
Полная версия:
Шепоты дикого леса
Проходимость лесной тропы и ухоженность сада никак не вязались с безлюдностью этого места. Сад усилил предчувствие, рожденное проторенной дорожкой. Возможно, мое уединение долго не продлится. Я еще сильнее прижала урну к груди.
– На общественных землях разбивать посадки запрещено. Этот лес – заповедный, но, мне кажется, первым поколениям Россов не было до этого дела. Весьма частая история среди жителей Аппалачей.
Я тут же обернулась и увидела биолога из закусочной. Джейкоб Уокер. Его имя прозвучало в голове с тем же шепчущим отзвуком, с каким ветер прикасался к золотистым лепесткам на самых высоких стеблях в саду.
Он оказался на поляне парой минут позже меня, но говорил непринужденным тоном – так, будто наша беседа длилась уже некоторое время. Он следил за мной от самого города? А потом, не здороваясь, прошел чуть позади по тропе? Бабуля, похоже, хорошо знала этого человека. Его внезапное появление меня напугало, но чувство опасности не просыпалось. Одет он был все так же: серые плотные брюки карго и рубашка с длинным рукавом и логотипом известного бренда одежды для активного отдыха над нагрудным карманом. Ботинки – дорогие, но добротные, а следы длительной носки показывали оправданность такого выбора. По всей видимости, он много времени проводил на открытом воздухе. Волосы были все так же взлохмачены. Отдельные пряди из каштановой копны подхватывал и ерошил утренний бриз – казалось, тот же самый, шепот которого прозвучал в моей голове, мягкое эхо шума ветра в кронах деревьев. Биолог подошел ближе, легко перепрыгнув через упавшее дерево, которое я обогнула.
В левой руке у него был стебель лаванды, который я сорвала и уронила. Вместо того чтобы наступить на цветок и не заметить, мужчина его подобрал. Меня не обрадовало появление постороннего, но без объяснимой причины привлекло то, как аккуратно он держал лаванду в руке. Это напомнило о почтительности, которую он выказал Бабуле. Пока я рассматривала цветок, бриз затих и замерло все, как внутри, так и снаружи меня.
– Сад здесь появился задолго до нас с вами, – ответила я. – Вряд ли ему есть дело, частные это владения или общественные. Чувствует он себя прекрасно.
На спине у биолога висел небольшой рюкзак, к которому ремешком крепилась складная трекинговая трость. Взгляд у Уокера был оживленный и деловитый: он явно подмечал все, что попадало в поле зрения. Но я обратила на это внимание еще раньше – в закусочной. Разве нет? Он остановился и оценивающе оглядел меня с ног до головы. Мой вид тоже ничуть не изменился со времени завтрака, но мы оба смотрели друг на друга так, будто с момента последней встречи прошло куда больше часа.
Или так, будто нашим глазам та встреча показалась слишком короткой и сейчас они стремились наверстать упущенное.
– В этом саду есть растения, которые вот уже пятьдесят лет считаются вымершими. Никак не могу решить, нужно ли сообщать об этом начальству или лучше просто собрать осенью как можно больше семян.
Внезапно с высоких желтых цветов, похожих на чертополох, поднялось облако бабочек, и они приземлились на голову и плечи мистера Уокера. То, что ему доверили принять эту изящно пританцовывающую крылатую процессию, заставило мои глаза вернуться к его персоне. Он не смотрел на порхающих насекомых. Он смотрел на меня. Наши взгляды снова встретились, и выражение моего лица стало слишком мягким, а глаза – слишком влажными. В закусочной я была лучше готова к такому. А сейчас расслабилась.
Словно он священник, лес – собор, а я пришла на исповедь.
– Здесь умерла мать моей подруги, Сары. Более десяти лет назад. Мать нашли повешенной вон на той акации с кривой веткой, – произнесла я. – А я привезла сюда ее дочь. Не знаю, кто посадил молодое дерево, но Бабуля сказала, что я пойму, где нужно развеять прах.
Он посмотрел на акации. От этого мне должно было стать легче, но не стало. Почему-то я не хотела, чтобы он отводил глаза.
– Слышал об убийстве. Но про вашу недавнюю потерю нет. Мои соболезнования.
Он поднял левую руку вверх и покрутил стебелек лаванды в пальцах. Тут я заметила, что руки у него тоже покрыты пятнами цвета земли, как у Бабули, но не возникало сомнений – эти следы легко смоются.
– Это вы ухаживаете за садом?
– Нет. Мне всего лишь стало интересно, кто выбросил этот цветок почти сразу же, как только сорвал. Иногда я пользуюсь домиком Россов, когда провожу полевые исследования. – Он снял с себя рюкзак, и тот легко звякнул, коснувшись земли. Вынув из бокового кармана небольшой полевой дневник, биолог вложил лаванду между страницами, после чего убрал блокнот обратно. Затем отцепил трость и вытянул ее на всю длину, вслед за этим просунув свободную руку обратно в лямку рюкзака.
Все это он проделал изумительно легко и проворно. Джейкоб Уокер был довольно высокого роста и крепкого сложения, но его движения выглядели такими естественными и пластичными, что он казался своим среди деревьев и цветов. Диколесье Сары не преграждало ему путь. Оно впускало его в себя. Так он – ученый? Никогда не встречала ни одного, но мои стереотипные представления о твидовых костюмах и душных лабораториях внезапно оказались вопиюще неверными.
– Я пользуюсь этой дорогой от случая к случаю. Много времени провожу на горе, но сад никогда не тревожил. Некоторые редкие растения осмотрел, это правда. – При упоминании о диковинках глаза Уокера блеснули и на миг обратились в сторону сада. Он упер трость в землю, сжимая ее обеими руками так, что на фоне пятен от травы и земли стали видны белые костяшки. – Бабуля – известная травница этих мест. Многие жители ищут в лесу разные ингредиенты. Красители. Или лекарства. Большинство не задумывается, как это влияет на окружающую среду. Женьшень числится среди исчезающих видов. На черном рынке за него можно получить хорошую цену. А его незаконная добыча и продажа порождают другие опасные преступления вроде отмывания денег.
Так, может, у его напряженности имелось логическое обоснование?
Он не просто ученый или любитель походов. Он выполняет миссию. И все равно даже отлов браконьеров не казался делом достаточно серьезным, чтобы соответствовать тому уровню подготовленности, который в нем чувствовался. Я не только бариста. Я та, кто выжил в одиночку. До того, как рядом появилась Сара. Утомленные соцработники и приемные родители не в счет. Уокер пошатнул мое внутреннее равновесие сильнее, чем Бабуля, и непонятно, о чем именно это говорило: о симпатии или о скрытой опасности. Между моим телом и разумом не было согласия. То, что выдавали глаза биолога, не сочеталось с другими его чертами, есть у него миссия или нет.
– Вы не рассказали начальству о саде, потому как считаете, что ему лучше оставаться для всех тайной? Чтобы не разорили, когда о нем станет известно? – предположила я. – Думаю, женщины семейства Росс или люди вроде Бабули скорее умрут, чем навредят лесу.
– Для них это кощунство. И то, как погибла мать вашей подруги. Убийца не просто отнял ее жизнь. Кто бы это ни был, он еще и осквернил белую акацию… – начал Уокер.
– …А вместе с ней осквернил диколесье, – закончила за него я.
И, высказанные вслух, эти слова внезапно открыли главную причину, приведшую меня сюда. Обстоятельства убийства и то, как обошлись с телом, производили впечатление не просто свирепой жестокости. Это надругательство над всем, что было дорого погибшей. В том числе – над Сарой, такой дорогой и для меня. Дороже самой себя. Теперь, когда она погибла, у меня не осталось привязанностей ни к кому и ни к чему, но в этом саду я чувствовала, как многовековой уклад жизни женщин Росс затягивает в свои призрачные сети. Привести сюда прах названой сестры меня заставили именно ее чувства и убеждения. Вскоре она воссоединится с этим местом, словно никогда и не покидала его. Силуэт Уокера и очертания сада вдруг стали размытыми: мои глаза заволокло слезами.
– Простите, что потревожил. Надо было мне просто идти своей дорогой, – неожиданно произнес биолог.
Сжав челюсти, я запретила себе плакать. Но руки, крепко стиснувшие урну, выдали все мои переживания и без слез. Разумеется, он заметил. И побелевшие костяшки. И влажные глаза. Он понимающе поглядел на меня. И от этого я тут же напряглась. Пускай наблюдает и подмечает что угодно, но не надо понимать меня лучше, чем я сама. Скорбь оставалась слабым местом, которое я не желала раскрывать перед незнакомцами.
Но неожиданно пришло спасение. Секундой ранее передо мной был мистер Уокер, пахнущий лавандой миролюбивый биолог, и вот это уже совершенно другой человек, который расправил плечи и занял оборонительную стойку, перехватив трость на манер оружия. Особенно мускулистым ученый не был. И его сдержанная сила проявлялась, лишь когда того требовала ситуация. Я потрясенно выдохнула и отступила. А затем развернулась – очевидно, эту перемену вызвало что-то позади меня.
– Том, – произнес Уокер с заметным облегчением. Глубокий и уверенный голос прозвучал непосредственно рядом со мной. Значит, когда я развернулась, биолог шагнул в мою сторону. И оказался гораздо ближе, чем я ожидала. Это был жест защиты, но от него мне не стало спокойней. Такая близкая дистанция сильно обеспокоила, словно компенсируя то, что мне не показалась достаточно нервирующей метаморфоза, произошедшая с мужчиной. – Так это ты посадил дерево для Сары Росс.
Появившийся в саду человек едва взглянул в нашу сторону, он непрерывно мелко кивал, подходя к молодому дереву акации, про которое говорил Уокер, с большим ведром воды в руках. Лицо незнакомца рассекал зловещий красный шрам, спускающийся от глаза и проходящий по диагонали через обе губы. Крупный мужчина, но он, похоже, не представлял угрозы и молча ухаживал за растениями, словно нас здесь и вовсе не было.
– Все в порядке. Он присматривает за садом. Я видел его здесь несколько раз, – сказал Уокер. Он не отодвинулся. И я тоже. Несколько шагов в сторону не ослабили бы реакцию моего тела на голос, прозвучавший чуть ли не вплотную к затылку. Биолог не прикасался ко мне и не сделал ничего, нарушающего личные границы. Так что дрожь и покалывание в спине спровоцировала я сама, а не он. Краем глаза я заметила, что он вновь оперся тростью о землю. Вернулся в образ безмятежного любителя полевых исследований. Однако это не помешало мне каталогизировать его внезапную защитную реакцию как не слишком академическую.
– Бабуля сказала, я пойму, где развеять прах Сары, – проговорила я.
Закончив с поливкой, Том теперь обходил сад, обрывая сухие листья и осматривая цветки и вьющиеся стебли. Он никак не отреагировал на то, что я подошла к молодому дереву акации и открыла урну.
Я очень долго не могла ее наклонить. Все стояла и чего-то ждала. В конце концов лишь благодаря невероятному усилию воли я смогла высыпать прах Сары на сырую землю. Удивительно, но мне казалось, что каждая частичка пепла ненадолго застывала в воздухе, прежде чем соглашалась упасть. Щебетали птицы. Жужжали насекомые. А я провожала в последний путь Сару – человека, который знал меня лучше, чем кто бы то ни было еще, – в окружении двух людей, с которыми едва была знакома.
На траурную речь у меня сил не хватило. Тоску по Саре, пронизавшую всю меня изнутри, невозможно было облечь в слова. Урна теперь казалась слишком легкой. Я завинтила на ней крышку и не знала, что делать дальше. Уокер стоял позади меня. Похоже, он не мог решить, следует ли ему уйти или предложить свою помощь. По правде говоря, поддержка была для меня чем-то настолько непривычным, что я не знала, как реагировать. Обычно я отпугивала от себя людей до того, как они решали пойти на сближение. В Ричмонде проще. Постоянные толпы. Спешка. Все понимают сигнал «оставьте меня в покое».
– Меня зовут Мэл, – представилась я. Джейкоб Уокер видел каждое мое движение, а я чувствовала каждый его вздох. Показалось глупым не представиться человеку, к дыханию которого я так чутко прислушивалась. Он уже был частью этого скромного мемориала, отбрасывавшего теперь зловещую тень на всё вокруг акации Сары.
Темные, изогнутые деревья хранили память об ушедших, но вместе с тем навевали какую-то неясную тревогу. Их ветви, словно скрюченные от боли конечности, тянулись к небу не с надеждой, но с предостережением.
– Приятно познакомиться, Мэл. – Новый знакомый перевел взгляд на окружающий лес и кивнул так, как будто нас формально представили друг другу листья на деревьях.
Прах опустился на землю и потемнел, впитав влагу от свежего полива. Никакого облегчения я не чувствовала. Как и того, что в этой истории наступила развязка. Бабуля ведь меня предупреждала. Все казалось не завершением, а началом. Я в первый раз встречала полдень на горе, где жила Сара. И от осознания, что этот раз вряд ли станет последним, по спине пробежали мурашки.
– Вы с Бабулей не ладите. – Мне хотелось однозначности. Определить для себя, что он такое. За одно это утро он переменился слишком много раз, и привычного уровня моего восприятия пока не хватало для внятного впечатления.
– Я заметил, что она угостила вас чаем. Будьте осторожны. Эта старушка постоянно что-то заваривает.
– Так вы полагаете, она не знает, что делает? – предположила я.
Присев на корточки, я поставила урну на землю, и только когда поднялась с опустевшими руками, мое сердце екнуло, осознав, что произошло. Жизнь Сары закончилась, а каждое сокращение сердца, продолжавшего мою жизнь, отдавалось болью.
– О, она-то прекрасно знает, что делает. Только я не уверен, что вы понимаете, с чем связываетесь, – возразил Уокер. В груди у меня жгло – как жжет кожу лед, – но, несмотря на болезненную скованность от внутреннего измождения, я обернулась, потому что его голос теперь раздавался издалека. Он двигался туда, где тропинка уходила с поляны дальше в лес. – Наверняка можно сказать одно: от каждого кулька с ее травяным чаем тянется веревочка – и я не про те ниточки, которыми они перевязаны.
– Вы ведь ученый. Не верите же вы… – начала я, но оборвала фразу. Сердце в оледеневшей груди забилось сильнее. Я годами пила травяные отвары Россов, и ничего со мной не стряслось. Полный порядок. Никаких чар или приворотов я на себе не чувствовала. Но разве Бабуля не сказала, что кофе «препятствует»? Я не верила в чудеса. Верила только Саре. А Сара умерла. Даже прирожденные бойцы иногда устают.
– Во что я верю – так это в то, что не стану пить никакие Бабулины зелья в ближайшем будущем, – отозвался Уокер. – И вам не советую. Вам бы лучше вернуться в Ричмонд. Попрощайтесь с подругой и езжайте обратно в город, пока еще можете.
– Пока еще могу? – переспросила я. Тон его был по-прежнему беззаботный, но в словах звучало явное предостережение.
– Едва вы вступите в диколесье, как оно заберет вас навсегда. – Уокер остановился у промежутка в деревьях, обозначающего продолжение тропинки. За его спиной лежали прохладные зеленые тени. Я заметила, что мох у корней такого же цвета, как его глаза. Оттенки леса вокруг него не просто перекликались с цветом его глаз. Множество золотистых и коричневых оттенков каштановых волос и чуть загорелой кожи настолько сливались с окружающим пейзажем, что сложно было разобрать, где кончались его собственные очертания и начиналась чаща.
– А вас уже забрало? – осторожно спросила я. Без моего ведома сердце вдруг притихло и наполнилось теплом. Лед таял. Биение стало ровнее. Уокер вдруг снова перестал походить на ученого и обратился в какое-то лесное создание. Он обладал сдержанной мужественной статью и почему-то в дикой местности выглядел куда органичнее, чем среди людей.
Как я могла расслабиться в присутствии этого хамелеона? Хотя бы на секунду? Очевидно, утрата повредила мой внутренний радар и ослабила защитные механизмы.
– Да. И заберет снова, – откликнулся он.
Он отвернулся и продолжил путь через лес пружинистым стремительным шагом, которым можно влегкую пройти десятки километров до конца дня. Через несколько секунд он исчез. Только тогда я поняла, что осталась в саду одна. И более того – урны тоже не было. Наверное, Том молча забрал ее с собой, уходя. Не место такому угрюмому, жуткому предмету среди зелени и цветов. Мои защитные инстинкты подводили в этом месте не просто так. Хладнокровие здесь не работало. В городе я могла оставаться настолько отстраненной, насколько заблагорассудится, – в толпе несложно сохранить анонимность. А вот диколесье требовало тепла. Оно пробуждало его. Можно скорбеть, но нужно и продолжать жить. Здесь все определял естественный цикл рождения, роста, смерти и возрождения, который необходимо было поддерживать.
На несколько сумрачных мгновений моим вниманием завладела белая акация со скрюченной ветвью. В воображении ужасающе натурально прозвучал скрип из кошмара. Убийство противоречит всему естественному.
Скрежет натянутой веревки по коре.
Здесь погибла женщина. Я видела ее труп так отчетливо, будто это я, а не Сара стояла возле этого дерева на похолодевших босых ногах.
Неожиданно солнце закрыли облака, и нечто заставило меня вздрогнуть. Даже на этой поляне лес поглощал сад, как только солнце скрывалось из виду. Я подняла глаза, и вид пушистого облака, сквозь которое с такой готовностью проглядывали лучи спрятавшегося солнца, успокоил меня.
Я не стала задерживаться.
Бабуля ждала меня. Она велела разыскать ее. Я погладила листья на ветвях саженца акации. Не прощаясь, а обещая вернуться. Несмотря на нервную дрожь, пробежавшую по спине, когда я проходила мимо дерева Мелоди Росс, я решила не следовать совету Уокера.
Призрачные сети поймали меня. Опутали мое сердце. Сара хотела вернуться сюда, ибо здесь был ее дом. Бабуля сказала, что это только начало, и я действительно чувствовала, как внутри что-то пробуждается. Через туман горя пробивалось любопытство. Я жаждала прекращения кошмаров, но в то же время хотела разобраться, что происходит. Сбежав, я не смогла бы этого сделать.
Глава четвертая
Как давно он здесь не был. Грязь под лапами. Сырая земля. Горькая кора. Отхватил и выплюнул. Нельзя есть. Он несколько раз чихнул. Содрогания приятны. Вычистили из носа домашнюю пыль. Он бежал по самому краю полоски голой земли. Прохладные тени подлеска укутывали, словно одеяло. Щекотка на кончиках ушей и в желудке шептала: «Укрыться. Укрыться в тенях». Но сильнее всего было жжение. Как от голода, но иное. Как когда ищешь самку, но иначе. Оно заставило покинуть укромную нору в доме.
Нос и уши. Подергиваются. Бежать. Нюхать. Вслушиваться. Пробовать. Целую вечность он таился, скрывался.
Выжидал.
Сотворенный из яростной любви, он ожил, когда сухие травы зашуршали внутри, отзываясь на появление незнакомки. Но он был слишком медленным. Изорванные нитки и поеденные молью травы обратились в плоть и кровь. Боль. И жжение. Вперед, вперед. Он не простой оберег. Вперед. Незнакомка ушла, но внутри еще жгло. Вниз по лестнице. И бегом наружу. Жжет – значит, можно двигаться. Радость после многолетней спячки.
Никто не нашептывал песен, чтобы восполнить его силы. Свежая зелень из сада не обновляла изнутри. Иголка и нить не прикасались к износившейся оболочке. Теперь все иначе. Он так давно не чувствовал рядом могущественную руку, создавшую его. Сердце, когда-то наполненное цветками лаванды, колотилось в груди. Он дышал. Вдох-выдох. Слишком быстро. Страшно.
Все иначе. Но он помнил, что было раньше.
Он последовал за новым запахом к дикому месту. Много раз, давным-давно, его брали в дикое место, спрятав в карман. Только в этот раз ему еще нужно было увернуться от смерти. Длинной, скользкой, беспощадной. Ловкой. Стремительной. Жаждущей проглотить. Как бы не так. Внутри жгло – и он делался проворней, быстрее. Он избежал атаки и замер в густой высокой траве. Щекотка подскажет, что делать. Он спрятался. На землю упала тень пролетающей птицы. Пробрало насквозь, до самых новообретенных костей.
Но не остановило.
И чем больше проходило времени, тем сильнее становилось тело и яснее голова.
Старый и потрепанный, благодаря любви он получил жизнь. Однако ему и теперь предстояло отваживать плохие сны и прогонять страхи. Вот что обжигало нутро. Предназначение. Пусть и не для девочки, которой пришлось оставить его, когда ее увезли. Ей хватило мужества перед уходом спрятать его, смоченного слезами, под подушку. В последний раз. Но даже ему – а голова у него была набита полынью и лавандой – было понято, что нельзя слишком отдаляться от растений и дикого места, его породивших. Иначе он снова стал бы кучкой ниток и травяной набивки.
Девочка оставила его, чтобы он не «умер». Возможно, зная, что ему нужно будет дождаться прихода другой.
Наконец он добрался до дикого места. Обнюхал каждый корешок и стебелек. Щекотка и жжение указали на те, которые требовались.
Здесь росло то, что обновит его изнутри. То, что когда-то наделило даром движения. Он перебегал от одного растения к другому. Набивал желудок, покуда жжение не прекратилось. После этого по запаху – нюхай, вслушивайся, смотри – он нашел молодое деревце, под которым недавно развеяли прах.
Он посидел немного рядом, вспоминая, как путешествовал в кармане девочки и как отгонял от нее плохие сны, а потом развернулся и отправился обратно к хижине. Не стал следовать за незнакомкой. Он уже едва ее чувствовал. Ушла слишком далеко, и вязаной мыши, оживленной любовью, ее было не догнать. Придется подождать еще какое-то время.
Спустя несколько часов практики его движения стали более точными и собранными, однако он все же не успел вовремя заметить, что смертоносный полоз, от которого прежде удалось увернуться, теперь затаился в тех же кустах, где сам он прятался от ястреба. Мир запахов и ощущений все еще оставался непривычен. Гибельную ошибку исправило солнце, вышедшее из-за туч и отразившееся блеском на змеиной чешуе.
В ответ на бросок полоза он подпрыгнул как никогда раньше. Но дикое место – лесной сад – обильно наполнило энергией ничтожные мускулы. Крошечное серое тельце подлетело вверх, а затем скрутилось и развернулось, упав на затылок полозу и впившись в него зубами.
В том, что произошло потом, проявилась неистовость его создательницы, а не природа его нынешнего воплощения – живой, дышащей мыши. Его ведь создали в качестве оберега. А чтобы исполнить предназначение, нужно было вначале уберечься самому. Брызнула кровь. Полоз бился в агонии, которая предназначалась тому, кто с ним расправился. Он теперь был не просто талисманом. И не просто мышью. Но в то же время он еще не стал тем, кем его создавали…
Между Той, что придет, и Той, что была прежде,
Фэйр-Маргарет-Энн-Элизабет-Берта-Кэтрин-Мэри-Беатрис-Мелоди-Сара.
Между лозой диколесья и бьющимся сердцем,
Соединять, указывать, оберегать.
Он не разжимал челюсти, пока полоз не перестал двигаться. От героических усилий крохотное мышиное тело – пусть оно было телом волшебного питомца знахарки и посланника диколесья – испытало боль, несравнимую с прежней. Но голова, некогда набитая травами, приноровилась к новому состоянию, как и все остальные органы. Оставив позади мертвую змею, он осознал, что стал чем-то большим, чем был до этого.
Он наберется сил и станет ждать здесь, пока незнакомка не начнет в нем нуждаться.
Мелоди Росс об этом позаботилась.
* * *Крышу Бабулиного дома украшала викторианская резьба, напоминавшая фигурно выточенные клыки. Направление к нему мне указал первый же встреченный человек. Это была женщина, выходившая из парикмахерской, и, описывая маршрут, она говорила так тихо и так опасливо оглядывалась вокруг, как будто ей вовсе не хотелось быть кем-нибудь застуканной за ответом на подобный вопрос. Странно, учитывая, как все приветствовали Бабулю в закусочной.
Разумеется, попутно женщина оглядела меня с ног до головы, словно узкие черные джинсы и высокие кроссовки нарушали какой-то неведомый местный дресс-код.
Преодолев кованые железные ворота, увенчанные заостренными прутьями, я осторожно приблизилась к коттеджу в стиле королевы Анны – приходилось напоминать себе, что меня сюда пригласили. Зубастая резьба на фронтоне и плотно занавешенные окна не выглядели особенно гостеприимно. Древнее здание было больше остальных домов в квартале и располагалось в конце тупика, раскрошившийся асфальт в котором походил скорее на черный гравий. Соседние дома были отделаны крашеными досками или дешевым винилом, скорее всего, маскирующим подгнившее дерево, однако за лужайками жильцы ухаживали, от сорняков избавлялись, и то тут, то там виднелись свидетельства, что здесь живут люди с детьми: качели, песочница, прислоненный к ограде велосипед…
Бабулин дом из выцветшего кирпича выделялся на их фоне солидной красотой. На вершине круглой башенки со скрежетом поворачивался туда-сюда большой черный флюгер в виде ворона. Подумалось, что, должно быть, моя собеседница из парикмахерской считала этот дом, да и его обитательницу, эксцентричными. У нее самой волосы были выпрямлены, залиты лаком и уложены в традиционную прическу неработающей домохозяйки. С Бабулей я была знакома совсем недолго, но она-то со своими бесконечными одеждами, карманами и лоскутками, не говоря уже о непокорной пышной шевелюре, выходила за рамки нормы даже по меркам Ричмонда. Вероятно, в этом городке ее считали чудаковатой дикаркой, а не хранительницей традиций.