И это тоже мы. С гидом по подворотням нашей сущности

Гордым не становятся от счастья…Гордость – это страх за свой покой…

Эй, ненормальный, постой! Зачем так резко? А затем, что себя уважал и потому не желал огрызаться на гудок спешащего впереди своего товарного состава локомотива, рычать на лай из узкой подворотни, делать услужливые поклоны перед каждым встретившимся на пути фонарным столбом или зависимым от дяди семафором. «Служить бы рад, прислуживаться тошно». В школе разве не проходили эти слова или сразу забыли, как только представилась подходящая для этого возможность?

Глава вторая

День первый

После столь вопиющего к себе отношения со стороны собственного начальства в некрасивой истории из практики общения двух государств немолодой Вениамин Ростиславович неожиданно замкнулся, притих, отгородился засовом молчания и, подумав немного в полагавшийся ему законный отпуск, написал заявление по собственному желанию, вернулся на родину и решил возродить былую преподавательскую деятельность, которой занимался без малого пятнадцать лет своей прошлой насыщенной жизни, уйти, так сказать, с передовой, дав возможность молодым выдвинуться, дерзать и проявлять себя, зарабатывая собственный авторитет, если смогут, если получится, конечно.

Моего поколения люди,Мы ушли, отработав, в запас.

Его прежняя академическая работа пришлась как раз на тот исторический разлом, после которого страна, массово увлекая с собой, словно убыстряющаяся лавина, порядки, традиции, мораль, заслуги, реноме, привычки и самих людей, устремилась туда, откуда всё когда-то и вышло – в небытие первозданного хаоса, только теперь, чтобы сполна отведать «хаоса пьяную, мутную брагу». Вениамин Ростиславович вдруг осознал, что и он, пусть с задержкой на пару с лишним десятилетий, как затяжной прыжок с парашютом из района какой-нибудь тройной системы альфы Центавра, но с фатальной неизбежностью приземления добрался до него, правда «изрядно общипанный, но не побеждённый». Когда к человеку элементарно утрачивается чувство благодарности за сделанное от чистого сердца добро, немедленно приходит, как бестолковая нагрузка в нужном позарез наборе к празднику, тень забытого дочерями умирающего отца Горио.

Нет, это была не заурядная непрожёванная обида на бедных людей, которые, как с определённых событий из описанного прошлого человечества хорошо известно, «не ведают, что творят» (Евангелие от Луки, гл. 23, ст. 34). Он никоим образом не рассматривал себя никогда освещённой и сверкающей горной возвышенностью над стелющейся туманной равниной, не страдал одиночеством своего интеллектуального превосходства – он просто вообще никогда ни на кого не обижался в принципе, ещё с обидчивой для большинства юности. Любая обида, по его мнению, была уделом слабых и глупых. К таковым он себя, очевидно же, не относил. Слабым и глупым приходится довольствоваться только тем исходным положением, которое им определено другими: сильными и умными. Вениамин Ростиславович привык формировать свою объективную реальность самостоятельно, не приспосабливаться, не подстраиваться под движущийся поток. Так люди водят машины в больших и густонаселённых ими городах. Большинство тех, кто садится за руль, ориентируются на окружающих водителей, меньшинство сами создают сиюминутную ситуацию на дороге вокруг себя и для себя. Но и они, эти созидатели, оказываются бессильными и ненужными, когда автомобили встают в многокилометровых пробках. Будь ты болидным асом пилотирования, хоть Сенной с Простом в одном лице, но в подобной ситуации твоя инициатива приведёт лишь к столкновениям с вставшими вплотную рядом с тобой намертво ворчливо пыхтящими машинами. Пустопорожне биться в крылья, царапаться бампером, расталкивать передом, да даже задом, он не был воспитан, это противоречило его уравновешенному характеру. Здесь не было важности дела – была пустая обида долгого безрезультатного простоя.

Он просто делал для себя глубокомысленные выводы и исправлял собственные ошибки просторной наивности и неопалимой доверчивости. Он был по характеру тем самым целеустремлённым Робеспьером, который всю жизнь упорно боролся за торжество постоянно неуловимой справедливости. Он был крайне, возможно даже чересчур, гордым человеком и категорически не захотел, чтобы и дальше его умелыми руками бесчестные и никчёмные чиновники могли жар загребать по-русски или «tirer marrons du feu» по-французски для личного обогащения. Имел же он на [40]это моральное право, нет? Сколько раз его упрекали за эту зряшную на первый взгляд гордость – качество, которое не приносило ничего, кроме постоянных проблем для него самого, да и не счесть. Другой бы, когда его «мокрой тряпкой по роже», отступился ради лакированной карьеры, неправдоподобной по заслугам премии, да просто ради сохранения высокой заработной платы в трудных экономических условиях перетерпел, смирился, обрёл заповедный конформизм, но только не Вениамин Ростиславович. Гордость настоящего человека ведь не переводится ни в какую другую осязаемую валюту в прилипших к торговым центрам, словно кровососущие паразиты, обменных пунктах; исходя из маркетинговой конъюнктуры, стоимости человека на рынке, она не конвертируется, у неё нет золотого эквивалента, она «деревянная», никому не нужная, отдельно расположенное слово из всезнающего словаря Даля. Пробовали на неё купить хотя бы полкило солёных огурцов из бочки в данный момент на Даниловском или в прошлом на Минаевском? Не спешите одеваться и выходить за покупками с дежурной авоськой, не стоит и напрягаться, ничего не получится, не будите летаргическую гордость, смотрите телевизор и дальше, звук только убавьте.

«Делайте всё сами тогда, господа при власти», – бесповоротно решил он для себя и ушёл в полночную тень от бледной Луны, превратился в незаметного городского обывателя. Он не Дон Кихот, он не хрестоматийный мечтатель, не борец с собственными иллюзиями, застывшими химерами, он не придумывал себе рыцарский мир. Если была минимальная возможность, он самоотверженно и, надо признать, успешно боролся за конкретное правое дело против конкретных системных людей, а не со сложившейся системой, не с нагрянувшим временем в целом ради пресловутого самоудовлетворения или самоутверждения.

Он умел, как никто, соизмерять свои реальные, а не декламируемые на всех городских углах способности. Он буквально понимал все нюансы многоликого существования. Для него важно было сделать само дело, в этом он был непревзойдённым. Если дело завершено, он прятался за своим талантливым письменным столом, этим предметом роскоши, как считал один оригинальный литературный персонаж, становясь обычным, отстранённым от текущей горным ручьём карьерной борьбы академическим червём. Сидя, скажем, в метро, люди видят перед собой множество таких же, как они, простых затравленных мещан. И кому в такой ситуации придёт в голову, что вот этот напротив моложавый, в джинсах и футболке, с рюкзачком и есть если не тазик обычного гения, то уж кастрюля редкого таланта точно. «Чудно всё завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький – как его узнаешь, кто он?» Как понять? Как разглядеть что-то важное в том, кто скромно молчит и ни на кого не смотрит? Пролетарий, одним словом, или (что ещё страшнее) вымирающий интеллигент – птерозавр, который когда-то куда-то летал-летал, летал-летал, активно размахивая огромными нескладными крыльями, и долетался в конце концов, бедолага. Почему для некоторых категорий людей не придумали свою Красную книгу и не защищают их законодательно всем мировым, плохо цивилизованным уже давно сообществом как уникальные исчезающие виды? Чем такие редко встречающие в диком обществе «человеки» хуже редких видов фауны из дикой природы? И кроме того, разве зачастую «человеки» не есть полноправные представители той же самой фауны? Чем они так хуже синего кита или снежного барса? Правильно же написал в одном из своих произведений один французский автор: «Для чистых сердцем, как для индейцев, надобно устроить резервации». Не поспоришь с известным оригиналом. Ненормально так в мире сложилось, по-глупому, как-то всё наоборот: умные говорят правильно, но этого не делают, неумные говорят неправильно, но это делают, способные руководить – не руководят, неспособные начальствовать – начальствуют. Парадокс, скажете? Нет, это гармония негармоничного или нормальная ненормальность, в результате – это просто среда обитания нашей жизни.

А жизнь всегда продолжается, она никогда не останавливается, хоть помри, хоть что, она не ждёт (ещё чего!), она торопит за собой, и люди спешат, опасаясь не успеть. Куда не успеть? Да в том-то и дело, что никуда, но обязательно надо поторопиться отсюда, и поэтому просто идут, нет, несутся туда, куда-нибудь; главное – побыстрей за нетерпеливой жизнью, рискованно идущей на обгон и перегораживающей дорогу позади себя кучами аварий тех, кто не смог угнаться за ней.

Сходит небо с чердака.Потому что жизнь не ждёт.

Вениамин Ростиславович и это также понимал прекрасно, поэтому сразу же после возвращения на не ожидающую его родину, не давая жизни стремглав убежать вперёд бесследно, не оставляя следов на песке, договорился с друзьями о своей «тыловой» работе в институте. Это было сделать легко. Во-первых, у него были соответствующие связи в сфере образования и науки. А во‐вторых, кто из тесного братства ректоров-проректоров не мечтал заполучить крупнейшего специалиста в свой коллектив? Это престиж, внимание научной общественности, повышение надутого индюком рейтинга, в конечном счёте – увеличение адресных бюджетных ассигнований.

Существовало лишь одно незначительное условие, некое подзаконное или приказное требование для устройства на работу. Чтобы начать преподавать в высшем учебном заведении, надо обязательно проверить здоровье, подтвердить, так сказать, соответствие физического состояния умственному развитию. Процедура была простой, немудрёной и хорошо известной ещё с советских времён. Только справку из кожно-венерического диспансера радостно и многозначительно заменила бумажка того же неповзрослевшего формата из наркологического. Остальное всё было по-старому: подтверждение о том, что не состоишь на учёте как торчок и как псих, флюорография, анализы крови, мочи и ещё одного, о котором всем неловко говорить, кроме врачей и рассерженных на что-то или чаще на кого-то людей при личном общении, посещение ряда указанных (но непонятно, по какому принципу) специалистов. Ничего сложного вообще. Всё это можно было сделать за один день, и уже на второй – получить требуемое медицинское заключение о пресловутой годности.

Вениамин Ростиславович так и решил: всё сделать за один день. Этим днём оказывался четверг, «мятежный пасынок недели», которому предстояло реализовать его нехитро составленный по содержанию план. С утра рентген, анализы и специалисты в институтской поликлинике, затем переезд на другой конец города в наркологический диспансер по месту прописки, а ближе к вечеру самое простое мероприятие, как казалось, посещение психоневрологического диспансера. В середине пятничного дня получить результаты анализов и со всеми этими справками-направками-отправками прибыть к терапевту за итоговым пропускным документом, а уже с ним после входных, в понедельник, – в отдел кадров.

В поликлинике на следующее утро не было никаких проблем. Кое-где пришлось немного посидеть со студентами в очереди, но не так долго. Как и предполагалось, к часу дня Вениамин Ростиславович радостно закончил, как ему виделось, самое сложное и хлопотное. Бегать с этажа на этаж и занимать очередь в несколько кабинетах одновременно – это, конечно, хлопотно, но выполнимо при всех имеющихся трудностях. Главное, что всё зависело от него самого, главное, чтобы правильно всё рассчитать, а именно это он делал идеально, что и произошло: неприятных накладок практически не случилось, так – что-то по мелочи, не очень существенно.

Перекусив на скорую руку в ближайшем всепогодном и везде маячившемся «ресторане» быстрого питания, чтобы не тратить драгоценное время, Вениамин Ростиславович отправился доказывать, что он не опущенный наркоман. Автобус, метро, маршрутка – городской набор для старых, отдалённых, промышленных, а теперь новых, приближенных, спальных районов, и часа три спустя он сидел с тончайшим и почти прозрачным талончиком, напоминающим по ощущениям дешёвую однослойную туалетную бумажку, на приём к суровому, но объективному наркологу. Очередь была, но не критическая. Где-то минут через двадцать его пригласили в кабинет. Видавший всяких и всякое немолодой нарколог занимал просторное помещение, в котором умещались не только два немаленьких письменных стола, но ещё и три вместительных шкафа. Створки были закрыты, но можно было предположить, что в них хранились дела тех, кто состоял на невоеннообязанном учёте и не по своей доброй воле.

Вениамин Ростиславович специально для данного случая надел с утра футболку с воротничком и с очень короткими рукавами, благо тёплая погода бабьего лета позволяла, чтобы сразу показать врачу отсутствие даже намёка на применение природных или синтетических наркотиков. Хранитель шкафных душ этот жест оценил, время не тянул, был лаконичен, задал всего несколько дежурных вопросов, смотря пристально в глаза, и, не найдя там никаких увеличенных характерных признаков, принялся усердно, сжав пересохшие губы, словно школьник во время контрольной по плохо усвояемому русскому языку, заполнять справку. У него это, слава богу, получилось, но не так скоро, как хотелось.

– Вот, возьмите и не забудьте в регистратуре поставить печать, – наконец, облегчённо напутствовал он, доброжелательно прощаясь.

Около регистратуры скопилась вытянувшаяся змейкой очередь вдоль тощего коридора, но печать можно было поставить, минуя ожидание, начиная с хвоста. Вениамин Ростиславович, пока ждал печать, посмотрел на настенные часы за стеклом – на всё про всё ему потребовалось около часа. Теперь оставалось получить только последнюю справку, и после этого можно будет спокойно, с чувством выполненного долга ехать домой к жене. Он был доволен, что уложился в один день, поскольку теперь он точно успевал оформить все документы до начала занятий и приступить уже к подготовке конкретных лекций.

Минут так через пятьдесят он увидел знакомые ещё с юности очертания психоневрологического диспансера, который располагался в неказистом красном кирпичном трёхэтажном, отдельно стоящем строении, очень давно не чувствовавшем на себе зарубежных ремонтных рук строителей. Словно нарочно ненормальное здание вдали от нормальных, психи поодаль от здоровых, будто бы сразу, с самого начала, кто-то позаботился изолировать сумасшедших врачей и сумасшедших пациентов, направить их поток движения в сторону от основного. Эта процедура, конечно, понятна, но чем провинился бедный дом? Он разве сложен из ненормальных кирпичей?

Вениамин Ростиславович занял очередную очередь в регистратуру. Он стоял спокойно, умиротворённо, не обращая внимания ни на время, ни на медленное обслуживание. Он был в этом помещении много раз: когда учился в школе, когда поступал в институт, когда поступал в аспирантуру, когда оформлял документы на командировку за границу. Всё было предельно просто. У него в руках было направление из отдела кадров, сейчас он протянет его вместе с паспортом в узкое окошко, там быстро его фамилию сверят с картотекой, убедятся, что он не состоит на учёте, поставят штамп на обратной стороне, и он пойдёт к метро не спеша, прогулочным шагом, наслаждаясь тёплым, приветливым вечером. Он уже даже почувствовал ясный запах проступившей на поверхность желтизной осени, которая с успехом имитировала прошедшее календарное зелёное лето. Очередь, наконец, подошла.

– Поставьте мне, пожалуйста, штамп, вот тут направление из университета и паспорт, – сказал он, нагнувшись к полукруглому окошечку, в которое медленно вплыла усталая морщинистая физиономия пожилой сотрудницы времён строительства помещения в склеенных на переносице очках и с неестественно увеличенными глазами, помигивающими в такт настенных часов над стойкой регистратуры, и с вызывающим настороженность голосом.

– Мы штампы больше не ставим, вам надо сначала пойти на приём к врачу. Могу дать талончик на сегодня, но это посещение платное. Заплатите сразу же? Давать талончик?

Вениамин Ростиславович немало удивился новшеству, но совсем не растерялся и без колебаний согласился получить платный талон на бесплатный приём. Банковские карты не принимались, поскольку платить следовало не в окошке, а поодаль стоящему одинокому автомату, эстетически признающему только аккуратные бумажки, мятые и откровенно старые обиженно отвергающему. Не круглая такса вносилась круглой купюрой в автомат, который никакой сдачи даже и не думал выдавать. Разве он, подневольно увезённый из родного дома и поставленный в чужом окружении аппарат иностранного производства, виноват, что у вас не было для него без сдачи в местной валюте. В качестве компенсации он всё же неохотно, с ворчанием высовывал чек и начинал нетерпеливо ждать следующего округлённого в большую сторону подношения.

Кабинет специалиста по психам находился на втором этаже и легко определялся с первого взгляда по количеству потенциальных пациентов перед его дверью. Куда Вениамин Ростиславович ни приходил, будь то наркологический, а теперь и психоневрологический диспансер, везде его ждали очереди, словно девушки на свиданиях, не сказать, что приветливые, довольно нетерпеливые, но ждали. Складывалось также впечатление, что гражданам столицы хотелось в рабочее время невтерпёж полюбопытствовать, кто они: наркоманы или психи. Скромно заняв очередь, он стал как-то естественно одним из них, сидя на опустившемся под тяжестью его тела, словно гроб в яму (соответствовало настроению), сиденье обтянутого изрезанным кожзаменителем кресла из старых советских кинотеатров.

Прошло всего не более получаса, и он был допущен до дежурившего в тот день и ту смену доктора и требуемого освидетельствования. Доктором оказалась молодая дама лет тридцати с непроницаемым, как ей казалось, лицом могильного покоя и равнодушным взглядом в компьютер. А освидетельствование представилось как якобы детские вопросы, на которые почему-то надо было не по-детски отвечать.

Когда Вениамин Ростиславович вошёл и поздоровался, доктор с видимым усилием пересилила себя и, следуя мучавшей её давно профессиональной этике, посмотрела-таки в сторону посетителя или, если точнее, на дверной фон, на котором в авангардном стиле был намазан его обобщённый цветовой контур, но никак не на него самого, в групповом соучастии с практически приговорённой интонацией:

– А я вас раньше не встречала, мне лицо ваше знакомо. Вы никогда не приходили ко мне на приём?

Вениамин Ростиславович, кучно расстроенный непредвиденной и неоправданной тратой денег и времени, отсутствием любезного приёма, а к последнему он за многие годы особенно привык, общаясь, как правило, или в интеллигентной, или в воспитанной восточной традицией среде, а также тем, что его лицо оказалось совершенно безличным, позволил себе не сдержаться:

– Чего это ради? А вот встречаться могли. Вы прошлой весной случайно не были «в бананово-лимонном Сингапуре» на конференции, посвящённой проблеме борьбы с голодом в неприлично слаборазвитых странах Южной Азии?

Вениамин Ростиславович решил зеркально отвечать на откровенное неуважение к своей уважаемой персоне, но в облегчённой форме.

– Вы уже обращались к психиатрам?

– Да с какой стати? – рельефно удивился он, синхронно подняв обе изящно седеющие брови, и продолжил переводить разговор в шутку. – Разве это является необходимым условием для участия в самоотверженной борьбе с обнаглевшим голодом? Не знал, право же.

– Ну ладно, хватит тут паясничать. Или справка мне нужна? Назовите три своих лучших положительных человеческих качества? – с утомлённым (похожим на томный, но менее заинтересованный) и нежелающим спорить видом попросила доктор, игнорируя отрывистую и насмешливую резкость.

– А что, у меня могут быть положительные качества насекомых или грызунов? – Вениамин Ростиславович вопросительно-вызывающе посмотрел на врача, которая, опять же не желая вступать в дискуссию о фауне и смотря по-прежнему примерно в ту сторону, откуда мог доноситься его ироничный голос, изрекла:

– Итак.

– Хорошо, что априори признали меня человеком. Это приятно, это даже, я бы откровенно сказал, редко-изысканный в голове комплимент с вашей стороны. Что касается позитивных качеств, а не вообще «от сексуальных до деловых» и именно человеческих, – он интонационно сделал ударение на последнем слове, – то это кротость, смирение и послушание в ответе на ваш вопрос.

Доктор некоторое время бодренько постучала ухоженными разноцветными ноготками проворных пальчиков по клавиатуре, делая какую-то дежурную пометку в компьютере, а затем как бы мимоходом, воссоздавая вид победоносного могущества Венеры Капуанской, демонстрирующей мысль о том, что против её власти никто не сможет устоять, продолжила общение.

– Теперь назовите, пожалуйста, три своих худших качества.

– А вы, я вижу, и даже, кстати, не вооружённым ничем глазом, ловко схватываете всё на лету, словно проголодавшаяся лягушка беспечно прогуливающихся поблизости насекомых, – не унимался он, игнорируя присутствие смертоносного изваяния и не услышав примечательного слова «человеческих».

Врач возмущённо запыхтела и даже начала потихоньку окрашиваться в красный, но пока ещё окончательно не закипала.

Вениамин Ростиславович cum grano salis [41] охотно устремился на помощь застрявшей на полпути даме и заботливо подбросил толстенькое полешко для дополнительных градусов:

– Не могу назвать.

– Почему? – ожила инстинктивно-заинтересованно, как собака Ивана Петровича на внешний раздражитель, доктор, неожиданно почувствовав вкусный запах приближающегося ароматно приготовленного блюда из добычи, которая сама стремительно прыгает с горячего противня прямо ей в рефлекторно пускающий слюни рот. Но даже это обжигающее яство не подвигло её на беспримерную самоотверженность отчаявшегося спастись в волнах океана ухватиться за уплывающий прочь деревянный обломок разбившегося о подводные скалы корабля, в смысле просто посмотреть непосредственно в его притаившиеся за ширмой оригинальности глаза.

Вениамин Ростиславович тоже, в свою очередь, удовольствия охотникам как-то не привык доставлять, поскольку крайне отрицательно к ним относился из чувства справедливости и жалости к осторожным, но бесхитростным животным, а также потому, что не считал себя жертвой.

– Потому что их у меня, к сожалению, правда пока не ясно точно для кого и какой конкретно цели, всего только два. – Произнеся это, он сделал классическую театральную паузу из сценического арсенала знаменитых «стариков» МХАТа.

– И? – доктор её, «классику», как он и ожидал, не выдержала и сама угодила в мышеловку.

– Я всё ещё интеллигентный и советский человек.

Этот незамысловатый, но направленно-побудительный ответ должен был поспешить к напрягшемуся психиатру на выручку и любезно помочь дойти до известной точки человеческого кипения (правда, точного градуса, в отличие, например, от воды или химических элементов, наукой не установлено, он индивидуален), и она, по всему явно готовящаяся к иному роду откровенного признания от нетипичного пациента, благополучно дошла, поскольку, кроме фонтана пузырьков, энергично выскакивающих на монитор компьютера и стопку бумаги рядом с ним, ничего другого из своего маленького ротика с тонкими, неприветливыми губками предложить некоторое время не могла. Вениамин Ростиславович не преминул к месту, как всегда, процитировать, но, естественно, про себя, избыточно не провоцируя, строчки известной песенки: «Так скажите хоть слово, // Сам не знаю о чём».

Наконец, когда содержимое её чайника стало успокаиваться, она всё же обрела членораздельную речь и, найдя, что сказать, спросила, сглотнув с усилием остывающую слюну:

– Что… что вы имеете в виду?

– Извольте, – пришло наконец время войти в освещённый софитами круг на середине исторической мхатовской сцены и драматически подержать внимание притихших зрителей на себе одном, – в нынешней жизни реального времени негативом во мне считаю то, что в прошлой своей жизни считал позитивом, а то, что однозначно считал негативом тогда, стало теперь исключительно позитивом, однако я не захотел ничего менять местами, чтобы позволить себе для кого-то выглядеть соответствующим времени.

Пока, пытаясь соответствовать занимаемому положению, растерянная женщина в белом халате тщетно искала закатившийся под что-то там у неё шарообразный смысл прямоугольной фразы, Вениамин Ростиславович улыбался уголками губ, наблюдая эту несуразицу, и отдыхал от суетного дня.

Когда безуспешный поиск, а с ним и незапланированный перерыв подошёл к концу, она снова упрямо полезла в силок, незатейливо стремясь, как ей казалось, из него выбраться: