Прядильщица Снов

Пары, танцующие вальс, двигались слишком медленно, механически и безжизненно. Улыбки застыли, глаза ничего не выражали. Они кружились и кружились, повторяли одни и те же движения в бесконечном танце.

На сцене, где раньше сидел оркестр, теперь стояли десятки музыкальных шкатулок. Все они были открыты, и из каждой доносилась та же самая мелодия детской колыбельной, но каждая играла в своем ритме, с искажениями; от этой фальши болели уши и кружилась голова. Запах духов теперь стал тошнотворно-сладким, как у гниющих фруктов. Свет люстр резал глаза.

Это место было искаженным, неправильным отражением бального зала, словно кто-то взял прекрасную иллюзию и вывернул наизнанку, обнажив все самое страшное, что скрывалось за ней.

– Ноктюрн! – позвала Аля, и её голос прозвучал глухо, как сквозь толщу воды. – Ноктюрн, ты здесь?

Никто не ответил. Танцующие пары продолжали кружиться с застывшими, безжизненными лицами. Из музыкальных шкатулок по-прежнему лилась жуткая мелодия.

«Что я ищу здесь? Какой символ надежды может скрываться в этом месте кошмаров?»

Аля смотрела на танцующие пары, на шкатулки, на искаженные фрески на потолке. Пыталась найти что-то выделяющееся – возможный ключ или подсказку. Но все выглядело одинаково уродливым, одинаково неправильным, словно этот мир появился из самых темных уголков её подсознания, из самых страшных её снов.

Внезапно все музыкальные шкатулки захлопнулись одновременно, Аля даже вздрогнула от этого резкого звука. Мелодия прервалась, и в бальном зале воцарилась жуткая, неестественная тишина. Танцующие пары застыли на месте, словно кто-то нажал кнопку паузы. Их лица все еще улыбались, но глаза… глаза медленно повернулись в сторону Али.

Сердце бешено заколотилось, дыхание перехватило. Казалось, будто воздух стал еще гуще, еще тяжелее. С каждым вдохом в легкие словно проникал жидкий лед. Аля стояла, боясь пошевелиться. Кожа покрылась мурашками, волосы на затылке встали дыбом. Инстинкт кричал об опасности, о необходимости бежать, но тело, застывшее на месте от ужаса, не слушалось.

Люстры над головой начали мерцать – ярче, тусклее, ярче, тусклее – создавая эффект стробоскопа. В этих вспышках лица танцующих пар менялись, становились все менее человеческими. Женщина в розовом платье повернула к Але голову. В свете мерцающих люстр её прекрасное лицо превратилось в кошмар: кожа стянулась, обнажая череп, глазницы опустели, рот расплылся в жуткой улыбке, являя острые, как иглы, зубы. Мужчина рядом с ней тоже изменился. Его шея вытянулась, стала неестественно длинной и тонкой, голова наклонилась под невозможным углом, челюсть отвисла. Пара за парой гости бала превращались в чудовищ из кошмаров. У одних кожа сползала, обнажая мышцы и кости. У других тела искажались, словно отражение в кривом зеркале: конечности удлинялись, головы расплющивались, тела изгибались под невозможными углами.

И все они смотрели на Алю. Все улыбались ужасающими нечеловеческими улыбками. Все медленно, неестественно двигались в её сторону.

Ужас охватил Алю волной такой силы, что она едва могла дышать. В ушах звенело, перед глазами плыли черные пятна. Ноги словно приросли к месту, она не могла сделать и шага.

Юная девушка с длинными косами превратилась в существо с восемью паучьими конечностями, растущими из спины. Пожилой мужчина в строгом фраке обернулся тварью с четырьмя руками и безглазым лицом, покрытым складками кожи.

Каждое преображение было ужаснее предыдущего. Каждое существо словно сошло с жутких полотен художников, изображавших безумие и ночные кошмары. И все они двигались к ней, медленно, неотвратимо, с улыбками на уродливых лицах. Их глаза – красные, желтые, черные, белые – не мигали, не отрывались от Али ни на секунду.

Волна адреналина прорвала оцепенение. Она развернулась и побежала к выходу. Споткнулась, едва не упала, но с неимоверным трудом удержалась на ногах. За спиной слышался шорох, скрежет, хруст – звуки, с которыми двигались монстры. Аля не оглядывалась, боясь того, что могла увидеть. Она пробежала через балкон, добралась до дверей бального зала, распахнула их и замерла от ужаса.

Коридор, ведущий к выходу, тоже кишел чудовищами. Гости бала, теперь превратившиеся в кошмарные пародии на людей, двигались к ней со всех сторон, отрезая путь к спасению. Аля увидела женщину с телом, разорванным пополам; верхняя часть ползла по полу, цепляясь руками. Мужчину с широко открытым зубастым ртом вместо лица. Ребенка с черными провалами вместо глаз, из которых сочилась темная жидкость.

Она закричала, но собственный голос застрял в горле. Кошмары приближались с обеих сторон, загоняя её в угол. Их лица исказились жуткими улыбками, конечности тянулись к ней, готовые схватить, утащить, разорвать на части. Сердце выпрыгивало из груди, легкие горели от недостатка воздуха.

Она попала в ловушку. Монстры окружали её, приближаясь с каждой секундой. Их улыбки становились шире, глаза горели ярче. И Аля догадывалась: они не просто убьют её. Они сделают нечто худшее. Превратят в одного из них – в кошмар, вынужденный вечно танцевать на этом извращённом балу, в этой издевательской пародии на её мечты о красоте и принятии.

Паника захлестнула Алю горячей волной. Она вырвалась из плотного кольца монстров, устремляясь в единственный неперекрытый проход – узкий коридор слева, которого раньше не замечала. Время растягивалось, каждая секунда ощущалась вечностью.

Она бежала, задыхаясь, не разбирая дороги. Каждый шаг причинял боль, будто она ступала по острым осколкам стекла. В голове мелькали обрывки мыслей – неужели это конец? Неужели она так и не увидит больше солнечного света, не почувствует теплого ветра на коже, не услышит голос Ноктюрна?

Коридор сужался, стены сжимались и разжимались в такт её сердцебиению.

Поворот, еще поворот. Лабиринт извивался, как живой. Потолок становился ниже, приходилось пригибаться. Стены покрывались влагой, напоминающей слизь, пульсировали и шептали, словно обладали собственным сознанием.

– Ты никогда не убежишь! Ты часть этого кошмара. Ты сама создала его.

Нет. Нет. Она не слушала. Продолжала бежать, хотя легкие горели огнем, а ноги наливались свинцом. Пот застилал глаза, мешая видеть. Коридор казался бесконечным, как будто она бежала на месте, а декорации вокруг просто сменяли друг друга.

Внезапно коридор оборвался тупиком с огромным, во всю стену, зеркалом. Аля остановилась, уперлась ладонями в холодное стекло. Попыталась отдышаться. И в отражении наконец увидела себя – но не идеальную Александру, а настоящую Алю, толстую, неуклюжую, с красным от бега и страха лицом. Каждая ненавистная складка, каждый дефект кожи, каждый лишний килограмм – все то, от чего она пыталась убежать, создавая свой идеальный образ.

Аля отшатнулась – и отражение сделало то же. Но его лицо расплылось в улыбке.

– Они все смеются над тобой, – прошептало отражение, наклоняясь вперёд, словно готовясь выйти из зеркала. – Над уродиной. Над жалкой толстухой, решившей, что может быть красивой.

Её голос – голос Али – скрежетал несмазанными петлями. Зубы заострились, как у акулы. Глаза наполнились чернотой, зрачки расширились, поглотив радужку.

– Ты никому не нужна, – каждое слово впивалось ядовитым шипом. – Ни там, ни здесь. Никто не будет плакать, когда ты исчезнешь. Никто даже не заметит.

Слова били больнее, чем любые удары. Старые комплексы, старые страхи всплывали из глубин подсознания, обретая форму в этой кошмарной реальности. Каждая насмешка, каждый косой взгляд, каждый шепот за спиной из прошлого всплывал в памяти с болезненной ясностью.

– Неправда! – крикнула Аля, но голос надломился. Эхо разнеслось по лабиринту и исказилось до неузнаваемости, превратившись в жалкое подобие человеческой речи.

– Правда, – кожа отражения начала сползать, обнажая кости и гниющую плоть. – Посмотри на себя. Кто мог бы полюбить… это?

За спиной послышались приближающиеся шаги и скрежет когтей – монстры шли по её следу, Аля чувствовала их каждой клеточкой тела. Холодок ужаса пробежал по позвоночнику. Обернувшись, увидела, что лабиринт изменился, и она даже больше не знала, откуда пришла. Множество коридоров расходились в разные стороны, все одинаково зловещие, все заполненные тенями.

«Символы надежды… Где же они? Почему я не чувствую ни одного?»

Снова коридоры дворца, снова монстры, окружающие со всех сторон. Аля побежала быстрее. Благо, в этом идеальном теле, созданном прядильщицей снов, она могла двигаться с невероятной скоростью и гибкостью. Мышцы наполнились силой, которой никогда не было в реальности, каждое движение было точным и уверенным, словно она всю жизнь тренировалась для этого момента. Адреналин вместе с желанием найти хоть один символ надежды превращал страх в чистую энергию, пульсирующую в венах.

Аля увернулась от цепких рук твари с лицом старухи и телом ребенка – длинные и костлявые пальцы со скрюченными ногтями пронеслись в миллиметре от лица. Проскользнула между ног громадного существа с тремя головами, каждая из которых безостановочно бормотала что-то на неизвестном языке – гортанные звуки, похожие на карканье ворон, смешивались с шипением и щелчками.

Она бежала, почти не касаясь пола, легкая, как перышко. Монстры ревели за спиной, но не могли догнать. Они двигались хаотично и несогласованно – каждый пытался схватить её сам, мешая другим. Они сталкивались, рычали друг на друга, некоторые даже начинали драться между собой, забыв о ней на секунду. Аля слышала, как хрустели кости, как рвалась плоть – они разрывали друг друга на части в безумном стремлении добраться до неё первыми.

Аля узнала знакомый поворот, ведущий к комнате с диваном и псише. Последний рывок – и она распахнула дверь, влетела внутрь и заперлась на ключ, который, к счастью, оказался в замке. Щелчок замка показался оглушительным в окружающем безмолвии.

Тишина обрушилась так внезапно, что в ушах зазвенело. Сердце колотилось, как сумасшедшее, в горле пересохло, легкие горели от напряжения. Аля прислонилась спиной к двери, пытаясь восстановить дыхание. Ноги дрожали от усталости и пережитого страха, руки покрылись холодным потом, а из трещинок на искусанных губах сочилась кровь.

А потом – скрежет. Медленный, методичный звук когтей, царапающих дерево, ворвался в зловещее безмолвие, словно кто-то провел металлическими спицами по школьной доске. От этого звука свело зубы. Каждая царапина словно оставляла след не на двери, а прямо в душе, разрывая ее на части.

Аля попятилась от двери, прижимая руки к груди. В горле пересыхало, к глазам подступали слезы – не столько от страха, сколько от осознания своего одиночества в этом кошмаре. Если бы Ноктюрн был здесь сейчас, если бы держал за руку, все вышло бы иначе. С ним она всегда чувствовала себя в безопасности.

Скрежет внезапно прекратился. Снова наступила тишина, еще более жуткая, чем прежде.

Секунды ползли как часы.

«Что они задумали? Почему прекратили? Может, ушли искать другой вход? Или готовятся выбить дверь?»

А затем – крик. Душераздирающий, нечеловеческий вопль боли и ужаса разрушил безмолвие. Кто-то – или что-то – страдало там, за дверью, страдало невыносимо. В этом крике было столько боли, столько отчаяния, что на секунду Аля забыла о своем страхе, охваченная состраданием к неизвестному.

«Кто это? Сновидец, пойманный в ловушку этого кошмара? Или одно из чудовищ, на которое напали свои же?»

Аля зажала уши, но крик проникал через пальцы, через кожу, прямо в мозг. Он длился, казалось, целую вечность, хотя на самом деле прошло не больше минуты. В этом звуке она слышала эхо собственных прошлых страданий: отчаяние маленького ребенка после смерти бабушки, боль от предательства друзей в школе, унижение от насмешек над её весом, муки от неразделенной любви. Все эти чувства словно слились в едином вопле и усилились до невыносимости.

Потом крик оборвался. Аля на секунду подумала, что оглохла; плотная, осязаемая тишина болезненно сдавила барабанные перепонки.

Но вот снова заиграла музыкальная шкатулка. Та же детская колыбельная теперь казалась насмешкой, зловещим напоминанием о цене за красоту. Ноты, когда-то дарившие утешение, теперь звучали как издевательство, как садистская пытка. Аля вспомнила, как мама включала эту мелодию, укладывая её спать. Как она засыпала, чувствуя себя любимой и защищенной. Теперь эти воспоминания принадлежали другой жизни, другому человеку – который скоро исчезнет во всех мирах и вселенных, как будто и не рождался.

Монстры нашли свою жертву. Кого-то другого, менее удачливого, чем она. И теперь праздновали победу под звуки шкатулки. Аля представила, что они делают с несчастным – рвут на части? Пожирают? Трансформируют в одного из них? Чувство вины наполнило сердце – возможно, она могла спасти этого человека, если бы не убегала, думая только о себе.

Но она знала – они не ушли. Они ждали, караулили, готовые броситься в ту секунду, когда она выйдет за дверь. А может, и не ждали – может, просто разрывали на части бедную жертву. Аля чувствовала их жажду её плоти и души. Они были терпеливы и не спешили, ибо знали, что рано или поздно ей придется выйти.

Аля обвела взглядом комнату. Она оставалась всё той же – музыкальная шкатулка на столике, странное растение, похожее на орхидею, кукла в углу, тяжелые шторы на окнах, бархатный диван и псише. Но каждый из этих предметов таил в себе скрытую угрозу. Кукла следила за ней стеклянными глазами, шторы и лепестки растения колыхались без ветра, диван напоминал открытый гроб, а зеркало… об этом Але даже не хотелось думать.

Внутри появилось ощущение, что она должна идти дальше. Глубже. В самую суть этого кошмара. Что убегать бессмысленно – монстры найдут её везде, куда бы она ни бежала. Единственный выход – это погрузиться еще глубже, найти источник кошмара и уничтожить его. Похожее чувство Аля испытывала в детстве, когда знала, что в шкафу что-то есть, и единственный способ избавиться от страха – это открыть дверцу и посмотреть.

Музыкальная шкатулка играла всё тише и медленнее. Её мелодия обволакивала сознание, убаюкивала, затягивала в трясину. С каждой нотой веки тяжелели, а мысли путались. Аля понимала, что это ловушка, но не могла сопротивляться. Какая-то часть её хотела поддаться, хотела узнать, что ждет на самом дне кошмара. И найти символы надежды, которых не оказалось на этом проклятом балу. Хотя бы один.

Аля подошла к дивану, легла и закрыла глаза, ощущая, как бархат приятно холодит разгоряченную кожу. Шкатулка продолжала играть колыбельную из её детства, песню её матери.

– Мама, помоги мне сейчас, – прошептала Аля, но знала, что мать не услышит.

Сознание поплыло, погружаясь в еще более глубокий сон внутри сна. Появилось ощущение падения – словно почва ушла из-под ног, и она полетела в бесконечный мрак.

Тьма сгустилась, обволокла, поглотила. И Аля позволила ей это. Позволила себе упасть еще глубже, туда, где, возможно, таились ответы на все вопросы и символы надежды. Или гибель.

Глава 21. Символы надежды

Аля открыла глаза.

Не в комнате с диваном и псише. Не во дворце с зеркальными потолками и бесконечными отражениями. Перед ней раскинулась обыденная русская деревня – покосившиеся избы с резными наличниками, пыльная дорога, колодец с журавлём. Подсолнухи в палисадниках, будто вырванные из детской книжки, выглядели слишком ярко, слишком правильно.

Но Аля никогда не жила в деревне.

Москва, Зимнеградск – серые подъезды, вечно спешащие родители, потрёпанные обои в цветочек. Откуда эти воспоминания? Чужие? Её собственные, но забытые?

Жители сновали по своим делам, словно заведённые куклы.

«Что-то не так».

Женщина развешивала бельё плавными, механичными движениями, будто её конечности крепились на невидимых шарнирах. Её пальцы – длинные, тонкие, шесть на каждой руке – цепко перебирали ткань, испещрённую кровавыми пятнами.

– Как красиво, – прошептала Аля, но ее голос прозвучал неестественно, чуждо. В нем не осталось даже уже привычной мелодичности идеального образа – только бесплотная, безэмоциональная пустота.

Мужчина у забора вбивал гвозди. Не молотком, нет – голым кулаком.

Удар. Треск кости. Удар. Хруст.

Он улыбнулся.

Дети вокруг бегали на четвереньках, как животные; их спины выгибались неестественно, словно под кожей скрывались дополнительные суставы. Их смех – не детский, а слишком высокий, пронзительный, почти истеричный – резал тишину невидимыми лезвиями.

– Играй с нами! – кричали они хором, но в их голосах не было веселья. Только глумливая радость – они явно уже знали, чем закончится эта игра.

Аля почувствовала, как воздух густеет, наполняясь сладковатым запахом гнили – как в подъезде бабушкиного дома, где когда-то нашли мертвого кота. Тяжёлым. Удушающим. Каждый вдох обжигал лёгкие испарениями от разлагающейся плоти.

– Это не может быть реальным… – прошептала она, но слова безмолвно повисли в пустоте.

Аля замерла – лепестки подсолнухов, будто выкрашенные кровью, повернулись к ней, а не к солнцу. Вместо чёрных сердцевин у них оказались не семечки, а крошечные глаза, которые моргали в такт её дыханию.

– Они ждут тебя, – прошептал знакомый бесплотный женский голос.

Она резко обернулась. Никого.

Но голос не исчез – он стелился по земле, обвивал ноги, проникал под кожу:

– Ты должна быть с нами.

Небо над деревней было неестественно красным, словно раскаленный металл. По нему плыли облака в форме испуганных лиц, застывших в вечном беззвучном крике.

– Мы все здесь, – не унимался голос, и Аля почувствовала, как страх сжал её грудь.

Земля под ногами пульсировала, словно она шагала по живой, дышащей плоти. Каждый шаг отзывался глухим стоном.

– Найди нас, – прошептало нечто, и Аля поняла, что это не просто деревня, а очередное место, где страх и боль становились реальностью. Очередной уровень кошмаров.

Паника волной нарастала внутри. Следовало найти кого-то нормального, кого-то, кто объяснил бы, что происходит.

У ближайшего дома она увидела пожилого мужчину. Он копался в огороде, собирал картошку – вроде бы обычный дедушка в выцветшей рубахе и соломенной шляпе. Казался нормальным. Человечным.

– Извините, – голос Али прозвучал неестественно громко в гнетущей тишине. – Можете сказать, что это за деревня?

Мужчина замер. Медленно, слишком медленно выпрямился. Повернулся.

Под соломенной шляпой оказалось обычное морщинистое лицо, обветренная кожа, седая щетина. Но вместо глаз зияли пустые глазницы. Не просто слепые, а именно пустые, впавшие, словно кто-то выскоблил глазные яблоки ложкой.

– Добро пожаловать домой, девочка, – в беззубом рту копошилось что-то белое, извивающееся. – Мы ждали тебя.

Крик застрял у Али в горле. Она бросилась прочь, не разбирая дороги. Лишь бы подальше от этого существа, от его ласкового, отеческого голоса и черных глаз.

Дома оживали – в окнах мелькали тени со слишком длинными руками, с перевёрнутыми наизнанку лицами. Колодец булькал чёрной жижей, пузыри лопались с мокрым чавканьем, выпуская облачка гнилостного газа.

– Этого не может быть, – прошептала Аля, но паника уже охватила её.

Собака, лежавшая у крыльца одного из домов, подняла голову, показывая человеческое лицо с пустыми глазницами, как у старика. Она улыбнулась человеческими зубами, слишком белыми и острыми.

– Играй с нами, – прошептала она, и Аля почувствовала, как страх охватывает её с головой.

Паника нарастала, превращаясь в настоящий ужас, перекрывавший дыхание.

«Почему я здесь? Чей это кошмар? Что эти видения пытаются сказать мне?»

Внезапно тишину разорвал рев авиационных двигателей.

Аля вскинула голову – над деревней, почти касаясь крыш, проносились военные самолёты. Старые, покорёженные временем, словно сошедшие с пожелтевших страниц учебников истории. Их грохот заполнил всё – он вдавливался в череп, заставляя зубы ныть.

Жители деревни взвыли, словно пробудившись от транса. Они метались, как тараканы под внезапно зажжённым светом. Одни бежали на четвереньках, и их спины неестественно выгибались, а суставы хрустели под кожей. Другие растворялись в воздухе, оставляя после себя чёрную сажу, которая оседала на землю мертвыми хлопьями.

Грохот.

Земля вздыбилась фонтанами грязи. Снаряды рвались рядом, обдавая жаром – Аля почувствовала, как осколки царапают щёку, оставляя тонкие кровавые дорожки. Звуки бомбёжки смешивались с нечеловеческими воплями, и она поняла:

Это не её кошмар.

Это чужая боль. Чужой страх. Память, которой у неё не должно быть, но которая въелась в коллективное бессознательное, как ржавчина в старую рану.

– Спасите! – закричала она, но никто ее не услышал.

Аля побежала, спотыкаясь о развороченные снарядами камни; лёгкие горели от едкого дыма и словно наполнялись раскалённым металлом. Воздух густел, насыщался гарью горящих домов и чем-то ещё, более ужасным, чем просто дым. Смрад горящей плоти, сладковатый и тошнотворный, въедался в ноздри, прилипал к нёбу и оседал на языке липкой плёнкой.

Крики позади становились тише, будто кто-то медленно закручивал кран. Или это её собственный разум вырезал самые страшные звуки, оставляя лишь глухой гул – последний рубеж защиты перед безумием.

Вырвавшись за околицу, она замерла, охваченная новым ужасом.

Поле.

Бескрайнее, расползшееся до самого горизонта, как кровточащая язва на теле земли. И всё оно было усеяно трупами, которые даже смерть не смогла сделать безликими.

Солдаты в выцветших от крови и грязи мундирах застыли в последних судорогах. Их лица, искажённые предсмертными гримасами, казалось, всё ещё кричали в немом отчаянии. Некоторые шевелились, будто сама смерть, издеваясь над ними, оставила клочки сознания барахтаться в изуродованных телах.

Аля сделала шаг – и земля под ногами зачавкала, как живая.

Это оказалась не земля.

Месиво из грязи, крови, осколков костей и чего-то ещё – оно пульсировало под её ступнями, обволакивало туфли, засасывало их с мокрым чмокающим звуком, будто пыталось поглотить и её, сделать ещё одним элементом кошмарного пейзажа.

Запах.

Он обрушился на неё новой волной, проникая в ноздри, впитываясь в кожу, пропитывая одежду.

Кровь – медная, резкая, с привкусом ржавых монет на языке.

Порох – едкий, горький, разъедающий слизистую.

Разложение – сладковатое, тяжёлое, с нотками испорченного мяса и чёрной плесени.

Этот смрадный коктейль висел в воздухе осязаемой пеленой, прилипал к ресницам, застревал в волосах. Аля чувствовала его даже сквозь закрытые веки – он проникал в неё, становился частью её самой.

Небо над полем было не красным, как над деревней, а свинцово-серым, низким, давящим. Сквозь рваные, как старые бинты, облака глядели не звёзды, а огромные, бездонные глаза без век. Они скользили по полю боя с холодным любопытством учёного. Ни капли сочувствия – только бесчеловечный интерес.

Аля брела вперёд, потому что вернуться в пылающую деревню – значило принять гибель от огня вместо смерти от отчаяния.

Каждый шаг давался с неимоверным трудом – ноги вязли в кровавой трясине, руки дрожали от усталости и шока, веки слипались от едкого дыма и слёз.

Хотелось зажмуриться.

Но она не могла.

Её взгляд против воли цеплялся за кошмарные детали, выхватывая их из кровавого тумана.

Молодой солдат, почти мальчик, с разорванным животом сжимал в окровавленных пальцах фотографию – девушка в белом платье улыбалась с пожелтевшего картона, её глаза сияли надеждой, которой уже не осталось в этом мире. Офицер с оторванной челюстью смотрел на Алю с немым вопросом: «За что?»

Его пальцы впились в землю, словно после смерти он пытался отползти, спастись – но война не отпускала даже своих мёртвых. Санитар прижимал к груди изорванную сумку с красным крестом; его губы шевелились, беззвучно повторяя имя того, кого не успел спасти.

Они все были мертвы.

Но казались живее живых.

Словно смерть была лишь паузой, мигом затишья в вечной буре насилия, а не концом.

– Помогите! – снова крикнула Аля, но её голос потерялся в рёве артиллерии, хрипах умирающих, гуле приближающихся самолётов.

Никто не ответил.

Только ветер донёс обрывки чьих-то последних слов, смешавшихся с грохотом взрывов.

– Почему? – слёзы, горячие и солёные, обожгли ей щёки и оставили на коже мокрые линии, похожие на следы дождя на грязном стекле.

«А может, эти кошмары – не просто образы?

Может, они – зеркала, отражающие тьму, что дремлет в каждом из нас? Тьму, которую запирают в самых тёмных уголках сознания, притворяясь, что её не существует? Но которая вырывается наружу, когда мир сходит с ума, заливая всё вокруг кровью и болью».

Мрак сгущался.

Буквально.

Небо темнело на глазах, будто невидимый великан медленно закрывал ладонью последний источник света. Звуки стихали – даже стоны раненых, даже хрипы умирающих. Наступала тишина, тяжёлая и зловещая, как предсмертный вздох.