Прядильщица Снов

– Тебе не холодно? – тихо спросила Аля, чувствуя, как он слегка дрожит в своем тонком пиджаке.

– Нет, – уверенно ответил Роман, крепче прижимая ее к себе, словно боялся, что она исчезнет, растворится, как сон при пробуждении. – Совсем не холодно.

И Аля поняла, что он лжет, но эта ложь была такой светлой, такой теплой, что она просто улыбнулась и прижалась к нему еще ближе, делясь своим теплом.

Слова застыли на губах, но всё равно сорвались – тихие, почти неслышные, как шелест осенних листьев под ногами:

– А ты правда всё помнишь? Всё-всё?

Аля заметила, как дрогнула вена на его виске – единственный признак волнения.

– Всё-всё, – от нежности в его голосе у Али затрепетало сердце. – Каждое слово. Каждый жест. Каждое прикосновение.

Внизу под мостом тёмная вода напоминала расплавленное зеркало – искажённое, мутное, но всё ещё отражающее блики фонарей и силуэты их фигур. Аля невольно отвела взгляд от воды – даже такие отражения вызывали дрожь.

– А ты… – она помедлила, собирая слова в предложение, как разбросанные осколки стекла, боясь порезаться об острые края, – ты сразу понял, что во сне той… красавицей… была я?

Вопрос уколол изнутри. Ненавистная тревога снова поднялась из глубины, зашептала привычные слова:

«Зачем спрашиваешь? Ты же знаешь ответ. Твоё настоящее лицо отталкивает. Всегда отталкивало».

Эти мысли – как старые шрамы, которые начинают ныть при смене погоды, напомнили о былых ранах.

Роман повернулся к ней, и в его глазах отразились огни набережной.

– Сразу, – просто ответил он. – Я же сновидец.

Его слова повисли между ними. Сновидец. Тот, кто способен во сне путешествовать по мирам снов и помнить всё. Абсолютно всё.

Аля не заметила, как начала теребить край куртки от волнения.

– И тебе… – голос предательски дрогнул, слова колючками застряли в горле. – Тебе не противна моя настоящая… внешность?

Роман посмотрел на неё долго, изучающе. Без отвращения, но и без лжи. Его взгляд словно видел сквозь кожу – прямо в душу. В полумраке его глаза выглядели почти чёрными, но Аля знала, что они небесно-синие.

– Реальное всегда лучше воображаемого, – произёс он наконец. – Настоящее невозможно подделать.

Он поднял руку – медленно, словно опасаясь спугнуть – и осторожно коснулся её волос. Крепче прижался к ней дрожащим телом. Аля едва не вздрогнула от этого прикосновения.

– Живая Аля гораздо лучше, – добавил он, и его холодные пальцы невесомо скользнули по прядям её непослушных волос. – Забавно, что твои веснушки напоминают созвездия с Ткани Снов…

Что-то сжалось в груди Али. Радость? Страх? Надежда? Дыхание перехватило, и она отстранилась из его объятий, боясь поверить в реальность происходящего.

– Но почему ты избегал меня здесь? – вопрос вышел слишком прямолинейным, почти обвиняющим. – Раньше? До… до моста?

Роман убрал руку, и Але сразу стало холоднее, словно он забрал с собой часть тепла. Он отвёл взгляд, посмотрел вдаль, туда, где городские огни сливались с тёмным октябрьским небом.

– В последнее время я постоянно уходил от реального мира, – голос Романа прозвучал глуше, словно признание давалось ему с трудом. – Ткань Снов… она затягивает. Там всё идеально. Всё подстраивается под твои желания. Я избегал реальных людей, потому что они… непредсказуемы. Ненадёжны.

Он сделал паузу, и Аля услышала, как где-то вдалеке проехала машина, разбрызгивая лужи. Этот звук – такой обыденный, такой реальный – заземлил их разговор, вернул из фантазий в мир асфальта, фонарей и дождливых вечеров.

– А после встречи с тобой там, на Ткани Снов… – он наконец повернулся к ней, и в его глазах отразилась глубинная боль, – я испугался, что если мы начнём общение здесь, в реальном мире, это сделает нам только хуже. Что вместе мы сильнее увязнем в иллюзии.

– И что изменилось? – спросила она тихо, почти шёпотом, будто громкие слова могли расколоть этот хрупкий момент доверия.

Его лицо стало серьёзнее, почти мрачным, даже круги под глазами, которые бросились ей в глаза в первый же день их знакомства, словно потемнели.

– Полина, – произнёс он. – После того, что случилось с ней… Я понял, что не хочу быть следующим. Не хочу, чтобы ты стала следующей. Я хочу бороться с Тканью Снов, а не подчиняться ей.

Его слова прозвучали как клятва, как обещание самому себе. Аля увидела, как искренность этого признания отражается во всём его существе – в напряжённом изгибе плеч, в сжатых губах, в решительном взгляде. Роман, стоящий перед ней сейчас, соединил в себе черты холодного старшеклассника и тёплого, понимающего Ноктюрна. Он был настоящим – с его страхами, сомнениями, решимостью и уязвимостью.

– И… – он запнулся, – я хочу помочь тебе.

Она сделала шаг навстречу и вновь позволила себе положить голову ему на плечо. Сквозь ткань пиджака Аля почувствовала биение его сердца – быстрое, взволнованное, как и её собственное.

– Мы теперь будем вместе? – прошептала она, и в её голосе прозвучала надежда. – Здесь? В реальности?

Она впитывала это мгновение всеми чувствами: тепло его тела, запах осеннего вечера, шум ветра в голых ветвях. Вкус осеннего воздуха на губах – терпкий, с привкусом увядания. Картинка, которую она хотела сохранить в памяти навсегда: мост, река, огни, и они вдвоём, настоящие в этом непридуманном мире.

Сердце билось где-то в горле, и внутри разливалось странное чувство – словно она летела, парила над землёй и одновременно стояла на ней крепче, чем когда-либо.

Но вдруг она ощутила, как тело Романа напряглось. Его дыхание изменилось – стало глубже, тяжелее. Аля подняла голову и заметила, как его черты лица заострились, а глаза потемнели.

– Сначала ты должна узнать кое-что обо мне, – его голос прозвучал глухо, почти чуждо. – Возможно, после этого ты меня возненавидишь.

Холод пробежал по спине, и дело не в осеннем ветре. В его глазах отразилась тьма и боль, которую она раньше не замечала.

Которая отличала холодного Романа от нежного Ноктюрна.

Глава 17. Исповедь Ноктюрна

Роман

Запах. Первое, что ворвалось в сознание Ромы – резкий, едкий запах горящей проводки. Он вцепился в нос невидимыми когтями, проник в горло, разбудил его и сменился тревожным треском.

Глазам предстала темнота, озаряемая неестественным, пляшущим светом. Не солнце. Не луна. Огонь.

Семилетний Рома резко сел на кровати, и мир вокруг него содрогнулся от ужаса. В углу комнаты, там, где стоял книжный шкаф с игрушками, бесновались языки пламени. Жадные. Беспощадные. Они облизывали плюшевого медведя, с которым он засыпал каждую ночь, пожирали коробку с конструктором, подбирались к полке с нотными тетрадями.

«Мои ноты! Мои песни!»

Детские пальцы сжались в кулачки, а в груди что-то сдавило так сильно, что дышать стало невозможно. Или это был дым? Серый, тяжелый, с металлическим привкусом, он наполнял комнату, становился все гуще.

Рома закашлялся. Резко, надрывно, до боли в горле. В глазах защипало. Невидимые иголочки впивались в нежные детские глаза, заставляя их слезиться.

– Мама! – крик вырвался из пересохшего горла. – Папа!

Огонь не слушал. Не останавливался. Он перепрыгнул с книжной полки на занавески, вцепился в них жадной хваткой, и комната вспыхнула новым, ослепительным светом.

Теперь Рома видел свою детскую во всей ее искаженной, умирающей красоте. Голубые обои с нарисованными нотками и скрипичными ключами; маленькое пианино, подарок на пятилетие; стул с лежащей на нем одеждой, аккуратно сложенной мамой. Плакаты с композиторами – Бах, Моцарт, Шопен – их лица искажались от жара, скручивались, чернели.

Огонь подбирался к кровати. Рома чувствовал его горячее дыхание на своих ногах, видел, как пламя пожирает тетрадь с его первыми, неуклюжими нотными записями. Эту тетрадь папа купил ему, когда заметил, что сын пытается сочинять мелодии.

«Папа не услышит мои новые песни. Никогда не услышит».

Странная, совсем не детская мысль мелькнула в голове, пока он сжимался в комок, пытаясь отодвинуться от подступающего жара.

– Мама! – собственный крик уже больше напоминал хриплый, сдавленный шепот.

Комната превратилась в размытое пятно оранжевого и черного. Дым заполнял легкие, заставляя тело содрогаться в мучительном кашле. Во рту – вкус гари, словно он лизнул пепел. Кожа горела от жара, хотя огонь еще не коснулся его.

«Здесь никого нет. Я один. И огонь».

И в этот момент дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. В клубах дыма возник силуэт. Женский. Родной.

– Рома! – голос матери, искаженный ужасом, пробился сквозь треск пламени.

Он увидел её – растрепанные тёмные волосы были наспех собраны в хвост, в широко распахнутых голубых глаз плясали отражения огня, а тонкие руки тянулись к нему. Миловидное лицо с родинкой над верхней губой, всегда такое спокойное, сейчас исказилось страхом. Белая ночнушка развевалась, как у призрака.

«Красивая. Мама такая красивая».

– Мама! – Рома протянул к ней руки, попытался встать, но закашлялся снова, сгибаясь пополам от рвущей боли в груди.

Огненная стена уже отделяла его от матери. Он видел, как она мечется вдоль нее, пытаясь найти проход.

– Держись, маленький! Сейчас! Сейчас я буду с тобой! – её голос срывался, превращаясь в нечеловеческий вопль, когда она бросилась сквозь языки пламени.

Рома увидел, как огонь лизнул ее руки, схватил за волосы, но она не останавливалась. Вспыхнула ночнушка – мама будто даже не заметила этого. Кожа на руках мгновенно покраснела, покрылась волдырями, но она протянула эти обожженные руки к сыну.

– Мама! Больно? – детский вопрос, жуткий в своей наивности.

– Всё хорошо, – её глаза говорили обратное. – Идём, малыш. Скорее.

Она схватила одеяло с кровати, накинула на Рому, закутала его полностью, оставив лишь маленькую щель для глаз.

– Дыши через это, – она прижала край одеяла к его носу. – И закрой глаза. Крепко держись за меня.

Рома обхватил мать за шею, чувствуя под пальцами её горячую, влажную от пота кожу. Она подняла его, прижала к себе и побежала к выходу. Её тело вздрагивало каждый раз, когда огонь касался открытых участков кожи, но она не останавливалась.

– А папа? – спросил Рома, когда они вырвались в коридор, где дым был гуще, а огонь уже охватил стены.

– Папа выйдет сам, – голос матери дрожал. – Он у себя. В кабинете.

Они пробирались по коридору, а огонь следовал за ними, как живое, хищное существо. Рома слышал его голодное рычание, ощущал его дыхание на своей спине даже сквозь одеяло.

– Папа! – закричал он, повернув голову к дальней двери, где находился отцовский кабинет. – Папа, вставай! Пожар!

Но ответа не было. Только треск пламени и тяжелое дыхание матери.

Они добрались до входной двери. Мать дрожащими, обожженными руками пыталась справиться с замком.

– Чёрт! – слово, которое Рома никогда не слышал от нее. – Открывайся!

Наконец дверь поддалась. Они вывалились на лестничную клетку, где уже столпились соседи в ночных одеждах, с испуганными лицами.

– Вызовите пожарных! – крикнула мать, опуская Рому на пол. – Там мой муж! Помогите! Кто-нибудь!

Рома стоял, завернутый в одеяло, и смотрел на мать. Её лицо… Оно было красным, с пузырями на щеках и лбу. Волосы опалены, местами сожжены до кожи. Руки покрылись страшными ожогами. Сорочка, почерневшая и обгоревшая, прилипла к телу.

«Это не мама. Это не может быть мама».

Но это была она. Страшная. Изуродованная. Но всё ещё его мама.

– Ромочка, ты в порядке? – она опустилась перед ним на колени, обожженными пальцами ощупывая его лицо, руки, волосы. – Скажи мне, малыш!

Он не мог говорить. Горло разрывалось от кашля, в груди что-то хрипело и булькало. Перед глазами всё плыло.

– Кто-нибудь! – закричала мать, оборачиваясь к соседям. – Помогите! Там мой муж! Андрей там!

Дядя Витя, сосед сверху, положил руку ей на плечо:

– Ирина, нельзя туда возвращаться. Огонь уже везде.

– Пустите! – она рванулась к двери. – Андрей! Андрей!

Но тут её тело обмякло, и, если бы не дядя Витя, она упала бы на бетонный пол. Потеряла сознание. Кровь сочилась из трещин на обожженной коже, капала на серый пол.

Рома смотрел на всё это, и мир вокруг начинал темнеть. Он слышал сирены, крики, суету, но всё это доносилось словно издалека, из-под толщи воды.

– Папа… – прошептал он и упал в бесконечную черноту.

***

Он открыл глаза в самом красивом месте, которое когда-либо видел. Огромный зал с высокими потолками, украшенными золотыми звездами и созвездиями. Стены из неизвестного материала, похожего на перламутр, переливались всеми цветами радуги при малейшем движении. Огромные окна от пола до потолка выходили в сад, где цвели деревья с фиолетовыми и серебристыми листьями. В центре зала стоял рояль – черный, блестящий, с открытой крышкой. Казалось, он ожидал прикосновения. В воздухе здесь пахло слишком странно и сладко, а вдалеке звучала музыка – такая прекрасная, что сердце сжималось от невозможности запомнить ее всю.

К роялю подошла женщина. Высокая, с длинными темными волосами, струящимися до самого пола. Лицо ее менялось каждую секунду – Рома видел то молодую девушку, то женщину средних лет, то старуху, то снова юную красавицу. Но глаза оставались неизменными – глубокие, темно-синие, со звездами внутри.

– Здравствуй, Рома, – её голос прозвучал как множества инструментов одновременно. – Не хочешь ли сыграть для меня?

Он хотел. Очень хотел. Он подошел к роялю, сел на мягкий стул, положил пальцы на клавиши…

***

– Рома! Ромочка! Мальчик мой родной!

Мамин голос. Но не такой, как раньше. Хриплый. Надломленный.

Больничный запах ударил в нос: антисептики, лекарства, что-то металлическое и стерильное. Звук капельницы – кап-кап-кап – отсчитывал секунды. За окном – серое петербургское небо, моросящий дождь и мокрые ветки деревьев. Рома сжимал в руке новую мягкую игрушку, купленную бабушкой. Старая сгорела вместе со всеми вещами в квартире.

Перед ним, на больничной койке, сидела фигура, обмотанная бинтами, как мумия из фильмов ужасов. Открытыми оставались только глаза – мамины глаза, голубые, с золотистыми крапинками у зрачков – и рот, опухший, потрескавшийся.

– Иди ко мне, маленький, – фигура протянула забинтованные руки.

Рома несмело подошел. Два шага. Больничный пол холодил ноги даже через тапочки. Запах антисептика становился сильнее, смешивался с запахом заживляющей мази.

– Мама? – неуверенно спросил он.

– Да, солнышко, это я, – из глаз потекли слезы, оставляя мокрые дорожки на бинтах. – Иди же, обними меня. Я так скучала!

Бабушка, стоявшая рядом, легонько подтолкнула его в спину:

– Иди, Ромочка. Мама очень ждала тебя.

Он сделал еще один шаг и оказался в объятиях забинтованных рук. Осторожных, нежных, пахнущих мазью и лекарствами, но маминых рук. Тех самых, что вытащили его из огня.

– Ты такой красивый, – прошептала мама, целуя его в макушку. – Такой здоровый. Ни одного ожога, даже маленького. Спасибо Богу.

Рома прижался к ней крепче, чувствуя, как колотится ее сердце.

– Когда ты будешь здорова? – спросил он, отстраняясь и серьезно глядя ей в глаза. – Я скучаю.

Мама переглянулась с бабушкой. Смутная тень пробежала по ее глазам.

– Очень скоро, солнышко, – она погладила его по голове забинтованной рукой. – Доктора говорят, что я молодец и быстро поправляюсь. Скоро мы снова будем вместе. Всегда.

Рома кивнул, соглашаясь, но потом внезапно напрягся.

– А папа? Когда папа придет? Он в другой больнице?

Тишина. Такая оглушительная, что даже звук капельницы исчез. Мама и бабушка снова переглянулись. Бабушкины губы задрожали, она отвернулась к окну. Мамины глаза вновь наполнились слезами.

– Папа… – она запнулась, и голос ее стал еще тише. – Папа в раю, Ромочка. Ему там хорошо.

Рома застыл. Внутри что-то оборвалось – маленькая, хрупкая ниточка, связывавшая его с миром детства, с миром, где всё хорошо.

– Нет, – сказал он тихо, но твердо. – Рая нет.

Это звучало как-то странно. Не по-детски. Будто говорил кто-то другой, взрослый, сидящий внутри него.

Мама вздрогнула, как от удара:

– Ромочка…

– Рая нет, – повторил он громче, чувствуя, как к горлу подступают слезы. – Папа не может быть в раю. Он должен быть с нами.

Слезы хлынули из его глаз неудержимым потоком. Он упал на колени рядом с маминой кроватью, уткнулся лицом в жесткое больничное одеяло и зарыдал – громко, отчаянно, без детского притворства. Кажется, тогда он впервые понял необратимость потери.

Мама гладила его по голове, и ее собственные слезы капали на его тёмные волосы.

– Тише, маленький, тише, – шептала она, словно колыбельную. – Мы справимся. Мы будем вместе. Всегда вместе.

В углу палаты тихо всхлипывала бабушка, скрывая лицо в платке.

***

Школьный коридор был прохладным и стерильным. Стены, выкрашенные в унылый зелёный, и линолеум, отполированный тысячами ног, создавали ощущение пустоты. В воздухе витали запахи мела, дешёвых дезодорантов и мокрых курток. За окнами раскинулся осенний Петербург, ставший чужим после бесконечных переездов.

Роману было тринадцать. Он ненавидел свою жизнь так сильно, что иногда думал о самоубийстве. Шесть лет прошло после пожара, шесть лет попыток начать всё сначала. Два года назад от инсульта умерла бабушка. Денег не было, семья постоянно переезжала из района в район, из одной съёмной квартиры в другую, а лицо мамы уже никогда не станет прежним.

Романа спасала только музыка. Он робко пытался творить под псевдонимом Ноктюрн и выкладывал свои произведения в сеть, надеясь, что кто-то их заметит. И его заметили, но не те, с кем он хотел бы поделиться своими чувствами.

– Эй, Ноктюрн! – насмешливый голос Макса Круглова, лидера класса, разрезал привычный шум перемены. – А ты знаешь, что моя мама видела твою мамку в магазине? Говорит, чуть не проблевалась!

Откуда они знали, как выглядела его мать? Неужели она приходила в школу?

Группа мальчишек – пять или шесть человек – окружила Романа, прижав его к стене у раздевалки. Высокие, крепкие, они смотрели на него – тощего, бледного – с тем особым презрением, которое подростки приберегают для самых слабых.

– Отвали, – Роман попытался протиснуться между ними, но его грубо толкнули обратно к стене.

– Куда собрался, композитор хренов? – Макс сунул ему под нос телефон с фотографией. – Глянь, я её заснял. Классная фотка, правда?

На экране появилось лицо его матери – или то, что от него осталось. Шрамы покрывали когда-то красивые черты, стягивая кожу, искажая черты до неузнаваемости. Один глаз почти не открывался, губы деформировались, нос искривился.

Сердце Романа заколотилось, как бешеное. В висках застучала кровь. Руки сами собой сжались в кулаки.

– Полюбуйтесь на его мамку! – Макс повернул телефон к другим ребятам. – Да на неё без блевотины не взглянешь! Теперь понятно, почему его батя свалил!

– Он не свалил, – едва слышно произнёс Роман. – Он умер.

– Чего? – Макс наклонился ближе, делая вид, что не расслышал. – Умер? Да я бы тоже умер, если бы пришлось трахать такое чудовище!

Раздался смех. Громкий, жестокий смех подростков, не знавших, что такое настоящая боль. Человеческая жестокость заразнее любого вируса, она проникает глубже, живет дольше. Она – самая живучая тварь на планете.

– А ты сам-то на что надеешься, Ноктюрн? – продолжал Макс, входя во вкус. – Думаешь, твоя сопливая музычка кого-то впечатлит? – он пропел одну из его мелодий, разумеется, фальшиво, кривляясь.

Мальчишки засмеялись ещё громче. Одна из девочек, проходивших мимо, хихикнула, прикрыв рот ладошкой.

– Может, ты на своих выступлениях мамку на сцену будешь выводить? – не унимался Макс. – Для устрашения публики! Типа: смотрите, а то с вами тоже такое случится, если не купите мой альбом!

Роман рванулся вперёд, но его перехватили, вжали в стену ещё сильнее.

– А ещё говорят, она его батю в огне бросила, – подал голос щуплый Олег, главный прихвостень Макса. – Типа сама выбралась, а мужа кинула. Потому что он ей изменял.

– Заткнись! – крикнул Роман, и голос его сорвался, стал высоким, детским. – Просто заткнись!

– О, мы задели его нежные чувства! – Макс схватил Романа за воротник рубашки. – Слушай сюда, Ноктюрн. Ты ничтожество. Твоя мамаша – монстр. И все это знают. Так что будь паинькой, или твои нотные тетрадки могут случайно порваться. Или сгореть. Как твой…

Он не дал Максу договорить. Что-то внутри щёлкнуло, сломалось – должно быть, тонкая перегородка между терпением и яростью. Рука сама метнулась вперёд, выхватила телефон, а затем – короткое, резкое движение. Телефон описал нелепую дугу в воздухе, словно пытаясь взлететь, и рухнул на кафельный пол коридора. Звук был оглушительным. Хруст стекла – и тишина. Абсолютная тишина, когда даже дыхание казалось шумом.

Макс перестал смеяться. Его лицо из насмешливого стало растерянным, потом – испуганным, а затем – яростным.

Он медленно наклонился, поднял телефон, провёл пальцем по экрану. Паутина трещин исказила изображение, разрезав черты его матери на осколки – совсем как шрамы на её настоящем лице.

– Ты что наделал, урод? – голос Макса дрогнул, поднимаясь от шёпота до крика. – Ты охренел? Это айфон!

Роман знал, что произойдёт дальше. Знал по тому, как напряглись плечи всей свиты Макса, по тому, как сузились их глаза, по тому, как они переглянулись – чётко, слаженно, словно стая хищников, почуявших добычу.

– Ну что, пацаны, покажем ему? – Макс уже не кричал. В его голосе появились ледяные нотки. И это звучало страшнее крика.

Первый удар обжёг щёку Романа, второй пришёлся на скулу, третий – в живот. Воздух вышибло из лёгких, он согнулся пополам, пытаясь вдохнуть. Они оттаскивали его куда-то, а он не мог сопротивляться – ноги заплетались, в глазах темнело.

– В толчок его! К мамке! – выкрикнул кто-то, и Роман почувствовал, как его вталкивают в мужской туалет. Запах хлорки ударил в нос, смешиваясь с дешёвым табаком и ещё чем-то тошнотворным.

– Давай, урод, поздоровайся с белым другом! Может, там тебе будет лучше, чем с твоей уродливой мамашей!

Они прижали его к стене, двое держали за руки, кто-то пытался схватить за волосы. Перед глазами был унитаз – белый, с каплями воды на фаянсе. Его тянули туда, а Роман упирался, отбивался, пытался освободиться. Не из страха. Из нежелания сдаваться, показывать слабость. Горло сжималось, но не от слёз, а от с трудом сдерживаемого порыва ярости. Ярости, годами копившейся в теле тихого, меланхоличного подростка и теперь жаждущей вырваться на свободу адским фонтаном, разрушить всё на своём пути.

– Давайте, окунём его! – смеялся Макс, и Роман отчетливо видел его лицо, искажённое злобным весельем, с каплями слюны в уголках рта.

Голову Романа почти прижали к воде, он чувствовал холодные брызги на лице, но в последний момент извернулся, дёрнулся всем телом и ударил противника затылком. Послышался хруст. Чужая хватка ослабела. Макс взвыл, отшатнулся назад, ударился о кафельную стену. Его нос начал кровоточить, алые капли падали на белую рубашку.

Секунда замешательства – и Роман вырвался, протиснулся между ними, выскочил в коридор. За спиной слышались крики, но он уже бежал. Бежал так, будто за ним гнался сам дьявол.

***

Школьный двор встретил Романа холодным осенним ветром. Он думал, что спасён, но через несколько минут у ворот появились они – тяжело дышащие, злые, с искаженными гневом лицами. Макс всё ещё прижимал ладонь к носу, но это не мешало ему выкрикивать оскорбления:

– Эй, Ромочка, зайчик! Куда собрался? Думаешь, всё закончилось? Ещё только начинается! Твоя уродливая мамаша будет тебя в гробу собирать!

Роман мог продолжать бежать, но что-то внутри него останавливало. Усталость? Обречённость? Или желание дать отпор? Он повернулся к ним.

– Оставь мою мать в покое, – потребовал он тихо, но твёрдо. Сам удивился, насколько спокойно это прозвучало.

– Или что? – Макс приблизился, и Роман увидел, что нос у него заметно распух. – Знаешь, может, твоя мамаша и правильно сделала, что обгорела. Её теперь никто не захочет.

Роман бросился на него – глупо, безрассудно, без шансов против пятерых. Но он не мог стоять и слушать. Они окружили его, начали толкать, бить – не сильно, с издёвкой, словно кошка играла с мышью перед смертью.

– Эй, вы! Что здесь происходит? – внезапно прозвучал низкий, хриплый взрослый голос. Седеющий мужчина в рабочей куртке подходил от остановки.

– Пацаны, я спрашиваю – что здесь происходит?

Макс выпрямился, попытался придать своему лицу невинное выражение:

– Да ничего, дядь. Просто разговариваем с другом.

– С другом? – усмехнулся мужчина. – Что-то не похоже. А ну, разошлись.