Прядильщица Снов

– Я хотела попрощаться с тобой. Здесь.

Каждая клеточка её тела запомнила этот момент – текстуру его кожи под подушечками пальцев, едва заметную дрожь в мускулах, биение височной артерии.

Внутри что-то лопнуло. Не с громким треском, а с тихим, едва слышным звуком – должно быть, так ломается сердце. Боль кислотой разлилась по груди, оставляя после себя выжженную пустыню там, где когда-то цвели чувства.

– Я никогда не думала, что со мной может случиться что-то хорошее, – слова тонули в рыданиях, прерывались всхлипами, застревали в горле. – Вся моя жизнь была… серой. Пустой. Я была никем, понимаешь? Просто занимала место. Дышала. Ела. Спала. Существовала, но не жила.

Она судорожно втянула воздух, пытаясь успокоиться хотя бы настолько, чтобы закончить мысль. Ком в горле мешал дышать, а туман перед глазами не давал разглядеть его лицо.

– А потом появился ты. И за короткое время я почувствовала себя… живой. По-настоящему живой.

Последние слова почти растворились в рыданиях, но по движениям она поняла – он услышал.

Роман обхватил её лицо ладонями. Его руки – те самые теплые, надежные руки, что спасли ее на мосту – теперь удерживали ее от падения во мрак кошмаров. Он наклонился, соприкоснулся с ней лбами, и она почувствовала его дыхание на своих губах – тёплое, неровное, прерывистое, с легким запахом мяты. Его глаза были так близко… В их синеве бушевал океан боли. Океан, в котором она тонула, не желая выплывать, потому что на поверхности её ждала только пустота.

– Знаешь, что самое ужасное? – она невольно разглядывала каждую золотистую крапинку в радужке, каждую отдельную ресничку, тень от них на скулах. – Я не боюсь смерти.

Она сглотнула комок в горле, попыталась улыбнуться, но губы предательски дрожали, отказываясь подчиняться. Вместо улыбки получился только вымученный оскал – совсем не этого требовал прощальный момент.

– Я боюсь никогда больше не увидеть тебя.

Её голос сорвался, превратившись в невнятное рыдание. Плечи затряслись, дыхание стало прерывистым.

Умирать в шестнадцать лет – страшно. Умирать, только-только почувствовав вкус любви – невыносимо.

– Ты пришёл в мою жизнь так внезапно, – она всхлипнула, цепляясь за его плечи, словно он мог удержать её от падения в пропасть небытия. – Я даже не успела насмотреться на тебя. Не успела запомнить все родинки на твоём лице. Не успела узнать, куда ты планируешь поступать. Не успела…

Не успела полюбить его так сильно, как он того заслуживал. Не успела прожить с ним ни одного из тех счастливых дней, которые представляла себе, лежа в постели и глядя в потолок. Не успела сказать ему, что он – лучшее, что когда-либо случалось с ней в этой серой, жестокой жизни.

Роман внезапно выпрямился во весь рост, и в этот момент что-то в нём изменилось – не физически, а глубже, на уровне самой сути. Его плечи расправились, подбородок приподнялся, а в глазах вспыхнул стальной блеск, словно он в один миг принял самое важное решение в своей жизни. Он больше не выглядел мальчишкой – перед Алей стоял мужчина, готовый пойти на всё.

– Нет, ты не умрёшь, – В его голосе было столько силы, столько непререкаемой уверенности, что Аля на мгновение перестала плакать, поражённая этой переменой. – Ты вернёшься домой. Ты будешь жить. Самой лучшей, самой настоящей жизнью.

Его пальцы нежно убрали мокрые пряди волос с её лица, заправили их за ухо – таким простым, таким домашним жестом.

– Ты достойна этого, – в этих словах прозвучала такая искренность, что Аля почти поверила. Почти.

Но затем перед глазами снова всплыл образ – её собственное тело, лежащее на асфальте в луже крови. Машина, несущаяся на полной скорости. Визг тормозов, которого она не слышала. Удар, который не почувствовала. И темнота, накрывшая её, даже не дав осознать, что это конец.

– Уже поздно… – её голос дрогнул, а слёзы снова хлынули потоком, размывая очертания его лица, превращая любимые черты в акварельный рисунок, растворяющийся в воде.

Аля больше не могла говорить. Не хотела тратить последние мгновения на пустые слова, бессмысленные перед лицом неизбежного. Она сделала шаг вперёд, преодолевая крошечное расстояние между ними, и прижалась губами к его губам.

Этот поцелуй отличался от всех прошлых. Он был отчаянным, жадным, солёным от слёз. В нём таилась вся боль прощания, все невысказанные слова, все несбывшиеся мечты.

Все их «если бы» и «что, если».

Если бы она была смелее в школе… Если бы они встретились раньше… Если бы она не пошла по той дороге… Если бы водитель был внимательнее…

Они целовались так, словно хотели запечатлеть вкус друг друга в памяти навечно. Как будто этот момент близости – единственное, что останется от них, когда всё закончится.

Его губы были тёплыми, мягкими, невероятно живыми. Они пахли мятой и дождем – именно так, как она запомнила. Пуговица его рубашки впилась ей в грудь, но Аля не отстранилась. Эта маленькая боль тоже стала частью момента, частью воспоминания, которое она хотела унести с собой.

Его руки скользили по её спине, путались в волосах. Он прикасался к ней нежно и трепетно, как к фарфоровой хрупкой статуэтке. Она и правда разбивалась – внутри, на тысячи острых осколков, каждый из которых ранил душу.

Их слезы смешивались, скатывались по губам, добавляя ещё больше горечи в этот прощальный поцелуй. Время словно остановилось, растянулось, превратилось в густую патоку. Секунды стали часами, минуты – вечностью. Она не хотела, чтобы это заканчивалось. Не хотела отпускать. Не хотела прощаться.

Но воздух в лёгких закончился, и пришлось оторваться. Аля тяжело дышала, словно пробежала марафон, сердце выпрыгивало из груди. Перед глазами снова стоял он – её Роман, с глазами, полными слёз, но и такой твёрдой решимости.

– Я люблю тебя, – прошептала она, и эти три слова вместили в себя всё – и боль, и надежду, и благодарность, и прощание.

Он только кивнул, не в силах говорить, и прижал её к себе крепко-крепко, будто хотел сделать частью себя, чтобы ничто и никогда не могло их разлучить.

Затем он отстранился на миллиметр. Аля заметила в его глазах глубокую боль, но и что-то еще. Решимость? Да. Смирение? Тоже. Но больше всего – любовь. Та самая любовь, что заставляет матерей жертвовать всем ради детей, солдат – ради товарищей. Любовь, перешедшая ту грань, за которой начинается святость самопожертвования.

– Существу из мира снов никогда не поздно вернуться взамен живому…

Такие простые, но таких страшные слова. В них заключался весь ужас его намерения, безжалостный, как приговор.

Сначала Аля не поняла. Мозг отказался воспринимать смысл – так желудок отвергает проникший в него яд.

Но осознание обрушилось на нее быстро, упало тяжелым булыжником на голову.

– Нет! – из её горла вырвался дикий, надрывный крик маленькой девочки, потерявшейся в тёмном лесу. Он отразился от зеркальных стен, умножился, вернулся к ним – уже не один голос, а целый отчаявшийся хор.

– Нет, Рома, ты не можешь… ты не должен…

Её руки вцепились в его рубашку с такой силой, что ткань затрещала по швам. Ногти впились в ладони, но боли не было – осталась только всепоглощающая паника.

– Да, Аля. Ты вернёшься в тот мир на моё место.

Каждое слово – удар молота. Каждое движение – шаг в пропасть.

Внутри у Али всё похолодело – не метафорически, а буквально. Она почувствовала, как ледяная волна поднимается от живота к груди, сковывая, парализуя.

– А ты останешься здесь? – прошептала она, уже зная ответ. Зная и боясь услышать.

Роман покачал головой. Всего один раз. Но в этом жесте была вся обречённость мира.

– Нет, – произнёс он так тихо, что она скорее прочитала по губам, чем услышала. – Я не останусь нигде.

Четыре слова. Четыре ножа. Четыре гвоздя в крышку гроба.

И Аля поняла. Поняла весь ужас его решения. Он не останется ни здесь, ни там. Он ведь не такой, как она. Он сновидец – путешественник по Ткани Снов в собственном теле.

Он собирался исчезнуть. Раствориться. Перестать быть.

– Рома, нет, – бессильно зашептала она, цепляясь за его рубашку, как утопающий за соломинку. Пальцы немели, отказывались слушаться. – Пожалуйста, нет…

Но он только улыбнулся. Улыбнулся так печально, так нежно, что мир вокруг потерял краски.

– Я хочу, чтобы ты жила, Аля, – в его голосе больше не осталось страха – только решимость и странное умиротворение. – Жила полной, настоящей жизнью. За нас обоих.

Его пальцы коснулись её щеки и стёрли слёзы – от этого жеста внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок.

– Обещай мне, – его голос надломился. – Обещай, что будешь жить. Не просто существовать, а жить по-настоящему. Любить. Мечтать. Чувствовать все оттенки этого мира. За нас обоих.

Аля открыла рот, чтобы сказать, что не сможет, не сумеет…

Внезапно тишину разорвал звук бьющегося стекла. Она обернулась – несколько зеркал разлетелись на осколки. Но осколки не упали – замерли в воздухе, сверкая в полумраке, как застывшие слёзы.

За разбитыми зеркалами открылся проход. Оттуда лился голубоватый свет, пульсирующий, словно живой.

И из этого сияния явилась Она.

Её силуэт выплывал из мерцающей дымки, как из самого пространства. Высокая, статная, в платье цвета полуночного неба, расшитом сапфирами; каждый камень мерцал, словно крошечное окно в иные миры. Если вглядеться, можно было заметить, что в глубине их застали целые галактики – миры из чьих-то снов.

На плечах колыхался плащ, сотканный из самого тумана, переливающегося оттенками фиолетового, синего, чёрного. Он менялся и показывал обрывки чужих сновидений – смеющиеся дети, разбитые сердца, погибшие города, несбывшиеся мечты.

В её длинных, бледных пальцах – чёрное веретено, то самое, что Аля видела на пиру. Оно вращалось бесшумно, наматывало на себя невидимые нити. Густые, темные, как сама тьма, волосы струились по полу, переплетаясь с краем мантии. Они шевелились сами по себе, извивались змеями.

Она напоминала Агату – те же острые скулы, те же привлекательные черты лица, те же гипнотические синие глаза. Но в ней совсем не осталось ничего человеческого. Только непостижимая древняя мощь.

Воздух вокруг наполнился электрическим напряжением. Густая, тяжёлая атмосфера обволакивала лёгкие, как сироп. Волосы на затылке встали дыбом, кожа покрылась мурашками.

Роман сжал её руку крепче.

Их пальцы сплелись – отчаянно, крепко, будто он мог удержать ее здесь одной силой желания. Аля почувствовала, как он напрягся, готовый броситься вперёд, заслонить её, принять удар на себя.

Перед ними стояла она. Прядильщица Снов.

Ткачиха жуткой реальности.

Та, кто в тот самый момент держала в руках нити их судеб.

Спасительница.

Или палач.

Они замерли, не дыша, не шевелясь, не смея даже моргнуть.

Роман едва подался вперед, уверенно подняв подбородок и глядя Агате прямо в глаза.

Казалось, в этом мимолетном движении было всё.

Вся его любовь.

Вся готовность умереть.

Але хотелось кричать, умолять, упасть на колени, вырвать из груди слова, застрявшие в горле комом горячего страха.

Но мир уже сжался до трёх точек —

Она.

Он.

И Та, что держала в руках чёрное веретено, на котором висели их сны, их желания, их жизни.

Готовые оборваться.

Глава 22. Бледно-синее пламя

Рука Романа лежала в ладони Али, как последний якорь, последний мост между невыносимой пустотой и хотя бы призрачной надеждой. Она вдруг остро ощутила свой страх – давний, липкий, приросший к костям с детства. Страх быть уродливой, ненужной, потерянной среди отражений, которые годами смотрели на неё с холодным презрением. Но вот сейчас, когда Прядильщица Снов медленно входила в зал, она впервые не отступила, не спряталась за чужим силуэтом, а вцепилась в Романа намертво, боясь раствориться во мраке.

Агата скользила по мраморному полу почти беззвучно, не касаясь его. Её платье цвета полуночного неба колыхалось, как живое, сапфиры мерцали светом вплетенных в них вселенных. В её руке покоилось древнее чёрное веретено, выточенное из самой ночи. Казалось, оно перетекало и врастало в её пальцы, делая её частью необратимого механизма мироздания.

Агата улыбнулась – мистически, снисходительно, с тоскливой насмешкой, будто эта встреча уже была предопределена всеми треснувшими часами мира.

– Я ожидала вас увидеть. – Голос у Агаты был холодный, но мягкий. – С детьми порой бывает так… сложно.

Её пронзительный, гипнотизирующий взгляд остановился на Романе. В глазах Прядильщицы читалось странное чувство, похожее на привязанность, но не настоящую, а извращённую, подобно отражению в треснувшем зеркале. Роман посмотрел на Алю, и она ощутила, как его сила сочилась сквозь их сцепленные пальцы, грела, даже если сам он волновался не меньше её. Он сделал шаг вперёд; в каждом его движении – сдержанная злость, боль, желание быть услышанным.

– Ты не моя мать, Прядильщица Снов, – в его голосе появились непривычные металлические нотки. – Ты обманщица и убийца, которая может только манипулировать людьми, а моя настоящая мать погибла.

Его пальцы едва заметно дрогнули, хотя голос оставался ровным.

– Я продал её тебе, – в этих словах чувствовалась боль, которая, казалось, рвала его изнутри. – И это моя самая страшная вина.

Тени сгустились, в глазах Агаты мелькнуло что-то почти осязаемое – не боль, не злость, не человеческая обида, а нечто большее: древнее, безмолвное и безвозвратное. Её улыбка не меркла, но Аля вдруг ощутила: за этой любезностью клокотал потусторонний гнев, такой тихий и страшный, что она невольно вздрогнула от ощущения, будто по другую сторону стекла за ней наблюдало нечто иное, способное одним взглядом уничтожить.

– Ты сделал это ради нашей лучшей жизни, мой дорогой сновидец, – она медленно провела пальцем по древнему веретену, взвешивая чьи-то сны или судьбу. – И уже ничего не вернёшь назад, ибо таковы законы мироздания во всех Вселенных.

На секунду Але показалось, что внутри Романа что-то сломалось, рухнуло, разбилось вдребезги. Последняя надежда ускользнула, так и не разгоревшись пламенем.

Но вдруг он усмехнулся удивительно дерзко, почти вызывающе, и на его лице мелькнула ирония, скрывающая годы боли и растерянности.

– Не верну. Но я могу искупить свою вину.

Искупление.

Слово ударило её, словно молния. Символы надежды среди мрака кошмаров. Первый – любовь. А второй…

Искупление.

И вдруг она поняла. Поняла всё с ужасающей ясностью. Её сердце замерло, а потом забилось так отчаянно, что, казалось, вот-вот прорвет грудную клетку и вырвется наружу. Несколько минут назад он говорил правду.

Второй символ надежды – искупление. Она должна была познать не только его пламенную любовь, но и трагическую жертву, боль ради спасения её жизни. Искупление, которое он пытался, но не мог найти мучительные три года.

Внутри у неё всё рвалось на части, и даже ладонь, сжимавшая его руку, ослабела.

«Нет, Рома, нет. Только не это!»

Теперь на его лице не оставалось ни капли страха, только решительная обречённость. Пальцы в её руке похолодели. Она чувствовала, как ему было тяжело дышать.

– Роман, нет! – крик вырвался прежде, чем она успела подумать. – Нет, пожалуйста, не надо!

Она вцепилась в его руку обеими ладонями, словно могла физически удержать от задуманного. Из её глаз вновь хлынули слёзы, размывая очертания его лица.

– Ты не должен… Не должен жертвовать собой…

Но где-то глубоко внутри, в самом тёмном уголке сознания, что-то шептало: это единственный путь. Его жертва – символ надежды, способный вытащить её из лап Прядильщицы. Заплатить за её свободу. За её жизнь.

Роман повернулся к ней. Его глаза – эти невозможные синие глаза, которые она впервые увидела на дурацкой школьной линейке в Зимнеградске – смотрели на неё с такой нежностью, что сердце сжалось от боли. Он коснулся её лица, стирая слёзы большим пальцем. Этот простой, обыденный жест вдруг показался ей самым важным, самым драгоценным в мире.

– Алечка… – его голос дрогнул, сломался на её имени. Он притянул её к себе, обнял так крепко, словно хотел навсегда слиться с ней. Она чувствовала его сердцебиение, его дыхание, запах дождя и книг, который всегда сопровождал его. – Я хочу, чтобы ты жила, – прошептал он ей в волосы. – Самую счастливую и самую настоящую жизнь. Прекрасная Аля Кострова. Ты заслуживаешь этого больше, чем кто-либо.

Он отстранился, взял её лицо в ладони и поцеловал её с хрустальной нежностью. Она ощутила на губах вкус мяты и мучительную горечь прощания.

– Ради этого, – голос его зазвучал тихо, но твёрдо, – я готов стереть себя из всех миров.

– А я? – всхлипнула она, пытаясь сквозь слёзы разглядеть его лицо, запомнить каждую черту. – Я останусь… с воспоминаниями о тебе?

Роман не ответил. Вместо этого он снова поцеловал её – в лоб, в щёки, в губы, прощаясь с каждой частью её самой. Его молчание было красноречивее любых слов.

– Помни, сын мой, что сейчас лишь я могу даровать тебе искупление…

Голос Агаты прорезал момент осколком льда. На её обычно непроницаемом лице появилось лёгкое замешательство. Она смотрела на них снисходительно, как взрослый на детей, играющих во что-то непонятное и глупое.

Роман резко обернулся к ней.

– Да, но не в твоём сне, – оборвал он её с почти безумной уверенностью. – Помни, что я сновидец.

Что-то промелькнуло в глазах Прядильщицы. Неужели тревога?

– Тот кошмар с огнём был не только моим… – продолжил Роман, делая шаг к ней, – он всегда повторялся, но ты никогда не позволяла мне умереть. Ты боялась убить меня в своём сне. Ты любила меня, да?

Ещё шаг. Аля почувствовала, как напряглось тело Агаты, словно у хищника перед прыжком, а её глаза непривычно расширились и наполнились смутной тоской. Она молчала, а Роман продолжал свою браваду:

– Но ничто не мешает мне вернуться туда и многое изменить… Одну маленькую частичку мироздания. И нашу сделку заодно.

Агата переменилась в лице. Её вечная улыбка дрогнула, исказилась. В обычно холодных, гипнотических глазах Аля уловила что-то ошеломляющее – должно быть, страх. Искренний, человеческий страх. Он мелькнул лишь на долю секунды, как трещина в идеальной маске, но она успела заметить его.

Аля вспомнила, как в заброшке Роман рассказывал, что Агата неспособна контролировать собственные сны. Она могла бы спасти его от смерти, вовремя придя на помощь, но его жертва – не просто смерть, а изменение судеб. Если не станет Романа, значит, не будет и прихода Агаты в реальный мир.

В зале зеркал стало еще тише, чем прежде. Воздух сгустился до предела, словно время замерло в ожидании неизбежного. Каждый удар сердца отдавался болезненной пульсацией в висках. Каждое зеркало казалось порталом между мирами, холодным, манящим и невероятно опасным.

– Ты слишком наивен, мой дорогой сновидец, – в её голосе скользнули нотки беспокойства, которые она пыталась скрыть за привычной снисходительностью. – И слишком мало знаешь о законах бытия и мироздания… Каждый сон – это отражение желаний и страхов спящего. Ты думаешь, что можешь изменить реальность, но изменишь лишь своё восприятие…

Она не успела договорить.

Роман резко бросился вперед. Одной рукой схватил Агату, отчего она не сдержала удивлённый вздох, а другую смело просунул сквозь зеркальную поверхность. Стекло поддалось, как вода, пропустило его пальцы в глубину иного мира. В отражении вспыхнул нестерпимый, ослепительный свет.

– Нет! – крик Агаты больше не казался властным или пугающим. Скорее он напоминал безысходный вопль матери, теряющей ребёнка. – Роман, остановись! Я запрещаю тебе! Ты не понимаешь, что делаешь! Ты погибнешь!

В её голосе зазвенело отчаяние. Она пыталась высвободиться, но Роман держал крепко. Аля увидела её по-настоящему – не древнее божество, не манипулятора, а женщину, которая когда-то мечтала о ребёнке. Которая привязалась к мальчику-сновидцу настолько, что видела кошмары о его потере. Которая сейчас теряла его по-настоящему.

Но было уже поздно. Зеркало полыхало изнутри. Сначала слабые языки пламени лизнули отражение Романа, затем охватили его фигуру целиком. Его поглощал огонь – не обычный, а потусторонний, сотканный из чистой боли и памяти. Огонь из общего кошмара Романа и Агаты.

– Нет! – крикнула Аля, бросаясь к зеркалу, но жар отбросил её назад.

Роман стоял в самом центре бушующего пламени. Огненные волны взмывали вокруг, пожирая его силуэт, но он не кричал, не пытался вырваться. Его глаза встретились с взглядом Али сквозь стекло и огонь – в них не было страха, только решимость и прощание.

– Я видел этот огонь в кошмарах, – прошептал он будто сквозь толщу времени. – Теперь я часть его.

Пламя становилось ярче, беспощаднее. Не красное, а бледно-синее с алыми всполохами, как бывает лишь в самых глубоких снах. Оно пожирало его одежду, волосы, кожу, но Роман продолжал стоять, глядя на Алю. Каждая черта его лица сохраняла спокойствие, словно пламя не приносило боли, а лишь очищало.

Агата отшатнулась от зеркала, её лицо исказилось от ужаса – должно быть, это был её кошмар, её страх потерять единственное по-настоящему дорогое.

– Ты не можешь… – прошептала она. – Мои сны – это иллюзия, а не реальность!

– Каждый сон становится реальностью, если в него поверить, – ответил Роман сквозь пламя тихо, но отчётливо. – Я выбираю этот путь.

Пламя разгоралось всё выше, охватывая его фигуру, и в нём отражался блеск чёрного веретена – словно каждый оборот нити превращал страх в очищение, а вину – в жертву. Роман стоял в центре пламени, его силуэт дрожал, трепетал, становился светом и тенью. В этот момент даже чёрное веретено в руке Агаты затряслось и едва заметно застонало, будто улавливало боль потери.

Зеркало начало трескаться от невыносимого жара. По гладкой поверхности побежали извилистые линии, разделяя образ Романа на сотни осколков. В каждом фрагменте осталась частица его сущности: улыбка, взгляд, поворот головы, теплота пальцев. И в каждом – беспощадный огонь.

Аля кричала, цепляясь за края зеркала, не замечая, как стекло резало ладони:

– Роман! Вернись! Не надо! Не для меня эта жертва!

Но его расколотый силуэт уже почти растворился в языках пламени, лишь ясные голубые глаза ещё смотрели на неё сквозь огненную завесу. На его губах застыла безмолвная улыбка, говорившая больше, чем могли сказать любые слова.

– Живи, Аля, – еле слышно донеслось сквозь треск пламени. – Я буду твоим отражением… всегда.

«Отражением… Всегда…».

Огонь вспыхнул в последний раз – ослепительно, нестерпимо ярко, заполняя весь зал своим светом. А потом зеркало окончательно разбилось вдребезги, осыпалось сверкающими осколками на мраморный пол. В каждом – крошечная искра гаснущего пламени.

Зал погрузился в полутьму. Только лунный свет и редкие свечи освещали ошеломлённое лицо Али и непроницаемую маску Агаты, на которой впервые проступили человеческие эмоции – боль, потеря, осознание цены собственных желаний.

Аля упала на колени среди осколков. Её пальцы осторожно коснулись одного из них – внутри ещё сохранилось последнее тепло его прикосновения, последний отблеск огня. Слёзы капали на зеркальные фрагменты, смешиваясь с каплями крови из порезанных ладоней.

– Рома! – крик вырвался из самых тёмных уголков её души. И ей показалось, что этот звук не был человеческим – скорее он напоминал вой раненого зверя, саму боль, обретшую голос.

Она бросилась к зеркалу, царапая пальцами холодную, равнодушную поверхность. Осколки врезались в кожу, кровь размазывалась по стеклу, но она не чувствовала боли. Не могла чувствовать ничего, кроме невыносимой, разрывающей душу пустоты.

– Роман!

Она кричала его имя снова и снова, словно заклинание, способное вернуть его. Слёзы текли по лицу, застилая глаза, капая на разбитое зеркало.

Где-то за спиной она услышала странный звук. Тихий, сдавленный. Обернулась.

Агата стояла, опустив руки. Её великолепное платье потускнело, перестало мерцать. Сапфиры погасли. Волосы, ещё недавно наполненные величием самой ночи, теперь безжизненно свисали. И на её лице… На её обычно бесстрастном лице Аля увидела глубокую боль. Не слёзы, но настоящую, человеческую боль.

– Он был единственным, – прошептала она тихо, надломлено, без той силы, которая заставляла трепетать зеркальные стены. – Единственным, кто позволил мне стать собой.

Аля видела её настоящую. Не Прядильщицу Снов. Не богиню. Не манипулятора. Женщину, потерявшую то, что любила. То, о чём заботилась. То, что заполняло пустоту в её существовании.

И в этот момент она почувствовала к ней не ненависть, а странное, болезненное понимание. Но мысль о Романе вытеснила всё остальное.

Аля снова повернулась к зеркалу и прижалась лбом к холодной поверхности, не замечая, как осколки впивались в кожу.