Зло в маске

Роджер вздохнул и развел руками типично французским жестом.

– Поскольку вы подобным решением выполняете свой долг, мне не на что жаловаться. Во-первых, готовы ли вы признать, что как частное лицо барон был вправе удерживать меня, сержанта Фурнье и капрала Витю в качестве пленников?

Дутов отрицательно покачал головой:

– Нет, ни в коей мере. Он должен был сразу же передать вас и ваших товарищей в ближайший прусский или русский штаб.

– Хорошо. И вы готовы согласиться, что мы имели право совершить побег, если бы нам это удалось?

– Любой военнопленный, который не дал слова, имеет такое право, но способом получения свободы не должно быть совершение преступления.

– Но обстоятельства сложились чрезвычайные, – пытался спорить Роджер. – Это чудовище заставило своих людей подобрать нас на поле боя в ночь после битвы при Эйлау. Он действовал не как сознательный патриот Пруссии, стараясь подобрать как можно больше пленных неприятелей, пока их не нашли и не спасли соотечественники. Он пришел туда собирать людей, чьи раны не могут в дальнейшем лишить их трудоспособности, и намеревался их удерживать в качестве своих рабов всю оставшуюся жизнь.

Нахмурившись, русский откинулся назад, выпил глоток вина и сердито сказал:

– Подобное поведение непростительно. Совершенно ясно, что барон опозорил все дворянское сословие. Но эти тевтонские рыцари еще большие варвары, чем считаемся мы, русские.

Он помолчал некоторое время, а затем добавил:

– Все равно, полковник, убийство есть убийство. Ваша попытка совершить побег полностью оправдана; но это не дает вам права хладнокровно заманивать в ловушку и убивать людей. Каковы бы ни были причины вашей ненависти к нему и страха перед ним, ничто не может извинить вас за то, что вы отняли у него жизнь. Хотя я очень плохо понимаю, что говорит баронесса, очевидно, что она требует справедливости, и мой долг проследить, чтобы ее требование было удовлетворено. Хотите ли получить отсрочку до рассвета, или приказать сержанту немедленно покончить с этим неприятным делом?

Роджер выложил все свои козырные карты: связи в высшем петербургском обществе, незаконное пленение, описание истязаний кнутом, которым их подвергали. Ему казалось, он ясно изложил причину, по которой они применили силу против человека, обрекшего их на пожизненное рабство. Но все безрезультатно.

Теперь у него остался всего один неразыгранный козырь, и он был самым опасным. Однако они уже были приговорены к смерти, и он подумал, что хуже им уже не будет. Их стаканы с вином были пусты. Он обернулся к злобно смотрящей на него баронессе и сказал по-немецки:

– Этот русский намерен меня расстрелять, но прежде я должен кое-что ему рассказать, поэтому прикажите вашим людям открыть еще бутылку вина.

Ошеломленная подобным нахальством и явным безразличием перед лицом близкой смерти, она позвала слугу, и он открыл бутылку и наполнил их стаканы. Повернувшись к гетману, Роджер сказал:

– Прежде чем вы прикажете меня расстрелять, я хочу, чтобы вы узнали, что побудило нас убить барона. У него был надсмотрщик по имени Кутци – твердый орешек, но неплохой парень. Хотя они обыскали нас после того, как подобрали на поле боя, у меня в поясе были припрятаны около пятнадцати наполеондоров, и мне удалось утаить их. Когда наши раны несколько зажили, мы начали строить планы, как убежать. Поскольку все трое были искалечены, мы понимали, что не сможем уйти от преследования без лошадей. С помощью денег мне удалось подкупить Кутци, он должен был прийти к нам этой ночью, как только стемнеет, и помочь нам сбежать на тройке.

Роджер немного помолчал, а потом продолжал:

– Но барон как-то узнал об этом. Вы не поверите, что он сделал с несчастным Кутци. Но пойдемте со мной, и я покажу вам.

Поднявшись, Роджер направился из комнаты. Его сердце отчаянно стучало, ведь он не имел ни малейшего представления о том, что стало с Кутци после того, как его бросили голым к свиньям. Поэтому он делал ставку на свой счастливый жребий.

Ведь возможно, Кутци удалось развязать веревки и убежать, и он притаился где-нибудь в темноте, ожидая случая отомстить французам, которые обрекли его на такую жестокую смерть. Или свиньи не стали его трогать, тогда он мог все еще находиться там, живой и отбивающийся от свиней, а когда у него вынут кляп, он как-нибудь сможет рассказать гетману правду о том, что с ним произошло.

Если окажется так, то Роджер не сомневался, что очень скоро он вместе со своими товарищами будут поставлены к стенке с завязанными глазами и расстреляны.

Несмотря на сильный мороз, пот тек с его лба, когда он шел по направлению к скотному сараю. Хотя Дутов, очевидно, испытывал к нему симпатию, он был офицером, для которого долг был превыше всего. Роджер готов был спорить на все свое состояние до последнего пенни, что, если Кутци окажется жив, он, Фурнье и Витю могут считать себя уже мертвыми.

Из хлева раздавалось хрюканье, это свидетельствовало о том, что свиньи не спали. Вряд ли Кутци мог уцелеть среди них. Но что, если он все еще жив и способен рассказать правду о том, как он туда попал? Это был жизненно важный вопрос.

Подняв фонарь, который он прихватил из замка, Роджер наклонился над невысоким барьером, отделяющим свиней. С большим облегчением он убедился, что Кутци не способен издать ни звука. Он был почти неузнаваем; его тело было изуродовано и кровоточило, в то время как свиньи со свирепым хрюканьем пожирали его мясо.

Баронесса, сопровождавшая их, издала вопль и невольно закрыла глаза руками, затем отняла их от лица, посмотрела на Роджера и закричала:

– Значит, это еще одна из ваших отвратительных проделок. Вы признались в этом только потому, что вас уже приговорили к смерти, и вы, по-видимому, гордитесь своей жестокостью.

Он покачал головой и ответил по-немецки:

– Nein? Gnдdige Frau Baronin. Это дело рук вашего мужа. Я подкупил Кутци, чтобы он помог нам бежать, но барон узнал и решил вот таким образом наказать несчастного слугу.

– Это ложь! – завопила она. – Кутци никогда бы не предал своего хозяина!

Почувствовав приступ тошноты, Дутов отвернулся. Не обращая внимания на баронессу, Роджер сказал ему:

– Ну, гетман, что вы теперь скажете? Можно ли нас обвинять в том, что мы уничтожили это чудовище после того, как он бросился к нам, намереваясь разрушить наш план побега, и рассказал нам об ужасной мести, которую он сотворил над несчастным надсмотрщиком?

Русский кивнул.

– Вы выиграли дело, полковник. Было бы противно человеческой натуре не воспользоваться случаем и не воздать этому животному по заслугам. Конечно, вы все трое останетесь моими пленниками, но я напишу рапорт, в котором будет объяснено, как барон, узнав, что мы направляемся сюда и можем забрать вас у него, в своей ненависти к французам зашел так далеко, что решил вас казнить; но вы убили его в порядке самообороны.

Почувствовав величайшее облегчение, Роджер принялся благодарить. Поняв, что ей не дадут отомстить, баронесса снова разразилась яростными проклятиями, но Роджеру повезло, что Дутов и казаки не понимали ни слова из того, что она выкрикивала. Он утихомирил ее, сказав, что гетман намерен отвезти их завтра в штаб, где их будет судить военный трибунал, и не остается никаких надежд на то, что им удастся избежать смертного приговора.

Затем, снова перейдя на русский, он перевел Дутову сказанное женщине и добавил:

– Все равно, она вся полна ядом, и, если я и другие заночуем в замке, я думаю, она способна приказать своим слугам объединиться и попытаться захватить нас, чтобы убить. Поэтому, если вы были бы так любезны, я бы предпочел занять наш чердак в сарае, а вы поставите охрану. Хотя я дам вам слово, что мы не попытаемся бежать.

Гетман ответил согласием. Через двадцать минут Роджер присоединился к сержанту Фурнье и капралу Витю. Последние два часа они были уверены, что у них нет шансов избежать смерти. А как они были бы напуганы, если бы им довелось участвовать в ужасной игре, которую затеял Роджер, когда повел Дутова в свинарник! Когда он рассказал им, что ему удалось приписать смерть Кутци барону и что теперь они будут взяты лишь в качестве военнопленных, старый сержант в приливе чувств расцеловал Роджера в обе щеки; у капрала Витю на глазах выступили слезы облегчения.

На следующее утро Дутов распорядился взять лучшую лошадь в конюшне, чтобы Роджер смог ехать верхом вместе с ним. Баронесса была в ярости, но он только пожал плечами в ответ на ее протест и настоял на том, чтобы она приняла реквизиционную расписку, в которую он также включил тройку для двух других пленников.

Оставив замок, казацкая сотня направилась не на юг, откуда они приехали, но по дороге через лес, которая вела на север. Проехав милю или больше, они выехали из леса и приблизились к предместью Знаменска, которое дал барону его родовое имя. Это было захудалое место, состоящее из сотни одноэтажных деревянных домов. Немногие люди, которых они встретили, выглядели полуголодными и были закутаны в грубые овчинные тулупы. С порога своих темных хижин они следили мрачными, враждебными взглядами за казаками, проезжавшими по главной улице к реке Прегель. Большую часть года для переправы через нее использовался большой деревянный паром, привязанный веревкой, но сейчас река была скована льдом, и они, не боясь, что он расколется под тяжестью всадников, переехали ее.

На том берегу реки дорога свернула на восток, и они отправились по ней на Инстербург, как сказал Роджеру Дутов. Пока офицеры ехали вдвоем во главе всей кавалькады, они беседовали самым дружеским образом о кампаниях, в которых участвовали, сплетничали об общих знакомых в Санкт-Петербурге.

Последний раз Роджер был там в 1801 году, но до этого он провел некоторое время в русской столице в 1788 году, когда еще царствовала Екатерина Великая. Поскольку Дутов был на несколько лет моложе Роджера, он не был знаком с этой самоуверенной, прекрасной, образованной и распущенной женщиной и с большим интересом слушал рассказ Роджера о великолепных балах, о роскоши, вольных нравах и веселости ее двора. Сам он знал только нравы мрачного и скучного двора ее сына, ненормального царя Павла I, и спокойный, респектабельный двор нынешнего государя Александра I.

То рысью, то переходя на шаг, они проехали расстояние в двадцать с чем-то миль между Знаменском и довольно большим городком Инстербургом за три с лишним часа и прибыли туда немного раньше полудня.

Остановившись у лагеря военнопленных для нижних чинов, состоящего из группы хижин на краю города, Дутов передал Фурнье и Витю дежурному офицеру. Прежде чем расстаться со своими товарищами по несчастью, Роджер записал имена и адреса их ближайших родственников и обещал, что если он найдет способ, то сообщит домой, что они живы и были только легко ранены.

Когда он вернулся к Дутову, гетман сказал:

– Полковник, к моему огромному сожалению, я должен отвезти вас в здание, где помещаются военнопленные высших чинов. Но я не вижу причин, по которым я должен сделать это сразу. По крайней мере, я могу предложить вам позавтракать вместе с моими товарищами.

– Вы очень любезны, – ответил Роджер, – и я принимаю ваше предложение с большим удовольствием.

Они подъехали к одному из лучших домов в городе, передали своих лошадей ординарцу и через просторную прихожую прошли в комнаты гетмана, где Роджер, по крайней мере, смог умыться и попытаться расчесать свои спутанные волосы. Затем Дутов провел его в комнату, где несколько казацких офицеров беседовали за бокалом вина.

Умывания было недостаточно Роджеру, чтобы привести себя в приличный вид. Утром перед сражением под Эйлау на нем была блестящая военная форма. Но Знаменский сорвал с нее все золоченые галуны и его шарф адъютанта. Один его сапог был разрезан так, чтобы можно было перебинтовать сломанную лодыжку; вместо него ему дали потрепанный деревянный башмак. Барон также отобрал у него меховой плащ, а нынче утром ему не могли подыскать ничего лучшего, чем рваную медвежью шкуру. Его сюртук и брюки, в которых он работал и спал пять недель не снимая, дополняли его оборванный и грязный туалет. Поскольку со времени сражения у него не было возможности побриться, он отрастил длинную бороду.

Поэтому не было ничего странного в том, что офицеры не смогли скрыть своего удивления при появлении гостя Дутова, столь неприглядно и неопрятно одетого. Но когда гетман представил его и вкратце изложил его историю, они стали более дружелюбными.

Дар ладить с людьми быстро помог Роджеру завоевать симпатию своих хозяев. Они сочли его необычным. Тот факт, что он был адъютантом легендарного корсиканского бандита, заставил их смотреть на него с восхищением. Многие из этих казацких офицеров были выходцами из далеких областей и никогда не бывали в Санкт-Петербурге. Во время завтрака он был вынужден рассказать, что в ранней юности был приглашен пообедать наедине с императрицей Екатериной II и еще о том, как однажды ночью они вместе с великаном, прославленным адмиралом князем Алексеем Орловым, одним из многочисленных фаворитов Екатерины, напились вдвоем допьяна.

После Эйлау обе армии были столь ослаблены, что не было и речи о наступлении в ближайшее время, поэтому казаки находились здесь только в качестве заслона и лишь изредка совершали вылазки, чтобы пополнить запасы. В конечном итоге они просидели за завтраком до пяти часов, и компания разошлась уже в сумерках.

Роджер храбро налегал на спиртные напитки, но все время помнил об одном важном деле, которое он надеялся уладить прежде, чем расстанется с Дутовым, и поэтому ухитрился не опьянеть. Когда они встали из-за стола, он подошел к гетману и сказал:

– Гетман, у меня к вам просьба. Я уверен, вы согласитесь, что ни один военнопленный не желает оставаться в плену дольше, чем вынужден. Я имею счастливую привилегию быть хорошо знакомым с императором Наполеоном еще с тех пор, как он снискал свои первые лавры в качестве храброго артиллерийского офицера при осаде Тулона. Если ему сообщат, что я не умер, но нахожусь в плену, я уверен, что он устроит мой обмен на офицера такого же звания. Не будете ли вы столь любезны, не сообщите ли князю Багратиону, что я нахожусь здесь, в Инстербурге, и не попросите ли его послать сообщение об этом во французский Генеральный штаб при следующей же оказии?

– Конечно, сообщу, – ответил Дутов, – и очень охотно. Я искренне надеюсь, что ваш обмен будет согласован.

Выйдя во двор, он потребовал привести лошадей. Они проехали на лошадях около трех четвертей мили к большому дому, находящемуся в дальнем конце города. Он был окружен садом и огородом, отгорожен забором, снаружи которого лениво патрулировали часовые. У главных ворот находилась сторожка, переделанная в приемный зал. Здесь Дутов сдал своего пленника, вместе с подробным отчетом о всех его обстоятельствах. А после этого Роджер и Дутов сердечно распрощались.

Сопровождаемый лейтенантом, который немного говорил по-французски, Роджер, спешащий познакомиться со своим новым местожительством, пересек сад и вошел в большой дом. Внутри, в большом зале, собралось около дюжины угрюмых офицеров. Некоторые дремали, сидя на старых диванах, некоторые вяло беседовали, другие играли в карты. Они удостоили Роджера ленивого взгляда, когда лейтенант провел его через зал сразу наверх, где распахнул перед ним дверь бедно обставленной спальни и сказал:

– Месье, вам повезло, потому что сейчас у нас не слишком много пленных офицеров. И поскольку вы полковник, вам отведена отдельная комната. Один из денщиков принесет вам предметы туалета и, может быть, найдет вам одежду получше. Ужин будет накрыт примерно через час. Если желаете, можете спуститься вниз и познакомиться с остальными.

Поскольку у Роджера не было никакого багажа и ему не надо было распаковываться, он сел на край кровати и, осмотревшись, решил, что, если бы комната не была такой холодной, у него не было бы к ней никаких претензий.

Через несколько минут пришел денщик и принес мыло, бритву и очень маленькое полотенце. Затем он знаками объяснил, что умывальная находится в конце коридора.

Он был очень удивлен, когда Роджер поблагодарил его по-русски и попросил раздобыть ему еще одно одеяло и сапоги.

Мужчина пообещал это сделать. Он подумал, что сможет найти подходящую медвежью шкуру, а утром сходить в госпиталь. Иногда тяжело раненные офицеры, попавшие в плен, умирали в госпитале, и их одежда поступала в распоряжение других, которые в ней нуждались.

Снова оставшись один, Роджер посмотрелся в маленькое зеркальце, которое, если не считать распятия, было единственным украшением голых стен. Роджер ужаснулся, увидев свое отражение. Из-за недоедания его щеки запали; волосы, несмотря на то что он расчесал их перед завтраком, выглядели как воронье гнездо, а нижняя часть его лица была покрыта темной дюймовой щетиной.

Захватив туалетные принадлежности, он собрался идти в умывальную комнату, чтобы сбрить щетину, но передумал. Когда-то он носил бороду, и, учитывая обстоятельства, может быть, борода теперь ему не повредит. В настоящее время даже неплохо принять несколько другой облик, чем тот, к которому он привык.

С материнской стороны у него был кузен почти такого же возраста, как он сам, который унаследовал титул графа Килдонена. Родственники его матери были приверженцами Якова II, и они страшно разгневались, когда его мать вышла замуж за его отца, адмирала, решительного сторонника Ганноверской династии. Они ее не признавали, и после неудавшейся попытки принца Чарльза Эдуарда снова завоевать трон для своего отца в 1745 году они отправились в ссылку в Рим, сопровождая двор претендента из династии Стюартов. Поэтому кузен Роджера был настолько далек и от Франции, и от Англии, что Роджер иногда выдавал себя за него.

Сделав еще одну попытку пригладить волосы, он спустился вниз. И снова компания унылых офицеров, собравшаяся в большом гулком зале, не обратила на него внимания, только некоторые поприветствовали его кивком. Они решили, что новенький не представляет для них особого интереса – просто еще один несчастный, обреченный влачить их жалкое существование. Но один из них, молодой человек, встал и, улыбаясь, произнес:

– Месье, есть немало поводов, чтобы приветствовать вас здесь, но, по меньшей мере, нам приятно видеть новое лицо в нашей несчастной компании. К вашим услугам, капитан Пьер Эсперб из полка конфланских гусар.

Роджер улыбнулся ему в ответ:

– Вы и впрямь должны быть храбрым малым, если получили этот чин у такого строгого командира, как бригадир Жерар. Рад с вами познакомиться. Меня зовут Брюк, и я имею честь состоять в свите его императорского величества.

Внезапно в комнате среди офицеров возникло ощутимое напряжение. Те двое, которые дремали, приподнялись. Четверо за карточным столом прекратили играть, и один из них воскликнул:

– Не тот ли храбрый Брюк, совершивший сотни подвигов и спасший императора от смерти, когда мы были в Венеции?

– Так меня называли, хотя я считаю это нелепым прозвищем, – скромно ответил Роджер. – Уверен, все, что мне удалось сделать, любой из вас, попади он на мое место, сделал бы столь же охотно.

Все встали и сгрудились вокруг него, забросав его вопросами:

– Давно ли вы в плену?

– Как им удалось вас захватить?

– Вы хромаете, кажется, вас ранило в ногу?

– Вы, наверно, из госпиталя?

– У вас есть новости с театра военных действий?

– Как случилось, что с вашего мундира сорваны все знаки отличия, так что вас можно принять за младшего офицера?

В следующие двадцать минут Роджер отвечал своим новым товарищам на все интересовавшие их вопросы. Затем их позвали на ужин. Ужин был накрыт в длинной, плохо освещенной комнате. Пищи было достаточно, но она была очень простая. Вина не подавали, что для французов, которые сопровождают всякую пищу вином, было весьма мучительно. Однако каждому полагалась порция водки.

Во время ужина и после него, когда они перешли в зал, Роджера осаждали вопросами об императоре. В огромной новой французской армии очень немногие из молодых офицеров удостоились чести разговаривать с императором или с членами семьи Бонапарта; поэтому им было очень интересно услышать что-нибудь о нем и его окружении.

Роджер рассказывал с большим восхищением об администраторских и военных способностях своего господина. А когда он перешел к рассказу об императорской семье, он старался, чтобы его критика не была слишком резкой.

Мать Наполеона, Летиция, сказал он, была женщиной огромной воли, но ограниченного ума. Оставшись вдовой, она преодолела множество трудностей, чтобы воспитать своих восьмерых детей честными и богобоязненными. Будучи типичной корсиканкой, Летиция однажды заметила, что, если бы дело дошло до вендетты, она смогла бы рассчитывать на две сотни родственников, которые встали бы на ее защиту с оружием в руках.

Ее родным языком был диалект итальянского; по-французски же она говорила с большим трудом. Летиция категорически отказывалась принимать участие в самовозвеличивании Наполеона; так что ему пришлось смириться с ее титулом «госпожа матушка». Когда другие ее дети ссорились между собой, она всегда принимала сторону слабейшего. Мать Наполеона решительно не одобряла роскоши, которой ее сын, став императором, окружил себя. Она не верила в долговечность его невероятного успеха и приберегала большую часть денег, которые он настойчиво посылал ей, «на черный день». В случае краха, который могли потерпеть он или многочисленные короли, принцы и принцессы – такие титулы раздал новоиспеченный император своим братьям и сестерам, – у нее будет достаточно денег, чтобы поддержать их всех. Она была религиозна, аскетична, но при случае, давая волю своему нраву, могла нагнать страха даже на своего великого сына.

Единственный человек, к чьим советам «госпожа матушка» прислушивалась, был ее сводный брат, Жозеф Феш, простой аббат, который во время первой победоносной Итальянской кампании Наполеона на время покинул церковь, заделался армейским подрядчиком и разбогател на продаже обмундирования сомнительного качества армии своего «племянника». Затем он вернулся к исполнению своего религиозного призвания. Когда Наполеон заключил соглашение с папой, в сделку было включено возвышение «дядюшки» Феша до архиепископа Лиона. Очень жадный и изобретательный, когда дело шло о деньгах, он стал владельцем обширных имений и разбогател.

Жозеф, самый старший из сыновей Летиции, получил юридическое образование, он был очень способным человеком. Толстый, добродушный и честный, он доставлял Наполеону меньше неприятностей, чем его младшие братья. Но он не был дипломатом, был никудышным солдатом и плохим администратором. Несколько месяцев тому назад императору буквально силой пришлось заставить старшего брата принять титул короля Неаполя, ведь тот предпочитал вести спокойную, безответственную жизнь.

Люсьен, высокий нескладный парень с болтающимися руками, был l’enfant terrible[6]всей семьи. С ранней юности он был пламенным революционером – даже принял новое имя Брут. Люсьен был депутатом Конвента, и, судьба распорядилась так, что в период, предшествующий государственному перевороту, он оказался председателем Конвента и как мог способствовал избранию своего брата первым консулом. Но он всячески пытался помешать энергичным мерам, которые предпринимал его брат, чтобы стать диктатором. Хотя Люсьен и объявил себя подлинным народным избранником, он не колеблясь, занимая пост министра внутренних дел, положил миллионы франков из казны в свой карман и, используя свою власть, увеличил состояния целой группы честолюбивых людей. А в качестве платы за это требовал, чтобы их жены становились его любовницами, удовлетворяя его прирожденную тягу к разврату. Со временем, нахватав достаточно золота, чтобы стать на всю оставшуюся жизнь независимым от своего брата, он бурно поссорился с ним и поселился в Италии как частное лицо. Роджер откровенно заявил, что ненавидит его и презирает.

Когда Наполеон был бедным учеником военной школы, он послал за своим братом Людовиком, чтобы тот разделил с ним скромное жилье и чтобы иметь возможность заняться его воспитанием. Многие годы император питал тщетные надежды на то, что у Людовика есть задатки военных талантов. Но Людовик ненавидел войну и разочаровал своего брата. Императрица Жозефина, желая упрочить свои позиции в семье супруга, которая ее ненавидела, заставила свою дочь Гортензию де Богарне выйти замуж за Людовика. Поскольку оба супруга испытывали взаимную неприязнь, брак оказался явной неудачей. У Людовика развились болезненная ревность и ипохондрия. Полный непреклонной решимости возвеличить свою семью, Наполеон присвоил ему титул короля Голландии. Но Людовик ненавидел всех, кто с ним соприкасался, и, будучи по своей природе человеком неблагодарным, старался всеми силами насолить своему знаменитому брату.

Жером, самый младший сын Летиции, тоже причинял массу беспокойства. Его определили во флот. В 1803 году, во время визита вежливости его корабля в Соединенные Штаты, он сошел на берег в Балтиморе, где его так приветствовали в качестве брата легендарного консула, генерала Бонапарта, что он остался там без разрешения. Влюбившись в дочь торговца мисс Элизабет Петерсон, он женился на ней.