Камень небес

– Не нашли лыжню?

Я рассказал ему про свои приключения, умолчав только о своей попытке переночевать в распадке. Мы выпили по кружке чаю, распрощались с Семёном и поехали к себе.

10

Пока я пытался попасть на участок пешим порядком, вертолёты, оказывается, не летали – не было керосина. Поэтому Павел Сергеевич, когда я в очередной раз заикнулся о своём полёте без очереди, посмотрел на меня, как лев на антилопу, и ничего не сказал. С утра часто не было погоды, стоял густой туман, который расходился только к обеду. И у поховцев так и оставалось несколько человек в тайге. Хитренко, отлетав месячную саннорму, убыл в город, его сменил другой пилот – Рудницкий, который был местным и жил недалеко от аэропорта. А я так и болтался каждый день по надоевшему маршруту. Коробки с продуктами и мой рюкзак со шмотками мы с Гуреевым перевезли в камеру хранения, чтобы, если вдруг откроется какая-нибудь оказия, всё было под рукой. Альберт, выходя по утрам на связь, говорил бодрым голосом, но чувствовалось, что в одиночку ему непривычно и тоскливо. Из продуктов у него остались макароны и рыбные консервы. Да немного муки, из которой он что-то стряпал вместо хлеба. Ни сахару, ни чаю не осталось, и ему приходилось пробавляться голым кипяточком. Сигареты он начал строго экономить, и я посоветовал ему вообще бросить курить – такой случай удобный! Но он, похоже, скорее согласился бы голодать, чем остаться без табака. И когда он успел так втянуться? Ведь пацан совсем. Наверняка ещё в школе начал баловаться. А вообще он был молодец, конечно. Не Лёха Данилов.

Чтобы чем-то заниматься, я стал помогать плотникам. Они справлялись и вдвоём, но я прямо навязался. Сергей, увидев, что я довольно умело обращаюсь с топором и молотком, стал поручать мне мелкие самостоятельные операции. Глядя на меня, Матвеич, замученный совестью, большую часть времени проводил теперь с бригадой, а не в доме за книжечкой. Даже пытался распоряжаться. За ним потянулся и Стас, чтобы не скучать в одиночестве. А Гуреев, если не возился с машиной, тоже или снег отгребал, или паклю в стыки между щитами набивал. И вот уже на бывшем пустыре наметилась улочка из аккуратных одинаковых домиков.

Как-то утром, придя в диспетчерскую, я увидел там незнакомого парнишку чуть постарше меня. Он сидел за столом и заполнял заявку на полёт. Павла Сергеевича не было. Я поздоровался и спросил у диспетчера:

– Ну что, Евгений Степанович, как обстановка сегодня?

– Нормальная. Прогноз хороший.

– А что, ПОХ отлетался? – кивнул я в сторону парнишки. – Тогда моя очередь, кажется.

– Поговори с Борей сам, – сказал Евгений Степанович.

– Откуда ты взялся, Боря? – спросил я. – Павел Сергеевич тебе ничего про меня не говорил?

Паренёк поднял голову.

– У нас авария на буровой, срочно нужно метчики отправить. И коронки кончились. Тигран Вартанович договорился с ПОХом.

И он снова продолжил писать.

– Ну вы даёте! – только и смог сказать я. – Евгений Степаныч, как это? Я третью неделю хожу, а тут раз – и на матрас!

– А я-то что? – поднял брови диспетчер.

– Но вы же должны какую-то очерёдность устанавливать. Ведь мне всего час нужен! А я столько дней улететь не могу.

– Да ничего мы не должны. Вы сами между собой насчёт очереди договаривайтесь. Наше дело – корабли принимать и отправлять. А если ПОХ уступил рейс геологам, это их дело.

Я вспомнил слова Андрея и понял, насколько он был прав. Мы тут – чужаки пока что, поэтому не имеем права голоса. И что толку, если я скажу Павлу Сергеевичу, что он нехорошо поступает. Я ему не сват и не брат. А с начальником геологической экспедиции, с этим Тиграном Вартановичем, он, наверное, не одну бутылку выпил.

Евгений Степанович ответил на вызов пилота по рации, поговорил с ним и сказал Боре:

– Рудницкий на подлёте.

Я открыл дверь и вышел на крыльцо – покурить, чтобы успокоиться. Минут через пять появился Боря и тоже закурил.

– Наглость – особое счастье, – сказал я ему. – У меня там человек последние сухари доедает. А у тебя железо какое-то.

Боря затянулся и передразнил:

– «Какое-то»… Ты хоть слышал про Снежное месторождение? Ты знаешь, что оно на контроле у министерства? Уникальные руды, крупнейший объект. И если хоть одна буровая остановится дольше чем на один день, будет большой скандал.

– Слышал, представь себе. Вот только я раньше тут что-то тебя не встречал.

– Да у нас туда дорога есть. Всё снабжение по ней идёт. Вертолёт – это на крайний случай. Дорога, конечно, так себе. В состоянии «лес повален, но не убран». Но обходимся. А тут бульдозер сломался, который её от снега чистит. И авария на скважине, как назло. Форс-мажор.

Я не знал, что это такое. Но спросил, будто знаю:

– И когда он кончится?

– Минут сорок туда, столько же обратно. Ну, там посидит минут десять, – сказал Боря. – Не обижайся, земеля, государственное дело.

– А я, по-твоему, туризмом занимаюсь? У нас тоже месторождение намечается. – Я не слишком и преувеличил, потому что в этом сезоне мы собирались начать разведку одного из наших участков бурением.

Боря прислушался:

– О, летит!.. У вас намечается, а у нас уже есть. О чём разговор…

Я цеплялся за последнее, что осталось:

– А тебе не мимо Гоуджекита? А то бы меня по пути забросил…

– Ты что, это же в другую сторону, – свистнул Боря.

– А если рейс за наш счёт? Какая тебе разница, когда твои метчики с коронками прилетят – в два или в четыре? А вы деньги сэкономите.

– Ну какая это экономия – рублей четыреста. Несерьёзно. Да и такие вещи сам Тигран Вартанович решает. Но вряд ли он разрешит. А ты и не успеешь. Вон Рудницкий садится.

Боря, выкинув бычок, развернулся и скрылся за дверью. Увидев, что он исчез, я решился на авантюрный ход. Боря наверняка же сам не полетит, просто передаст пилоту груз. Чего ему мотаться туда-сюда. И я пошёл к вертолёту.

Рудницкий, коренастый мужчина с лицом, покрытым коричневой кожей в носорожьих складках, выйдя из кабины, что-то говорил подошедшему технику. Я перехватил его, когда он направился в диспетчерскую, и коротко рассказал ему про свои проблемы. Он шёл и молча слушал. Я стал излагать суть.

– Вы сейчас на Снежное полетите. А что, если меня сначала забросите? Я потихоньку залезу, никто не увидит… Это не совсем по пути, но вы, может быть, скажете, что какой-нибудь снежный фронт обходили, поэтому время потеряли… Ну нет у меня другой возможности попасть на участок! А груза всего килограмм сорок, он здесь, в порту.

– Ну, ты придумал! – изумился Рудницкий, взглянув исподлобья своими маленькими глазками и совсем став похожим на носорога. – Какой фронт, по прогнозу никакого фронта нету. Погода звенит на триста километров вокруг. А как мне лишнюю посадку объяснять? Да наверняка с подбором. Или пломбу ломать, барограф вручную подкручивать?..

Он, насколько я мог сообразить, снизошёл до объяснений лишь потому, что до такого фантастического предложения мог додуматься только полнейший дилетант. И я отстал, пока он совсем не рассвирепел. Получается, что опять ляпнул не подумавши. Оказывается, есть такая штука, как барограф. Что он там показывает, я не знал, но, видимо, его по кривой не объедешь.

Вот почему так бывает? Делаешь вроде бы всё, что можно, и даже то, чего нельзя, придумываешь разные способы, чтобы добиться результата, и всё это оказывается совершенно бесполезно… Я стал представлять, что бы ещё мог сделать на моём месте Андрей. Или кто-то другой. Нет, кажется, я вроде бы всё испробовал. Может, причина в том, что я не так себя поставил? Или нет: не сумел себя поставить – здесь, в аэропорту. На нашей базе сумел, а здесь не получилось. И меня никто тут всерьёз не воспринимает, хотя общаются вроде охотно. Но что-то мешает мне подняться на ту последнюю ступеньку, на которой со мной будут разговаривать как с равным. Нет, правильно рассуждал Андрей: дело будет двигаться туго, пока не заведутся тесные связи, личные знакомства. А для этого нужно время.

Напиться, что ли, от безысходности? Вообще-то я никогда не чувствовал влечения к выпивке. В армии с прапорами да летёхами употреблял в основном за компанию. А на «гражданке» мы только дома с отцом выпили немного за мой дембель да с Андреем за встречу хорошо посидели. Но моё положение становилось каким-то совсем трансцендентным. Проходили мы когда-то по философии такое понятие, которое обозначает всё, выходящее за пределы опыта и постигаемое лишь высшим умозрением. Вот так и я никак не мог проявиться в аэропорту как нечто, реально существующее, познаваемое. Вроде что-то где-то и есть, но ни на что оно не влияет. И чтобы прорваться сквозь эту нереальность в сущий мир, может, мне нужно совершить что-нибудь такое… чего я и придумать пока не мог. Разве только напиться…

Да-да, конечно. Как бы меня в этом Матвеич поддержал! И Стас подключился бы с радостью… И тогда Павел Сергеевич, собирая слёзы в кулак, сразу пришёл бы ко мне и уговаривал бы согласиться лететь сегодня же. И Рудницкий в аэропорту сгорал бы от нетерпения: когда же я появлюсь…

Нет, господа. Поскольку Матвеич до сих пор пребывает в неведении о своём положении на иерархической лестнице относительно меня, он и занимается своим делом – строительством, а не какой-нибудь ерундой вроде рыбалки. И стоит только мне расслабиться… Если в конце концов улечу – делайте что хотите. А пока я здесь, для всех сухой закон.

11

С утра над посёлком выкатилось солнце, в распадках дотаивали клочья тумана. По установившейся привычке я сразу после завтрака пошёл наносить визит в аэропорт. Чтобы меня там не забывали – раз, чтобы Павел Сергеевич при виде меня испытывал, может быть, хоть какие-то уколы совести – два. И к тому же всегда была слабая надежда на то, что ему закроется погода, а мне, наоборот, откроется. Это три.

Сегодня в диспетчерской на смене была Людмила. Но мне сразу не понравилось, что здесь крутился и Боря. Я спросил у неё, где сейчас борт.

– Ушёл на Снежное.

– Как на Снежное? Он же вчера туда летал. Боря, что за дела опять? Совесть у вас есть?

– Тигран Вартанович…

– Да моё какое дело! Я семнадцатый день улететь не могу, понимаешь ты? Семнадцатый! Там человек один сидит, без продуктов. А у вас то понос, то золотуха. Государственное дело, смотри-ка ты. У нас тоже государственные дела. А вы совсем оборзели.

– Ну не шуми, земеля. Сегодня главный геолог партии должен в Москву лететь с отчётом. Самолёт в город через три часа.

– А почему вы вчера его не вывезли, вашего главного геолога?

– Вчера не всё было готово. Пока буровая добурила скважину после аварии, потом каротаж, то да сё… Они полночи разрезы рисовали, к утру только сделали.

– Да у вас всю дорогу эти ваши… форс-мажоры! А там человек совершенно один. Пацан совсем. Девятнадцать лет.

– А почему вы его одного-то оставили?

– Так мы думали – на день, на два. А тут вы всё время вклиниваетесь.

– Ну и ничего. Он же у вас не больной, не увечный. Девятнадцать лет – совершеннолетний уже.

– «Не больной». А заболеет, его и не вывезешь. У вас тут свои дела, а на остальных вам плевать.

– Заболеет – другое дело. Но пока ведь здоров, – сказал Боря и пошёл курить. Чтобы последнее слово осталось за ним.

Я тоже было достал папироску, но понял, что даже на одном крылечке с Борей не смогу находиться. Хотя он простой клерк, сам ничего не решает. Зато строит из себя… И вот с такими кадрами нам предстояло устанавливать знакомства и связи, как Андрей говорил. Нет уж, пусть кто-нибудь другой устанавливает. Обойдусь.

– Послушайте, а почему бы он у вас действительно не заболел? – услышал я голос Людмилы.

– Как это?

– Попробуйте сходить в райбольницу, скажите, что у вас в горах человеку плохо. Нужна срочная помощь.

– Так он же не заболел.

– Ну, как будто заболел. У нас так делают иногда. Когда необходимо слетать, а прогноза нет хорошего. Обычный рейс мы в таком случае не выпустим, а по санзаданию пилот может по фактической погоде лететь. А сейчас прогноз хороший, ему даже проще будет.

– Но больного, наверно, надо в посёлок вывозить. Иначе как докажешь, что он больной. А он на самом деле здоровый. И на участке нужен.

– Да не надо никого вывозить. Татьяна Петровна в таких случаях навстречу идёт. Оформит Рудницкому заявку, и вы улетите. Ну, врач с вами слетает, может быть. Для вида… Она понимает, что бывают случаи, когда другого выхода просто нет.

– Какая Татьяна Петровна?

– Лужина. Она санавиацией заведует.

– И что, действительно можно так?

– Я же вам говорю. Объясните ей, попросите. А то ещё долго будете ходить.

Я подумал. Что я теряю, в конце концов? Наверное, это единственное, чего я ещё не пробовал. Схожу!

– Ладно, – сказал я, – пошёл за медицинской помощью. Но если у меня получится, вы Павлу Сергеевичу не говорите, что санзадание того… фиктивное. А то у вашей Лужиной неприятности будут.

– Да Павел Сергеевич несколько раз сам так летал. И ещё придётся. Зачем ему Татьяну Петровну подводить, если даже и узнает… Вы поторопитесь, а то он Рудницкого на Абчаду сейчас отправит.

До больницы в центре посёлка было минут двадцать пешего ходу. Я добежал за восемь. Нашёл кабинет Лужиной, она сидела за столом и что-то писала. Чтобы моя просьба выглядела как можно убедительнее, я посчитал нужным вкратце изложить ей мои долгие бесполезные похождения в аэропорт и попытку лыжного десанта, потом рассказал про голодные муки одинокого радиста, а в довершение назвал цифру: семнадцать дней.

– Осталась одна надежда на вас, – закончил я своё выступление. – А меня, если не улечу в ближайшее время, и с работы могут выгнать.

Это я, конечно, загнул. Но репутация моя и так висит на волоске, и Вадим Семёнович, наверное, жалеет, что зря послушал Андрея и взял меня на работу. В таком случае лучше бы он действительно меня выгнал.

Татьяна Петровна, очень похожая на Лидию Смирнову в фильме Элема Климова про пионерский лагерь, терпеливо слушала, не перебивая, потом сказала:

– Понятно. Сколько лететь до вашего участка?

– Да полчаса туда и столько же обратно. Недалеко от Гоуджекита.

– Это недолго… Может, у радиста вашего действительно есть жалобы? Зубы не болят? Радикулит не мучит?

– Да здоров, как слон. В том-то и дело. Не жалуется.

– Хорошо, напишем: высокая температура, простуда. Врача посылать не будем, у него здесь работы много. Но будто бы он слетал, осмотрел больного, эвакуировал его в стационар. Это на случай, если кто спросит.

– Не спросит. Я же там останусь.

– Хорошо. Какая организация? Как фамилия нашего больного?

Она заполнила заявку на полёт и сказала:

– Подождите, сейчас у главного врача подпишу. Только я должна вас предупредить. – Она приглушила голос. – Мария Егоровна не должна знать, что на самом деле больного нет. Понимаете?

– Мария Егоровна?

– Суханова. Главный врач. Мы стараемся как-то помочь людям в таких ситуациях, как у вас. А у неё с этим строго. Так что я надеюсь.

– Да я с ней вряд ли встречусь, – ответил я. – Спасибо вам огромное.

Получив заявку с подписью главврача и печатью, я так же полубегом помчался в аэропорт. Неужели это делается так просто? Почему же раньше мне никто не подсказал? Ладно, Павел Сергеевич и Боря, им неинтересно, чтобы я у них время отнял. Но диспетчеры-то знали про эту возможность и молчали. Или просто не догадались? Это сегодня зашёл разговор на эту тему, вот Людмила и вспомнила. Не могла она пораньше вспомнить! Впрочем, что теперь о том. Радуйся, что рейс наконец в кармане!

Я влетел в диспетчерскую.

– Татьяна Петровна мне звонила, – сказала Людмила. – Рудницкий садится в шесть пятнадцать, через десять минут. Я его предупредила. Груз у вас есть?

– Да продуктов немного. И свой рюкзак. Сейчас из камеры хранения принесу.

Тут я заметил Павла Сергеевича, сидевшего сбоку за большим столом с картой. Он внимательно её рассматривал, потом поднял глаза.

– Ну что, схитрил?

– Какое схитрил, человек у меня там заболел, – возмутился я. – Люди – они такие, они иногда болеют.

– Ладно, не заливай. Что я, не понимаю? Лети, чёрт с тобой.

И он вышел из диспетчерской. Я стал благодарить Людмилу за совет.

– Что бы я без вас делал!

– С вас шампанское, – рассмеялась она.

– Это когда вернусь, – пообещал я. – Сейчас не успею.

Но у меня оставались кое-какие сомнения. И я задал Людмиле вопрос:

– А вдруг главный врач потом спросит: где больной, которого вертолётом должны были вывезти?

– Да не спросит, у неё других забот полно. Ни разу такого не было.

– Но всё равно это надо как-то оформлять? Как-то отчитываться, какую-то историю болезни придумывать…

– Не ваша это печаль. Делали же раньше. И теперь отчитаются. Или вы раздумали лететь?

Чего я, в самом деле, морочу себе голову? Получается, мне хотят помочь, а я ищу способы отказаться. Проще надо быть!

Хлопнула входная дверь, послышались шаги, и в диспетчерскую вошёл Рудницкий.

– Здравствуйте, – сказал я.

Он ответил, не глядя на меня:

– Здоро́во. – И спросил у Людмилы: – Куда летим? Где врач?

– Врача не будет, Юрий Анатольевич, – сказала диспетчер. – Вот ему очень надо. – И показала в мою сторону. – Он семнадцать дней не может улететь. То ПОХ, то геологи.

Рудницкий обернулся. Но и виду не подал, что вспомнил, как я разозлил его вчера своим предложением.

– Понятно, – сурово сказал он. – Сколько груза?

– Килограмм сорок, но он в камере хранения…

– Ну, так получай и тащи к вертолёту, – распорядился Рудницкий. – Где точка, покажи. – И он развернул свой планшет.

Я подошёл и ткнул пальцем.

– Наколи. Ну, карандашом отметь. Вон карандаш у Людмилы возьми… Так, квадрат тридцать два девятнадцать. – И Рудницкий сел за стол измерять азимуты маршрута.

– Площадка обозначена? Снег утоптан? Флаг висит – ветер определять? – пытал он меня, записывая цифры.

– Да всё должно быть, – заверил я его, выбегая из двери, хотя понятия не имел ни о чём об этом. На вертолёте я раньше летал… вернее, меня возили – только в армии, и то летом, и такими деталями я не обязан был интересоваться.

За три захода я перетаскал всё из камеры хранения к вертолёту и с помощью техника погрузил в салон. Подошёл Рудницкий, держа в руке какой-то прибор, и показал мне на правое кресло в кабине. Сам угнездился в левом и захлопнул дверцу. Прибор он закрепил на пружинных растяжках чуть сзади кресел, надел наушники, прижал к горлу ларингофон и запросил разрешение на запуск двигателей.

12

Вертолёт Ми-8, на котором нас забрасывали на границу, это большая и мощная машина. Не самолёт, конечно, но в нём на пролетающий за бортом мир тоже приходилось смотреть через круглое окошечко иллюминатора сбоку, как в самолёте. Кабина пилотов на «восьмёрке» в полёте обычно закрывается, а если и бывает открыта, то видишь только спину бортмеханика, который помещается на откидном сиденье в проёме дверцы. А в этом Ми-2 сидишь, как в легковушке, с той разницей, что кабина почти прозрачная. И когда вертолёт взлетел и стал набирать высоту, мне стало жутковато от открывшегося вокруг пространства, которое было совсем рядом. От него защищала меня только нижняя часть дверцы справа да панель приборов впереди. Особенно я опасался смотреть вниз, где под носки моих сапог подплывали всё уменьшающиеся дома посёлка, а потом скальные берега Байкала и гладкое ледяное поле, далёкий левый край которого терялся за торсом Рудницкого, облачённого в кожаную пилотскую куртку. Я боялся пошевелиться, словно сидел на бревне, перекинутом через пропасть. А Рудницкий, достигнув положенной высоты, вздумал достать противосолнечные очки и стал протирать их, для чего штурвал, напоминающий невысокий посох с разными кнопочками на набалдашнике, зажал у себя между коленями, чтобы освободить руки. Он протирал очки долго и тщательно, совсем не глядя вперёд, и я опасался, что он потеряет ориентировку или невзначай выпустит штурвал из… ног, и машина свалится в какой-нибудь вертолётный штопор. Надев наконец очки и взяв штурвал в руку, он снял увесистый камень с моей души.

Оглядываясь в кабине, я посмотрел и на прибор, который установил Рудницкий перед полётом. В прозрачное окошечко было видно перо самописца, чертившее линию на разграфлённом бумажном ролике. Линия от начальной точки постепенно поднималась вверх, потом стала горизонтальной. И я догадался, что это и есть тот самый барограф. Он записывал высоту нашего полёта. Ну конечно, ведь «баро» – это давление (как в слове барометр). Чем выше мы поднимаемся, тем меньше давление воздуха. И если будет непредусмотренная полётным заданием посадка, на барографе она отразится. Если бы я сразу про это знал, ни за что не полез бы к Рудницкому со своей дурацкой идеей.

Мы летели не прямым путём над тайгой и горами, а придерживались дороги, по которой ездили с Гуреевым. Я подумал, что так, наверное, и ориентироваться легче, и искать проще, если – тфу-тфу, конечно! – случится какая-нибудь авария. Было видно, как дорога со льда вышла на берег, потом внизу возникло несколько улиц будущего города. Немного не долетев до него, мы резко повернули направо, прошли над мостом через речку Тыю, и прямо по курсу открылась уходящая вдаль трасса стройки века, обозначенная широкой просекой в тайге и следами земляных работ на ней. Скоро впереди показалось множество крохотных домиков, и я понял, что это Гоуджекит. Справа от посёлка проходила белая заснеженная полоса той самой ЛЭП, где я так и не нашёл лыжню Андрея. Ещё правее простирался редкий лесок, а дальше начинались склоны хребта, прорезанные ложбинами распадков. Где-то среди них был и тот, в котором я хотел переночевать.

Рудницкий сверился по карте, заложил вираж направо, сунул мне планшет и, наклонившись в мою сторону, сквозь шум двигателей прокричал:

– Показывай, где садиться!

Вот это номер! Я-то считал, что раз он за штурвалом, то это его дело – вести маршрут до самой посадки. Зачем тогда я ему точку на карте «наколол»? А оказывается, я сам эту точку с воздуха искать должен.

Я посмотрел вниз, на заснеженные склоны, потом на планшет. Надо было привязаться к местности, но я не находил внизу ничего похожего на то, что было на карте вокруг моей карандашной точки. Карта нарисована коричневым да зелёным с синими нитками рек и голубыми кляксами высокогорных озёр, а сейчас внизу всё было белым. И я прокричал ему в ответ, что не был здесь ни разу, а из-за снега сориентироваться не могу. Рудницкий хмуро посмотрел на меня, забрал планшет и несколько раз поглядел то вниз, то на карту. Но, видно, он и сам не мог сообразить, где на местности искать мою точку, потому что начал змейкой летать туда-сюда. После нескольких зигзагов в окне дверцы справа от себя я углядел еле заметную синеватую струйку дыма, косо выходившую из-за перегиба склона, и тронул его за локоть. Мы полетели в ту сторону и скоро увидели под собой два почти полностью занесённых снегом, как на Даване, домика, один из которых и пускал в небо дым.

– Здесь? – осведомился Рудницкий.

– Наверное, здесь. Больше негде, – пожал я плечами.

Вертолёт сделал круг, снижаясь, и прошёл над лагерем. Я видел, как из домика вышел человек и замахал руками. Рядом прыгала и лаяла собака. Чуть дальше мы с Рудницким почти одновременно заметили большой квадрат, очерченный на снегу серыми прерывистыми полосами. Похоже, Альберт обозначил площадку золой из печки. Флага нигде не наблюдалось, но направление ветра можно было определить по дыму из трубы. Видимо, Рудницкого удовлетворило увиденное, и после разворота он, сбросив скорость, стал плавно спускаться. Подняв снежную вьюгу у самой земли, мы мягко сели.

Возле вертолёта, отворачиваясь от ветра, поднимаемого винтом, маячил Альберт. Я вылез из кабины и стал выгружать на снег продукты. Когда осталось вытащить рюкзак и распрощаться с Рудницким, подошедший Альберт залез в салон и протянул мне бумажный листок.

– Здравствуйте! Радиограмма пришла сегодня, – громко сказал он мне в ухо. – Вам обратно надо лететь.

– Привет. Что такое? – Я стал читать. Однако каракули Альберта вообще не поддавались расшифровке, это было даже не «курица лапой», а гораздо хуже. И я попросил, чтобы он рассказал на словах, в чём там дело.

Оказалось, Андрей ехал на такси и попал в аварию. С переломом ноги он лежал на вытяжке в больнице. И проект работ писать стало некому. Поэтому Вадим Семёнович передал Стасу, чтобы я вылетал в город и брался за проект. Но Альберт и сам был на связи, всё слышал и как мог записал на всякий случай. В компанию к нему вместо меня должны были прислать кого-то из техников, отбывших свою вахту раньше.

Рудницкий не глушил двигатели, собираясь сразу же улететь, как я выгружусь, просто убавил обороты. И нетерпеливо оглядывался на меня, дожидаясь, когда я покину вертолёт. Но я сказал ему, что обстановка изменилась, и попросил подождать минут пять.