Шепоты дикого леса

Лу послушно последовала за Сарой к хижине. Больше они ничего не услышали. Ни криков, не враждебных возгласов. Если мать и призвала себе на подмогу воинство из цветков жимолости, то оно встретило неприятеля беззвучно, пока девочки, потеряв свои волшебные крылья, прятались в комнате Сары.

* * *

Сквозь сырой утренний туман я шагнула на тротуар, повторяющий несколько извилистые очертания Главной улицы.

В Морган-Гэпе вообще ничего не было прямым и очевидным.

Лощина, где построили город, оказалась достаточно просторной для того, чтобы проложить улицы в разные стороны, но его здания то и дело прижимались к нагромождению скал. Неровный и часто труднопроходимый рельеф сделал планировку хаотичной. Прогулка по улицам напоминала хождение по лабиринту, где дома и сами горожане вдруг возникали перед тобой в тесных уголках, будто одуванчики, тянущиеся к солнцу.

Прошлой ночью шел дождь, и влажность росла по мере того, как солнце нагревало воздух. Бабуля придерживалась строгого распорядка дня. Ранним утром разносились заказы. До полудня – работа на кухне: перемалывание, смешивание, замачивание и запаривание. После полудня, когда солнце просушит деревья и кусты от сырости, – огород.

Запах разрыхленной почвы и молодой зелени, терпкость лимонной мелиссы, горьковатые нотки алоэ, щекочущий ноздри аромат листьев мяты – все это давало мне долгожданное облегчение после полной потерянности. Должно быть, за свою жизнь Бабуля много кого успела обучить. Учебный процесс был отточен до автоматизма. И я заняла вакантное место подмастерья с редкой для себя непринужденностью. Может, из-за нашей с Сарой тесной связи каждое задание, которое мне давали, казалось смутно знакомым, пусть я никогда и не выполняла его сама.

Вчера я аккуратно подписывала этикетки к баночкам с сушеными травами, провисевшими в Бабулиной кладовке с прошлой осени. Мой почерк на этикетке выглядел ровнее, чем в обычной жизни, но сама идея напоминала манифест. Я никогда не испытывала потребности оставить где-то свой след вроде «Здесь была Мэл».

Бабуля диктовала: «Помогает при артрите в коленях» или «Снимает головную боль». После я еще долго разглядывала готовые этикетки и спрашивала себя, почему угольки в животе так радостно теплятся от подобных простых вещей.

Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я подолгу просиживала за семейным лечебником Сары, пытаясь разобраться в природе своих кошмаров и той загадочной связи, которая все еще соединяла меня с погибшей подругой.

Бабуля, похоже, придерживалась мнения, что авария не была случайностью. И Саре угрожала опасность с тех самых пор, как ее увезли из дому. За всю жизнь я никогда не чувствовала себя по-настоящему в безопасности, но идея, будто за Сарой годами охотился убийца, казалась безумием. Я привыкла иметь дело с более приземленными угрозами – например, с коллекторами или посетителями, которые вместо стакана латте требуют твой номер телефона.

Я не принадлежала к семье Росс и не была знахаркой. Странные каракули и зарисовки на страницах книги предназначались не для меня. Я просто доставляла Бабулины заготовки тем, кто желал их получить в первые утренние часы, пока город еще не проснулся: кому-то – лекарство от расстройства желудка, кому-то – крем от морщин. И позволяла этой нехитрой работе унять мои переживания. Ричмондская служба проката договорилась с местным гаражом, что я могу сдать им автомобиль. На прошлой неделе машину оттуда забрал прыщавый подросток, лишив меня самого простого пути к отступлению.

Поэтому, вместо того чтобы сбежать, я перемещалась пешком по всему городу.

Последней точкой моего сегодняшнего утреннего маршрута был магазин-мастерская, где продавали дульцимеры ручной работы. Он гордо обосновался на Главной улице между парикмахерской и антикварной галереей, занимающей помещение бывшей аптеки, – на одной из ее витрин даже нашлось место фонтанчику с содовой. Магазином владела Таллула Рей – известная певица и композитор, которая к тому же сама изготавливала инструменты, на которых играла. Ее уникальные горные дульцимеры, проникновенный голос и поэтический талант были гордостью всего Нэшвилла, столицы фолк-музыки. Таллула могла бы много лет назад переехать отсюда, но не стала.

Возможно, потому, что на горе, неподалеку от хижины Россов, располагался фамильный дом, окруженный рощей ореховых деревьев. Или из-за ее слепой бабушки, которая прекрасно изучила окрестности задолго до того, как ей отказали глаза. В любом другом месте она бы не смогла ориентироваться. А здесь, в Морган-Гэпе, возможность «видеть» у нее оставалась до сих пор.

Мастерица, делавшая дульцимеры, уже была мне знакома. Лу из снов. Лучшая подруга Сары во времена, когда та еще находилась здесь. Магазин открывался только с десяти часов, но Бабуля рассказала, что Лу живет на верхнем этаже, над помещением, в котором с помощью специального токарного станка, долота и своих одаренных рук изготавливает инструменты.

В витрине магазина рядом с рекламой сборника нот висело знакомое «Нет ходу трубопроводу».

– Бабуля чувствует, когда у Мэй заканчиваются запасы. Даже просить не приходится, – сказала мне молодая женщина, когда я открыла дверь магазина. Она оказалась не заперта. Похоже, лишь лианы-кампсисы с их трубчатыми цветами в ящиках на окнах второго этажа оберегали магазин от воров… или чего похуже.

– Она слышит шепот диколесья, – сдержанно ответила я, припоминая, что то же самое мать Сары говорила о Томе. Лу не знала, что я знакома с ней благодаря сновидениям. Промелькнувшее воспоминание о выбежавшей из леса сектантке обдало меня холодом, который не рассеялся даже от солнечного тепла. Дойдя до середины комнаты, я замерла на полированном вишневом полу и крепко сжала в руках корзинку. Возможно, это опыт прежней жизни накладывал на все, что я вижу, глубокую тень. Или это сказывалось влияние кошмаров. Как бы то ни было, мне внезапно захотелось предупредить молодую афроамериканку, которая приветливо со мной поздоровалась, что в городе, где, вероятно, до сих пор скрывается убийца, такая открытость и дружелюбие могут не довести до добра.

– Новая Бабулина постоялица уже у всех на устах. Она берет себе учеников время от времени, – сказала Мэй – слепая пожилая женщина, сидевшая в углу на кресле-качалке с мягкой плюшевой обивкой.

– Меня зовут Мэл, – представилась я. От неизменно меня сопровождавшей мрачности стало неловко. В последний десяток лет благодаря дружбе с Сарой эта мрачность более-менее рассеялась, но ее вернула гибель подруги и невероятно яркие сны. Перед моим появлением кампсисы должны были протрубить тревогу. Может, зловещие тени распространяла я сама.

– На моей памяти Бабуля взяла себе ученицу в первый раз, – улыбнувшись и закатив глаза, сказала полушепотом Лу. Мэй поцокала на нее языком:

– А тебе ведь целых двадцать три. Все-то ты уже повидала.

Зрение Мэй утратила, а вот слышала все превосходно. Ее волосы были заплетены в толстые косы, обвитые вокруг головы, и седые пряди делали эту прическу похожей на серебряную диадему, мерцающую на фоне ее темной кожи. Говоря со мной, она натягивала струны на гриф из палисандра: на ее коленях лежал незаконченный инструмент. Узловатые пальцы ловко и уверенно управлялись со стальными нитями.

Я стояла, смутившись и не двигаясь с места, потому как знала, что ничем не заслужила особого расположения Бабули, к которой обе эти женщины проявляли столько уважения. Но, кажется, ни Мэй, ни Лу не заметили шрамов у меня на костяшках или теней, населяющих мои глаза. Хозяйки спокойно продолжили свои утренние занятия, пригласив меня выпить чашечку свежеразведенного цикория – его горечь смягчила добротная порция жирных сливок.

Это, конечно, был не кофе, который Бабуля по неопределенным причинам запретила мне пить, но сходства оказалось достаточно, чтобы я закрыла глаза и с наслаждением смаковала богатый вкус густого от сливок напитка.

– Мать приучила меня вместо кофе пить цикорий. Она приехала из Нового Орлеана. Потом вышла замуж в Морган-Гэпе и задержалась тут ненадолго, – рассказала Мэй. – Мать Лу, упокой Господи ее душу, была моей невесткой. – Она отложила бывший у нее в работе инструмент, чтобы отпить напиток из чашки и покачаться в кресле. – И петь моя мать тоже любила. О, какой у нее был голос! Жаль, тебе не послушать, как она поет. Хорошая песня тебе не повредит, скажу так, – добавила Мэй. А потом начала напевать мотив, похожий на церковный гимн, время от времени отхлебывая цикорий.

Будто вступая в музыкальное состязание с Мэй, Лу отставила свою фарфоровую чашку, звякнув ею о стол, и взяла в руки дульцимер – наверняка свой собственный. Его корпус покрывал тонкий слой патины – признак того, что на нем играли помногу, – а его контуры идеально обтекали колени Лу. Она без труда подобрала аккомпанемент к мотиву, который напевала ее бабушка. Проворные пальцы, от игры отвердевшие на кончиках, щипками и ударами извлекали из струн звуки в стремительном танце, за которым не могли угнаться тени.

А потом она запела сама.

Ее музыка была подобна саду. Звук рождался в деревянном инструменте, но вместе с тем – в ее сердце и душе, крови и плоти. В ответ на музыку моя собственная кровь заструилась по жилам с удвоенной скоростью – и я не могла этого объяснить. Здесь я была чужой, но горячий цикорий и нежное контральто Лу заставили меня забыть об этом.

Я чувствовала себя на своем месте.

И так получилось благодаря Саре. Тоска по мертвой подруге соединила меня с другими людьми, которые, как и я, любили ее.

Закончив петь, Лу отставила инструмент и взяла свою чашку столь будничным жестом, будто не она только что отыграла номер, способный навсегда изменить что-то в душе у слушателя.

– Вот так, – сказала Мэй. – В моей Таллуле живет музыка ее прабабушки. И еще как.

Лу отнеслась ко мне дружелюбно, но ее музыка проделала нечто большее. Звук пронизал меня насквозь, создав между нами двумя вибрации, которые не рассеялись даже тогда, когда песня была допета.

– Передай Бабуле благодарность за крем, Мэл, – еще раз улыбнувшись, попросила Лу. Волосы у нее тоже были заплетены в косы, но в отличие от прически бабушки, они ниспадали на плечи, словно дикие своенравные лозы: их украшали разноцветные бусинки, а кончики в несколько сантиметров свободно завивались в разные стороны наподобие ресниц. Она была красива, однако приходилось признать, что часть ее красоты открывалась мне в призрачном образе девочки из моих снов, который просвечивал через реальный облик. Теперь Лу, может, и повзрослела, но что-то мне подсказывало, что она и сейчас запросто могла бы запеть в любых обстоятельствах: хоть перед концом света, хоть на уроке арифметики. Так мне рассказывала Сара. Я практически наяву услышала ее голос с легким акцентом жителей гор, как у Лу. – Приходи еще. В любое время. Бабуля говорит, мы подружимся. Не вижу причин ей не верить.

Собственная ответная улыбка удивила меня. Я не выдавила ее через силу. В ней была искренность, а не притворство ради вежливости. Я улыбнулась из-за Лу. Такое моментальное чувство родства посещало меня до этого лишь однажды. Ценность момента заставила затаить дыхание и сдержать слова, которые пока слишком рано было произносить.

– Лу вот-вот сочинит новую песню. Я всегда это чувствую. На нее находит какое-то томление. Она ждет. Вслушивается. Я сказала, что тебе не повредит хорошая песня. Ошиблась. Ты сама принесла нам эту песню, – сказала Мэй.

У меня была единственная миссия – защищать Сару. Я с ней не справилась. И не могла никого ни на что вдохновить. Но почему-то после знакомства с Лу и ее музыкой мне уже не казалось, что Бабулина вера в меня лишена оснований. Я обрела новые силы. Окрепла. Песня Лу развеяла мою нерешительность.

Голос Лу и звуки ее дульцимера несли в себе добро. Мне это было ясно, поскольку в жизни я успела перевидать немало зла. И мои защитные инстинкты тут же забили тревогу. А что, если Бабуля права? Что, если убийство Мелоди не было кульминацией? Будет ли достаточно научиться готовить все отвары, настойки, масла и кремы из лечебника Россов? Не нужно ли мне сделать что-то еще? Сейчас. Сию секунду. Чтобы помочь. Вылечить. Уберечь.

Бабуля, лечебник, кошмары, а теперь и музыка Лу… Я не воспринимала магию гор всерьез. Диколесье хранило молчание и не выдавало мне своих секретов. Разве нет? Или, может быть, я приняла собственное нежелание слушать за его молчание? Мне вспомнились ровные ряды бутылочек, к которым я приклеивала этикетки. Жизни такой порядок несвойственен. В ней куда больше путаницы и смятения. Сара не заслужила погибнуть так рано. Путь врачевательницы был уготован ей с рождения. Но, выходит, кто-то решил оборвать эту жизнь? Намеренно лишить мир ее дарования? Люди вроде Бабули или Лу с Мэй заслуживали спокойной жизни. Но о каком мире и покое в Морган-Гэпе могла идти речь, когда где-то тут до сих пор жил душегуб, которому сошло с рук убийство матери и ее ребенка?

Глава шестая

Лу проводила меня до двери – не только потому, что магазин был частью дома, но и потому, что про долгие прощания можно было сказать как про ее музыку: «Это так по-аппалачски». Я провела в городке уже пару недель. И за это время множество раз наблюдала, как люди начинают прощаться на кухне, встав из-за стола, продолжают, неспешно проходя по коридору и через гостиную, а затем наступает неизбежное: они оказываются в открытом дверном проеме, где болтают еще немножко, пока кто-то не находит наконец в себе сил сказать решительное «до свидания». Мои прощания обычно были торопливыми. Я привыкла носиться из пункта А в пункт Б, не встречаясь ни с кем глазами и не сбавляя темп. Но с Лу было не так. Я обернулась, чтобы поблагодарить ее, но выговорить нужных слов не сумела. С лица девушки исчезла улыбка. Там, где она только что сияла, обнаружились неодобрительно сжатые челюсти и глаза цвета грозовой тучи. Плечи у меня напряглись. Недовольство Лу было направлено не на меня, и, повинуясь желанию защитить ее, моя спина напружинилась, словно натянутая тетива. Я немедленно развернулась лицом к источнику беспокойства Лу.

– Каждую среду, как по часам, он прогоняет их по улице. Лучше отойти от дороги, – сказала Лу. Привычная для нее внутренняя музыка слов исчезла. Голос стал монотонно-угрюмым – я его едва узнала.

Прямо по проезжей части Главной улицы, игнорируя автомобили и тот факт, что безлюдный тротуар куда больше подошел бы для пешего шествия, двигалась вереница женщин. Участницы этой сбивчивой и суетливой процессии были одеты в длинные, по щиколотку, голубые домотканые платья и полностью скрывавшие их волосы серые платки. Такой же наряд я видела в кошмаре. Платки были туго обмотаны вокруг шей и голов, открывая лишь бледные невыразительные лица, и от того, что одежды ничем не отличались, сами женщины тоже выглядели пугающе одинаково. Как при мурмурации скворцов или иглохвостых стрижей, их вроде бы хаотические движения странным образом складывались в единое действо.

Но не женщины стали причиной хмурости Лу.

Она буравила глазами высокого, одетого во все черное мужчину, который целеустремленно шел позади серо-голубой стаи. На нем был старомодный костюм и шляпа с плоскими полями – от его облика веяло похоронной серьезностью. Когда странная группа приблизилась к нам, я смогла получше рассмотреть его лицо. Такое же суровое и невзрачное, как и его наряд.

Только вот его острый взгляд был не так прост, как все остальное в нем.

Он следил за движениями женщин. Наблюдал то за одной, то за другой. От него не ускользал ни один жест. Ни одно подергивание пальцев. Ни один вздох. Ни один сбивчивый шажок. Ни один робкий взгляд на яркие витрины магазинов. Его глаза были столь же беспокойны, как движения его подопечных.

– Это преподобный Мун. – Слова Лу прозвучали не как представление, а как предостережение.

К моему горлу подступил комок. Птичьи движения женщин казались необъяснимо противоестественными, пока я не заглянула в глаза преподобного Муна. Его обсидиановые зрачки немилосердно пронзали каждую участницу шествия.

Прохожие расступались перед мрачным пастырем и его пугливым стадом. Машины включали «аварийку» и прижимались к обочине. Все, кто мог, разворачивались и уходили в другом направлении. Засмотревшегося ребенка мать за руку оттащила в парикмахерскую. Один мужчина надвинул на глаза козырек бейсболки и опустил взгляд на землю.

Мун вел женщин дальше по улице и, судя по жестам, не собирался давать «стаду» свободу. Им явно следовало держаться подальше от витрин магазинов. От музыки Лу и Мэй. От моей корзинки с травяными отварами.

Как и у сектантки из моего сна, возраст этих женщин не поддавался определению, но что-то в их гладких, блестящих на солнце лицах вызвало у меня в желудке спазм, как будто утренний тост попросился наружу.

Если другие люди на улице и чувствовали неправильность происходящего, то никак не пытались это прекратить. Я двинулась вперед. На шаг, а затем – еще на два. У Лу вырвался гортанный звук, будто ее застигли врасплох. Мои пальцы стиснули корзинку так, что костяшки побелели. Красные полосы шрамов проступили с обеих сторон ладоней. Я продолжала идти вперед, пока не оказалась перед вереницей женщин. Вставать у них на пути я вовсе и не собиралась – до тех пор, пока этого не сделала.

Я знала лишь, что нужно предпринять хоть что-то.

Ни одна из женщин не проронила ни слова. Они просто остановились и стали кружиться водоворотом выцветших и пахнувших солнцем одежд – наверняка эти платья и платки пережили уже тысячу сушек под его лучами. Стоя на краю тротуара, Лу окликала меня по имени, будто дорожная полоса – лава из детской игры и заходить туда по правилам было нельзя.

Тусклый хоровод пересек преподобный Мун. Ему не пришлось даже подымать рук или отдавать команды: вспугнутые птицы в один миг рассыпались по сторонам, избегая, как им и подобало, контакта с человеком.

Они инстинктивно сторонились пастыря с пронзительными глазами.

Мне и самой хотелось упорхнуть.

– Здесь никто не купит твоих дьявольских товаров, девочка. Беги прочь и свои мерзкие зелья не забудь, – сказал преподобный Мун.

Но я-то была птицей из другой стаи, поэтому не сдвинулась с места – несмотря на то что не могла объяснить, зачем вышла на дорогу. На женщинах не было ничего, что ограничивало их свободу передвижения. Многие даже шепотом повторяли слова Муна, и эхо, которое создавало это бормотание, производило такое же жутковатое впечатление, как и их инстинктивные движения. Черные зрачки преподобного сверлили меня, а в моих глазах в ответ горела сухая ярость.

Я не позволяла себе моргать.

Он идет.

Под гул медленно бьющегося сердца мое сознание соединило этого неприятно зоркого человека и угрозу, которую почувствовала мать Сары в моем вчерашнем сне. Платья и платки. Вот и все. И средь бела дня, прямо посреди улицы, в окружении всего этого стоял он. Мне он ничем не угрожал. Пока что…

Девочки, быстро в дом. И не оглядывайтесь.

Позвоночник сковало льдом. Дыхание едва пробивалось сквозь одеревеневшее горло и холодные, жесткие губы. Корзинка задрожала у меня в руках.

Но я не отступила в сторону.

Мои ноги будто пустили корни, которые пронзили асфальт и укрепились в земле.

Преподобный Мун сощурил темные глаза и, переведя внимание со своих подопечных на мое лицо, принялся изучать его от бровей до подбородка.

– Вы что, такси ловите? С этим здесь туго. Говорят, такси в Морган-Гэпе не видели со времен сухого закона. Вроде бы тогда какой-то нью-йоркский гангстер приехал сюда искать самогонщиков. Ламстоны этим промышляли – и сколотили прибыльный подпольный бизнес, который продержался аж до шестидесятых.

Это был голос Джейкоба Уокера. Я не вздрогнула. Даже когда его мозолистая ладонь легла на мои пальцы, стиснувшие корзинку. Но это меня и не успокоило. Успокаиваться я не хотела и не могла. Он как бы невзначай помог мне ослабить хватку, заговорил безмятежно и непринужденно, словно перед ним не грозил вспыхнуть конфликт. Одной рукой он забрал корзину, а другой направил меня в сторону открытой дверцы джипа, стоявшего у тротуара на холостом ходу.

На память пришел аккуратный жест в кафе, когда Уокер отодвигал табуреты, освобождая дорогу Бабуле. И то, как он резко переменился, приготовившись защищать нас от опасности в саду диколесья. Неужели я была похожа на оборванный стебелек лаванды? Неужели он протягивал руку затем, чтобы Мун меня не растоптал?

Мун смотрел, как Уокер сопроводил меня на пассажирское сиденье, но ничего не сказал.

– Дьявольские товары можете бросить назад, – предложил Уокер.

Вместо этого я оставила корзинку на коленях, а пока он садился в водительское кресло, к машине с моей стороны подошла Лу. Я повернулась и встретила ее тяжелый взгляд. Биолог пытался сгладить ситуацию, сгладить которую было невозможно.

Иногда тени, преследовавшие меня повсюду, играли со мной, но иногда они буквально кричали.

– Те женщины беременны, Лу. Все. Все до одной.

Впрочем, я могла и не говорить об этом. Она и так это знала. Все знали. Не мог же весь город упустить из виду в разной степени округлившиеся животы под платьями женщин. Женщин? Да некоторых из них даже называть так было еще рано. Но углубляться в нюансы не следовало. Как я обнаружила, у некоторых горожан мой поступок вызвал уважение. А у некоторых – страх.

– Дьявол не в твоей корзине, – ответила Лу. – Он открыто ходит мимо моей мастерской, когда в город наведываются сектанты.

Я взглянула на несколько пучков из трав, остававшихся в корзине после утренних доставок. Аромат розмарина и мяты щекотал мне ноздри. Глаза все еще были широко раскрыты и не моргали. Может, после такого они потрескаются, как земля после засухи. А может, я вообще не смогу теперь моргать. Стайка беременных женщин уже возобновила движение. Преподобный Мун вернулся на свое место в хвосте процессии. Что исповедовали и кому поклонялись в этой секте? Внезапно стало тяжело отказаться от мысли, будто меня отбросило в далекое прошлое. Сара не зря предупреждала, что женская свобода в нашем обществе – иллюзорна. Неужели она росла, осознавая, что с женщинами – и даже с совсем юными девочками – обращаются подобным образом?

– Что ты хотела сделать? – спросила Лу.

Мун еще посматривал в нашу сторону, но ни у кого из нас не хватило духу снова встретиться с ним глазами. По крайней мере, это касалось меня. Я вспомнила, как мать Сары стояла на поляне лицом к деревьям. Она отправила Лу и Сару в дом, но сама не сдвинулась с места. Она вглядывалась в диколесье и ждала того, кто оттуда появится. Была ли та беглянка из паствы преподобного Мура? Пытался ли он преследовать ее в тот день?

– Просто стоять там, – ответила я. – Мне нужно было встать у него на пути.

Лу наклонилась к окну и ненадолго дотронулась своим лбом до моего: так, в прикосновении кожи к коже, нашла выражение связь, которую я почувствовала ранее, и в этом жесте не было ничего покровительственного – только желание утешить. Потом Уокер нажал на газ, и джип тронулся.

* * *

Через пять минут, когда Уокер доехал до дома Бабули, меня всю трясло. Он припарковался на подъездной дорожке, окруженной густыми кустами мальвы с тяжелыми красными бутонами, а мне пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы они не стучали друг о друга, однако шуршание травяных пучков в корзине все равно выдавало меня. В момент столкновения с преподобным Муном уровень адреналина зашкаливал. А теперь он упал – из-за этого я одновременно чувствовала озноб и жар.

Получается, я только что встретила человека, который может быть причастен к убийству Мелоди Росс?

– Черт, – произнес Уокер. Он ударил ладонями по рулю, и от хлопка я дернулась. – Черт, – повторил он, но прежде, чем я успела спросить, что его рассердило, распахнул водительскую дверь, вышел из машины и обогнул ее спереди. Затем рывком открыл мою дверь, протянул руку и вытащил меня из салона. – Разомните ноги – тогда отпустит.

Он не дал мне возможности отказаться. Сунув корзину на заднее сиденье, я еле поспевала за быстрыми шагами мужчины. Он был лишь немного выше меня, однако ему удалось обогнуть кусты мальвы и отбуксировать меня во двор с поразительной скоростью.

Мне действительно полегчало, но не от прогулки, как предполагал Уокер. Просто передо мной возник новый вызов: с кучерявыми каштановыми волосами и проницательным взглядом, и у него не было права замечать мою слабость или советовать, как с ней справляться.

– Стоп, – сказала я. Этого оказалось недостаточно, и я вдобавок попыталась отдернуть руку. К его чести, он немедленно ослабил хватку и отпустил меня. – Все нормально. Правда. Попадались мне вещи и пострашнее безумных главарей секты.

– Вряд ли можно найти кого-то хуже Муна, но ваше лицо в какой-то момент так побелело, что я подумал: тут и до обморока недалеко, – ответил Уокер. Он остановился и взглянул меня, положив ладони на свои худощавые бедра. Сегодня на нем была желтая рубашка в клетку с подвернутыми рукавами, открывавшими мускулистые загорелые предплечья. Ткань цвета золотарника перекликалась с бликами в его волосах… и глазах. В них, казалось, жило солнце – в то время как мои, должно быть, заполняли тени.