ладно, не переживай. – Я попытался скормить ему хоть небольшую порцию бодрости. – Люди по двадцать лет в одиночных камерах сидели. А у тебя тут прямо курорт. Бакуриани! Продукты теперь есть, всего понемногу. Что ещё нужно для счастья?

– А вы книжек каких-нибудь привезли?

– Так ты же не просил книжек.

– Да сегодня посмотрел – остались только детективы. Я их не люблю.

– Там журналов я положил несколько штук, тебе хватит пока… Ну ладно, не скучай. Нам лететь надо. Давай.

Я хлопнул Альберта по плечу, устроился в кабине и объяснил Рудницкому новую ситуацию.

– Ну ты и баламут, – сказал Рудницкий. – То даже зайцем хотел лететь, а то сразу назад навострился. Прокатился на халяву по санзаданию.

И он перевёл двигатели на взлётный режим. Я попытался сквозь рёв моторов втолковать ему, что он сделал неправильный вывод, потому что я не сам решил возвращаться, а мне начальство приказало и что слетали мы всё-таки не зря: снабдили радиста продовольствием и вообще проведали человека, порадовали общением. Но Рудницкий делал вид или действительно был сосредоточен на пилотировании и меня не слушал. Получалось, что я оправдываюсь, а он не желает моих оправданий принимать. Везёт же мне попадать в неудобные положения. И наверняка в аэропорту Рудницкий и Людмиле расскажет, как я доблестно придумал причину не оставаться на участке, да и Лужина потом как-нибудь узнает. Не будешь ведь каждому объяснять, как там было на самом деле.

Ладно, это всё чешуя, как говорил в армии капитан Кизеев. Надо сразу же, как прилетим, идти в кассу за билетом на самолёт до города. На сегодня вряд ли я возьму, а вот завтра, может быть, буду дома… Но радости почему-то не было. Две с лишним недели потратил на то, чтобы организовать этот рейс на участок, а слетал, получается, впустую. Разве что Альберту разносолов привёз баночных. Величина затраченных усилий не оправдывала результата. Хотя, с другой стороны, какой смысл был бы в моём сидении среди снегов, когда в городе столько работы? Нет, что ни делается, всё к лучшему.

13

На обратном пути я стал немного привыкать к почти полной открытости передней полусферы пространства. Если бы не работающие двигатели, можно было бы представить, что находишься внутри большого пузыря, который чуть подрагивает и летит по воле ветра. Жаль, что всё укрыто снегом, всё однообразно. Белые складки гор и чёрные магнитные опилки леса у их подножия. Небо тоже белое, по нему полосами и пятнами размазана сплошная облачность, солнца не видно. Ничего, весна и здесь на подходе, скоро снега потекут ручьями, вылетят первые бабочки, проклюнется трава. Откроются синие речки и ледниковые озёра, зазеленеют леса, горы будут коричневыми, серыми, жёлтыми… Может, здесь, под этими снегами, прячется скрытое в недрах земных месторождение, которое я открою. И лет через сорок молодые геологи будут листать мой итоговый отчёт, рассматривать карты и разрезы и говорить между собой: «Это же тот самый Рубахин! Он сейчас на пенсии, я его несколько раз встречал в управлении. Могучий старик!..»

Предаваясь мечтаниям, я боковым зрением всё же заметил, что Рудницкий что-то говорит, но не мне – видимо, отвечает на вызов диспетчера. Разговаривал он минуты три, после чего достал откуда-то сбоку и передал мне такую же, как у него, переговорную гарнитуру – ларингофон и наушники, чему я весьма удивился: до этого он молчал, будто и нет меня в кабине. А тут вдруг решил потолковать с удобством, чтобы не мешал шум моторов. Я надел наушники и услышал:

– Пришла заявка на срочное санзадание. Что делать будем?

Я удивился:

– А что тут надо делать? Летим же. Когда сядем, я выйду, а вы с врачом полетите куда надо.

– В диспетчерскую звонила Лужина и сказала, что Суханова сама полетит. Она к вертолёту приедет с санитарной машиной – встречать нас. Если она увидит, что на борту врача нет, больного нет, всем кранты. И Лужиной, что врача не отправила. Значит, она знала, что больного нет. И мне, что я без врача полетел. Значит, я тоже знал. И тебе за ложный вызов. И, может быть, Людмиле – это же наверняка она тебе подсказала. Сам бы ты не додумался. – Рудницкий не упустил случая хоть как-то уколоть меня.

– Чего это она сама лететь собралась? Могла бы кого другого отправить.

– Кого она отправит? Там роды сложные, в Куморе. А она единственный акушер в больнице.

– Откуда вы знаете?

– Оттуда. Я тут пятнадцать лет летаю.

– А чего же она до последнего тянула? Ну эта, которая рожает. Могла бы заранее в больницу приехать.

– Я не один раз таких вывозил. У них дома дети, хозяйство. Да и многие надеются, что сами справятся. Или бабок местных зовут. А по нашим дорогам с животом ехать… Короче, надо что-то придумать.

– А что тут можно придумать?

Рудницкий не ответил. Потом минуты через две сказал:

– Всё-таки хорошо, что ты обратно полетел. Я так соображаю, что тебе надо больным прикинуться… Вон и борода у тебя. Как будто долго в горах пробыл.

– Какой смысл? Врача ведь с нами нет. Суханова сразу всё поймёт.

– Сделаем так. Я сейчас передам, чтобы врач на посадке ждал. В посёлке я сяду чуть подальше, он подойдёт с другой стороны, и мы, будто все вместе только что вылезли из вертолёта, пойдём к машине. А ты изображай больного. Главное, чтобы она увидела, что больного привезли, а не просто так слетали.

Да, Рудницкий, пожалуй, прав, и другого выхода нет. Но как быстро он всё обкумекал! Ещё тот комбинатор. Никогда бы не подумал, что он способен замыслить такую инсценировку. Конечно, если надо спасаться, и не такие способности прорежутся.

Я сказал:

– Там написали, что простуда. Кашлять-то я смогу, а температуру ведь сам себе не подниму.

– Вот и кашляй. А температура упала, когда врач таблеток дал.

– Но меня же в палату положат! А мне надо в город лететь, срочно. Я вам говорил.

– Ну, сбежишь как-нибудь. А вообще кончай отговорки придумывать. За то, что слетал бесплатно, можно и пострадать немного. Сколько народу тебе помогало, а ты кобенишься.

Это он мне в самое яблочко попал. Конечно, я им всем обязан. И хочешь не хочешь, придётся сыграть хворого. Я попробовал покашлять. Рудницкий тут же посоветовал:

– Ты громче кашляй, с надрывом. Понатуральнее. И глаза руками потри, чтобы покраснели.

– Может, мне и помереть сразу, для натуральности? – разозлился я.

– Было бы неплохо, – отозвался гад Рудницкий. – Только нам отвечать придётся, что тебя живого не довезли. Так что погоди помирать пока.

Мы летели над побережьем Байкала. Минут через тридцать, если всё пройдёт гладко, меня увезут в больницу. Как ни прикидывайся, но любой врач, даже медицинский студент, сразу поймёт, что никакой простуды нет. И в палату меня, конечно, не положат. И закатят скандал. Хорошо, если удастся поговорить по душам, воззвать к пониманию, чтобы не доложили потом Марии Егоровне. А если не удастся, у всех будут большие неприятности. Но как их избежать наверняка, я придумать пока не мог.

Впереди по курсу показались портовые краны, напоминавшие пару журавлей. Рудницкий начал снижение. Слева поплыли вершины сопок, вытянувшиеся в цепочку хребта вдоль берега, а впереди и справа виднелись улицы посёлка, и я нашёл на его краю наш огороженный бывший пустырь, где была теперь короткая улочка из щитовых домиков. Там, наверное, догадались, что я улетел, потому что долго уже не появлялся. И поскольку Стас слышал по рации, что мне пришла команда возвращаться в город, может быть, и дожидались меня из аэропорта. Но мне надо было и дальше играть экспромтом ту пьесу, что мы начали представлять каких-нибудь полтора часа назад. Её течение теперь развивалось независимо от нас, согласно законам жанра, который мы выбрали. И если начало пьесы было мажорным, то середина становилась драматичной. А каким будет конец, неизвестно. Только мне в этой пьесе разонравились все роли, и особенно моя.

Рудницкий посадил вертолёт метров за пятьдесят от обычного места. От забора, огораживающего лётное поле, отделился человек и побежал к нам. Это был мужчина лет сорока, в очках, с короткой чёрной бородкой. Под демисезонным пальто виднелся белый халат. Всё пока шло, как задумал Рудницкий. Врач открыл дверцу салона, которую не было видно со стороны «аэровокзала», и залез в вертолёт. Рудницкий сказал мне, чтобы я тоже перебрался в салон, прибавил оборотов и покатился к месту стоянки по земле.

– Привет, Анатольич, – сказал врач пилоту. – Сухановой в порту пока нет. Так что всё обойдётся, думаю… Вон она едет, – показал он на светло-серый уазик-«буханку» на улице, ведущей в аэропорт.

– Вот это твой больной, Слава. Потянет? – спросил его Рудницкий.

– Сойдёт, – взглянув на меня, ответил Слава. – Сейчас выйдем, ты опирайся мне на руку, будто идти тебе трудно. Ну и кашляй, конечно.

– Да я-то покашляю, – дал я обещание. – Только вы же знаете, что я здоров. Может, сразу и отпустите?

– Ну, ты меня не подводи. Я должен довезти тебя до больницы и сдать терапевту. А там действуй сам по обстановке.

Вертолёт остановился. Мы подождали, пока перестали крутиться винты, и вышли. Слава поддерживал меня под локоть, а я периодически кашлял, сгибаясь и тряся головой. К вертолёту подъехал санитарный уазик. Из него вышла женщина средних лет, невысокая и чуть полноватая, со строгими, неулыбчивыми глазами, и я понял, что это и есть главный врач Суханова.

– Ну что, Вячеслав Аркадьевич, как состояние больного? – озабоченно спросила она.

– Ничего страшного, Мария Егоровна. О-эр-зэ. Я дал ему жаропонижающее. Жить будет.

– Ну, хорошо. В пятую палату его, там сегодня место освободилось. Вера Сергеевна сама ещё пусть его посмотрит… Юрий Анатольевич, летим?

– Сейчас заправят нас, и полетим, – подтвердил Рудницкий.

– Давайте быстрее, там очень серьёзно.

Она продолжала что-то говорить, но я не расслышал, потому что Слава затолкал меня в уазик, и мы поехали.

14

В больнице я лежал всего два раза. Первый раз – в глубочайшем детстве, когда я себя почти не помнил. Мама позже мне сказала, что у меня была корь. Что это такое, я и по сей день не знаю. Второй раз врачи взялись за меня в пионерском лагере, где из-за простуды я попал в «изолятор» – почему-то так называлось там медицинское заведение. Пробыл я в нём недолго, но осталось в памяти чувство тоски и несвободы. Ведь ребята из моего отряда каждый день играли в лапту и футбол, ходили купаться на речку, а вечером смотрели кино про войнушку или про шпионов. Меня же в это время медсёстры кормили какими-то горькими порошками и ставили градусник. А кроме того, я жутко скучал от безделья.

В общем, больница запомнилась мне как нечто неприятное, хотя и необходимое. А здесь к тому же предстояло моё скорое разоблачение как симулянта, и теперь, обеспечив алиби тем, кто организовал мне липовый санрейс, я оставался единственным виноватым в том, что вызвал санитарный вертолёт к себе, здоровому, и якобы ввёл в заблуждение всех: и заведующую санавиацией, и пилота, и врача Славу. И даже главного врача, подписавшую заявку на полёт. Людмила была ни при чём, она только совет дала, а воспользоваться им или нет, я сам решал.

Я прикидывал, какие могут быть от этого последствия. Конечно, меня не убьют за то, что я притворился больным. В лучшем случае я объясню, что действовал так по необходимости. И если с нашей организации взыщут стоимость полёта, я не расстроюсь. Это будет справедливо, ведь работа сделана и груз доставлен. Но в худшем случае, если Суханова опоздает к роженице в Кумору, может начаться расследование ложного вызова. И наверняка ничем хорошим для меня оно не закончится. А кроме того, всё равно мы получим сильный удар по репутации нашей партии, и Вадим Семёнович будет очень недоволен. Так что, пока мы едем, надо что-то изобрести…

И тут я вспомнил, что Татьяна Петровна, когда я рассказал ей про свои проблемы, спросила про зубы у Альберта. И про радикулит. А что, это идея. Не безупречная, но надо попробовать. Радикулит, конечно, не прокатит, у меня никогда его не было, и я не знал, как его на себе показать. И может быть, его тоже надо лечить в стационаре, а мне надо срочно в город. Поэтому остаётся только одно…

Машину сильно тряхнуло на ухабе, и я треснулся головой о потолок салона. Поездишь по таким дорогам, и придумывать себе ничего не надо. А у меня, по-моему, дупло внизу справа намечается. Теоретически оно могло же заболеть? Могло. Ну и вот.

Подъехали к больнице. Слава вывел меня из машины, посадил в вестибюле на стул у стены, сказал подождать, а сам ушёл куда-то. Никаких терапевтических, хирургических и прочих отделений, как в городе, здесь не было. В общем коридоре прогуливались ходячие больные: кто на костылях, кто с повязками, кто без них. У окна разговаривали между собой две беременные. Меня так и тянуло сбежать, но надо было всё-таки попытаться одним махом загладить все углы.

Появился Слава с какой-то докторшей. Видимо, это и есть Вера Сергеевна. Ну что ж, будем играть до конца.

– Вот он, – показал Слава на меня. – Ну, я пошёл.

И он быстро скрылся. Вера Сергеевна сказала:

– Пойдёмте.

Мы зашли в какой-то кабинет, и докторша предложила мне сесть. Я сел и схватился за правую щеку, нарисовав на лице страдание, даже издал стон.

– Что, у вас ещё и зубы? – спросила Вера Сергеевна, стряхивая градусник.

– Почему «ещё»? У меня только зуб и болит, – проговорил я, не разжимая рта. – Со вчерашнего вечера.

– Погодите. – Вера Сергеевна замерла в недоумении. – Мария Егоровна сказала мне, что прибудет больной с простудой. Вот и место вам приготовили в пятой палате.

Я сыграл удивление:

– А вы разве не стоматолог?

– Я терапевт.

– Да нет у меня никакой простуды. Зуб болит, просто невыносимо…

– Вы что, издеваетесь?

– Послушайте. Сегодня утром радист на участке при мне передал: «острая зубная боль». А здесь, в посёлке, другой наш радист, видимо, не разобрал. Может, помехи были, искажения…

Докторша подозрительно посмотрела на меня:

– Как это можно настолько всё перепутать?

– Бывает, и не так путают, – заверил я её. – Как в анекдоте про английский язык: пишется «Манчестер», а читается «Ливерпуль». Так и у радистов: передают одно, а слышится иногда другое. А морзянкой мы не работаем.

И, видя на её лице сомнение, я открыл рот:

– У меня дупло справа внизу. Болит, как сверло заворачивают. Я ночь не спал, анальгина съел две упаковки – не помогает. Вот и решил вертолёт вызвать.

– А что же Вячеслав Аркадьевич мне ничего не сказал? И почему сразу не отвёл вас к стоматологу, а позвал меня?

– Не знаю. Может быть, чтобы вы место в палате для меня не держали… Но когда он прилетел и узнал про зуб, то не удивился. Сам же первый и предположил, что это радист неправильно понял.

Интересно, сказал бы Станиславский, посмотрев на меня сейчас, своё знаменитое «Не верю!»? Вряд ли. Я чувствовал в себе какой-то прилив вдохновения, внезапно открывшийся дар к импровизации. В эти минуты я понимал, почему на актёров сцена действует, как наркотик. Хотя аплодисментов, конечно, я был недостоин. Это-то я знал точно.

– Ну что ж, – сказала Вера Сергеевна, – идите к стоматологу. У неё кабинет слева от гардероба по коридору. Найдёте?

– Конечно, – с гримасой боли кивнул я и вышел.

Ну всё, кажется, выкрутился! Надо было идти за билетом в аэропорт, потом домой, то есть к себе на базу, но я подумал: вдруг Вера Сергеевна, добрая душа, спросит у стоматолога так, между прочим: мол, заходил к вам геолог, бородатый такой парень, которого на вертолёте привезли? И если узнает, что не заходил, поймёт, что всё было разыграно. Я был уверен, что Марии Егоровне она не пожалуется. Но оставлять ей шанс понять, что она была так подло, на голубом глазу, обманута, я не мог.

Возле гардероба вполоборота ко мне стояла Лужина и разговаривала с кем-то. Я поздоровался, хотя мы виделись. Она прервала разговор и догнала меня:

– Так вы вернулись? Ну что, как ваши дела?

Ей, конечно, надо было узнать, всё ли прошло гладко в аэропорту. Я успокоил её:

– Всё нормально, Татьяна Петровна. Сначала я был простужен, а вот теперь у меня зуб заболел.

И я коротко рассказал ей всё, что было в санрейсе и после. Чтобы она знала, как себя вести, если будут вопросы.

– И Вячеславу Аркадьевичу скажите, – попросил я. – А то он не знает про зуб.

– Ну, спасибо вам. – Она пожала мне локоть. – Кто же знал, что так получится.

– Это вам спасибо.

Пройдя дальше по коридору, я нашёл дверь в кабинет стоматолога. Возле него сидело человек десять. «Ну вот, как назло, очередь», – расстроился я и спросил крайнего. Но к стоматологу были только двое: пожилой мужчина и старушка, остальные хотели попасть к окулисту или к «ухо-горло-носу», кабинеты которых находились по соседству. Я стал ждать.

15

Грандиозная стройка, всё ближе подходившая к посёлку, пока никак не отразилась на районном средоточии здравоохранения. Здание, похоже, было довоенной постройки. В одной его половине располагался стационар, в другой – поликлиника. Стены, многократно побеленные известью с добавкой синьки. Местами под штукатуркой обнажалась дранка. Пол из широких и, видимо, очень толстых плах, прошарканный так, что сучки выпирали на сантиметр. Двери в потёках ядовитой зелёной краски. Стёкла в двойных рамах с частыми переплётами кое-где треснули, а то и были выбиты. Совершенно туземная обстановка. И в такой обстановке врачи как-то умудрялись лечить людей.

Дождавшись своей очереди, я открыл дверь, спросил: «Можно?» и застыл на пороге. За столом сидела совсем юная симпатичная девица. Наверняка у неё и чернила-то в дипломе не высохли.

– Входите, – пригласила девица.

Я сел на стул сбоку от стола. Раньше мне приходилось обращаться к зубным врачам, и каждый раз это были крепкие мужики с волосатыми пальцами. Я так и считал, что стоматолог – это мужская профессия, ведь зубы дёргать – не цветочки рвать. А тут какая-то фифа.

– Что у вас? Лечение, удаление? Где карточка?

– Девушка, столько вопросов сразу… На какой сначала отвечать?

– Вы карточку в регистратуре взяли? – Она была жутко строга, как все начинающие врачи.

– Вам уже нужна моя карточка? – начал скоморошничать я. – Извините, не успел сфотографироваться. Только что с вертолёта.

– Перестаньте клоуна разыгрывать. Ваша фамилия. Имя, отчество. Год рождения. Где работаете?

Она записала всё в тетрадь, потом спросила:

– На что жалуетесь?

– Жалуюсь на ваше невнимание. Вам с этого вопроса и надо было начинать. А вы – «фамилия, год рождения».

– Я знаю, с чего надо начинать. Так что у вас?

– Девушка, вы, надеюсь, обращаетесь с больными не так, как в анекдоте? Врачиха в стоматологическом кабинете включает бормашину и говорит: «А помнишь, Вася, как ты в школе мне кнопки на парту подкладывал?» Кстати, как вас зовут?

– Галина Юрьевна. Там в регистратуре написано. На стене график приёма.

– Я не через регистратуру. Я от Веры Сергеевны. Значит, Галина, и обязательно Юрьевна? А я Фёдор. Можно без отчества. И на «ты».

– Давайте всё-таки без шуток. А то я начинаю думать, что вы совсем на больного не похожи.

– Ты. На больного не похож. Ведь так лучше, правда?

– Послушай… те! Если у вас жалобы, давайте по существу, не отнимайте у меня время. Или я следующего приглашу.

Оттого, что она не подстраивалась под мой ёрнический тон и не отвечала на мою попытку флиртануть, у меня сладко заныло сердце. «Серьёзная девочка», – подумал я. Мне захотелось довериться ей во всём и рассказать, как мои благие намерения привели к тому, что я не могу управлять своими поступками и поток событий несёт меня неизвестно к какому финалу. Но тогда пришлось бы поведать ей и про филькину грамоту Татьяны Петровны, пусть это и было сделано по моей просьбе и из лучших побуждений. И даже если между ними хорошие отношения, Галина (ну какая она Юрьевна для меня!) не должна была этого знать. Мне оставалось только продолжать затянувшуюся пьесу.

– Следующего нет. За мной не занимали. Так что можете без спешки посмотреть на мой зуб. Внизу справа. Болит второй день.

Галина указала мне на кресло и начала исследовать мою нижнюю челюсть. Потом спросила:

– Давно болит?

– Я же говорил. Второй день.

– Что-то вы сочиняете, по-моему. Дырка есть, но очень маленькая, зуб крепкий, не шатается. И десна не опухла. Вера Сергеевна, говорите, направила?

– Ну да.

– Так сначала она вас осматривала?

– Да. У меня диагноз был ошибочный. Думали, простуда, а потом оказалось – зуб… Никакого терпения нет.

Галина взглянула на меня с сомнением, но я был совершенно серьёзен. Почему бы в самом деле не запломбировать зуб заранее, пока по-настоящему болеть не начал? Тем более что это хорошо бы проиллюстрировало необходимость моего вылета с участка. К тому же мне хотелось подольше посидеть наедине с… врачиней. Бог – богиня, граф – графиня… Я обрадовался своей находке. Так и буду её называть.

Галина отошла к столу, что-то полистала, потом вернулась и снова спросила:

– Значит, болит?

Я готов был дать руку на отсечение, что в её глазах мелькнула весёлость. Всё-таки таешь понемногу, врачиня. Конечно, строгость тебе идёт, но хочется посмотреть и на твою улыбку. И я её дождусь. Хоть одно будет утешение в сегодняшнем бестолковом дне. А полное утешение наступит, когда вернётся из Куморы Суханова. Или не наступит совсем.

– Болит, – ответил я.

– Придётся удалять, – заключила Галина. Она достала шприц и взяла из коробочки ампулу. – Не бойтесь, сейчас укол поставим, больно не будет. Новокаин хорошо переносите?

– Постойте, какой новокаин, – завозражал я. – Вы же сами сказали, что зуб крепкий, не шатается.

– Удалять будем другой зуб. У вас зуб мудрости режется, и режется неправильно.

– Какой такой зуб мудрости?

– Так называют последний в ряду зуб, восьмой. Он вырастает после всех других. Или совсем не вырастает. Но часто он растёт криво. Подпирает соседний зуб, и оба болят. Поэтому лучше сразу его удалить.

Она ещё и лекцию мне читала! Но несмотря на то, что она мне всё больше нравилась, терять зуб я не собирался.

– Знаете, – сказал я, – пока на зуб мудрости я не жалуюсь. Мудрость мне пригодится. Вы не можете удалять то, на что я не жалуюсь.

– Когда станете жаловаться, будет поздно. Начнутся невыносимые боли. А вы в это время опять куда-нибудь на вертолёте улетите. Открывайте рот.

– Не открою. У меня даже больной зуб перестал болеть от вашего коварства.

– Испугались? Потому что он у вас сразу не болел, я же видела. Зачем вы меня обмануть хотели?

– Так и вы мне про зуб мудрости, наверное, преувеличили, – упрекнул я её. – Я вам анекдот напомнил, а вы сразу решили ему последовать.

– Надо было вас проучить. А то заходит в кабинет и начинает сказки рассказывать… Так зачем вы ко мне пришли? Бюллетень я вам всё равно бы не выписала, если вы этого хотели.

Интересно, долетела Суханова до Куморы или нет? Сколько туда лёту? А может, возвращается?..

– Бюллетень мне не нужен. Просто сегодня всё по-дурацки как-то идёт… Напишите, что зуб у меня удалили, или что там нужно. И я уйду, – сказал я, пересев на стул.

– Зачем это вам?

– Ну пусть будет такая запись. На всякий случай. Иначе могут пострадать хорошие люди.

Не мог же я растолковывать ей, что этой записью полностью обеспечу себе легенду, по которой сейчас жил, как разведчик в глубоком тылу.

– Как это – на всякий случай? И кто может пострадать?

– Ну вам же ничего не стоит. Два слова: «удалён зуб». Его же не надо никому предъявлять. Или напишите, что укол поставили для снятия боли. Про укол-то можно?

– Написать всё можно, – сказала она. – Наверное, это вам очень нужно, но поймите… Я не могу сделать запись о том, чего не делала. Ведь это документ.

– И вы всю жизнь были такая правильная? И ничего не нарушали? Стойкий оловянный солдатик.

Галина взглянула на меня с каким-то сожалением.

– Если каждый будет считать, что можно хоть немного отступить от принятых правил, от законов, пусть даже и с доброй целью, это же всё разрушит… Не будет вообще никаких законов. Понимаете? Один раз можно, другой раз… И окажется, что можно всё!

– Хорошо, – сказал я. – Представьте ситуацию. Вот на войне прилетает самолёт к партизанам за ранеными. Он может взять на борт двадцать пять человек, а раненых больше. И пилот берёт и двадцать восемь, и тридцать человек. А если бы он…

– Это не война, и вы не раненый, – возразила она.

– Да не во мне дело! А в принципе.

Она не могла сделать для меня такую малость! В то время как я битый час прикидывался то простуженным, то страдающим от зубной боли. И не только ради себя, но и выручая других.