И это тоже мы. С гидом по подворотням нашей сущности

                                 Наше счастье: нелюдимо,                                 Потому что нет его.[20]

Его у вас, конечно же, и не будет никогда, а как вы хотели-то, если за него решительно и героически не вступиться. Черви не любят, когда их видят все, кому не лень всматриваться в эту скверность, они не переносят публичности, считая себя вашим подлинным глубинным ego, они ненавидят свет и всегда заползают в глухую темноту: углы, щели, трещины души. Я же взбаламучу эту муть, ярко всеми наличными огнями своего сердца освещу вам собственную подворотню, чтобы засветилась ваша, и оттуда уже ваши бросились наутёк врассыпную. Мои черви побегут наперегонки в дружной компании с вашими. И пусть себе бегут, бегут быстро-быстро от старта подальше, не стоит переживать за их спурт, не велика потеря, выдайте им на бегу свой бессрочный carte blanche [21] на самоудаление, и пусть ваша охота счастья крикнет им призыв-напутствие не останавливаться на трассе, выманивая на белый свет:

                                 Кто там! сволочь! вся за мною!                                 Вслед бегите все толпою… [22]

Главное, следите, чтобы не произошёл фальстарт (начнёте на эмоциях от освещённой экскурсии истошно кричать, не подготовив одновременно сердце встречать счастье), а то все они либо вернутся на исходные позиции, к стартовой линии, либо даже будут дисквалифицированы красной карточкой и отправлены обратно на родину готовиться к новым забегам в будущем, то есть непосредственно глубоко в вас самих; по-любому тогда: на колу мочало – начинай сначала. Пословица пословицей, но отрадное время-то будет упущено, может уже и навсегда, и потенциальных стартов не случится. Вместе с тем, если сейчас всё организовать по уму, с должной охотой, наша жизнь с их резкого схода с колодок отныне достанется только нам всецело и единолично. Наша высосанная червями до дистрофического состояния жизнь быстренько откормится в сытном профилактории, получит тогда приятную на ощупь полноту счастья, и мы станем настолько чистосердечными и цельными в правдивости своей, что со знанием дела, словно опытные экскурсоводы, опровергнем окончательно давно устоявшееся и известное своей нелицеприятностью мнение:

                                 Но всякий человек есть ложь.[23]

Я вам всё подробно покажу без купюр, без запретных для посещения комнат (я же не страшный la Barbe bleue [24], посмотрите на фотографию, я вообще гладковыбритый, а седые усы не считаются синей бородой), совлеку фиговый покров сокровенной тьмы. Разбирайте фонарики, надевайте наушники для глаз, открывайте гида и следуйте за мной кучнее, не отставая, а то я освещу, как обещал, а вы эту вспышку пропустите и червей своих не увидите, – вот они-то будут рады и безмерно благодарны. Да они вам за это потом если не бронзово-медный памятник на гранитном пьедестале на главной площади или в центральном парке вашего самолюбия, то уж по крайней мере пол-литра желудку поставить обязаны. Не меньше, думаю. Надеюсь, вы не соблазнитесь дармовым угощением и не обменяете своё счастье на ничтожную бутылку без закуски в подворотне. Бутылка – это ж не цистерна, да и без червей её можно себе позволить, поди ж не золотая, будь она неладна. Лучше экскурсия на несколько страничных часов, чтобы потом, отчётливо увидев ненужное и второстепенное в себе, жизнь попытаться сделать жизнью, встретиться именно с ней, квинтэссенцией красоты, экстрактом важности, раз и навсегда, как с любимым человеком, чем наоборот, когда тратишь её на заполнение себя бессмысленностью, которая превращает всю твою жизнь в экскурсию, в её экспресс-осмотр испробованным методом «галопом по Европам»:[25]

                              Вот так и жизнь порой не жизнь,                              а лишь экскурсия по жизни.[26]

Так что давайте, повнимательнее, сосредоточьтесь на моих словах, превращённых разными сочетаниями в мысли. Сделайте милость, пожалейте экскурсовода. Попробуйте меня великодушно услышать без истории сверхъестественной с моей стороны, без того, чтобы мне вещать, взойдя на пресловутую Голгофу, и подтверждать их, мысли, смертью своею на кресте убедительности. «[27]Strive and thrive!» Это в ваших, наконец, интересах. Наша экскурсия начинается…[28]

И это тоже мы…

                             И это тоже мы:                             Ломаем, унижаем,                             Вонзиться в высь слабы,                             По лесу ходим краем.                             Нет якоря у слов,                             И ветер, как пылинки,                             Их с памяти унёс                             Бессмысленно ничьими.                             Любить – так для себя,                             Ни лиц не разбирая,                             Ни смутного числа                             На ярусах театра.                             Столовая червей,                             На кассе человечность,                             Бак совести пустел,                             Жирнеет соус желчный.                             Святой дух погребли,                             Над гробом панихида,                             Насыпали земли,                             И нам совсем не стыдно.Октябрь 2023 года

Повести

Повесть – это не короткий роман о событии в жизни, это вся жизнь, спрессованная в повесть.

Шутка

Молчи, скрывайся и таиИ чувства и мечты свои…Как сердцу высказать себя?Другому как понять тебя?Поймёт ли он, чем ты живёшь?Фёдор Тютчев. Silentium! [29]

Глава первая

Жизнь до шутки

Вениамину Ростиславовичу в последний день московской слякотной зимы исполнилось пятьдесят девять лет. Возраст стремительно и неумолимо приближался (или уже приблизился, как посмотреть) к ханжескому эпитету «почтенный», а если по-простому, то к стариковскому «на линию огня»; гудение и дрожание роя своих лет в себе он пока ещё абсолютно не слышал, и никак не веяло из приоткрытой двери прожитого [30]«холодом годов», хотя всё чаще и пытался прислушиваться и одеваться теплее. Но ничего особенного, кроме обычного ворчания на усталость и сквозняки, оттуда не доносилось и не прилетало, поскольку для него ещё не существовало практически никаких физических ограничений, а уж тем более умственных – года его пока ещё не тормошили своей массой. Он прекрасно помнил квалифицированное мнение знаменитой Натальи Петровны: «Старости не существует, и ничего не заканчивается, пока вы сами этого не захотите». Он пока не хотел. И поэтому стремился не стареть душой, в которой у него не было «ни одного седого волоса», он их просто оттуда безжалостно и регулярно выщипывал. Более того, незнакомые с ним дамы, недавно попрощавшиеся с милым бальзаковским возрастом и с ярко накрашенными чёрно-красными лицами, похожими на характерный окрас такси некоторых городов мира (чёрный верх, красный низ), в разных общественных местах и городском транспорте повелительно обращались к нему исключительно как «молодой человек». «Молодой человек, возьмите», «Молодой человек, передайте», «Молодой человек, помогите же», «Молодой человек, подождите, вы видите, я занята». Он, не споря, молча брал, передавал, помогал, ждал, замечал. Он привык к подобному обращению, поскольку с молодости выглядел одинаково – молодым человеком – в силу своей генетической наследственности (родители отличались тем же), а затем и по причине внимательного отношения к здоровью. Годы не меняли его внешность совсем или почти совсем, если уж быть точным до конца. Молодость никуда от нас не уходит, просто она начинает чаще переодеваться, как в примерочной кабинке магазина одежды, и мы её по ошибке всё время путаем со старостью. Вениамин Ростиславович со своей молодостью ни разу не обознался.

Именно поэтому его всегда все и везде узнавали сразу, в один миг, с первого взгляда, потому что помнили его через пропасть прошлого именно таким, а сам он почти никогда и никого. Одноклассники, однокурсники, приятели безоблачного детства и насыщенной юности, встретив его случайно после нескольких десятилетий разлуки на улице, в транспорте, в магазине, в ресторане, в аэропорту, в гостинице, в общественном туалете, около какой-нибудь знаковой мировой достопримечательности, да где угодно, сразу бросались к нему с безапелляционными словами: «Привет, Веня, сколько лет, сколько зим!» Веня смотрел на них всех с удивлением и совокупно с растерянностью. Он был не в состоянии ничего произнести членораздельного, кроме банального и механически-вежливого ответа: «Привет…» Ему хотелось каждый раз поинтересоваться: «А вы, простите, собственно, кто?» – но из-за привитой когда-то родителями и выжившей в повсеместном наводнении невежества безупречной, хотя и промокшей до нитки, воспитанности он этого не делал. Между тем старые знакомые хлопали его по плечу, обнимали, тискали, трясли даже не за одну, а иногда и за две руки, некоторые представительницы женского пола охотно и умело целовали в его хорошо выбритые щёки так, чтобы не оставить подозрительных следов. Дальше, естественно, следовало: «Ты помнишь, как мы…» Он прекрасно помнил, как они, но не мог вспомнить, кто же в буквальном смысле тот в этих проявившихся, но уже сильно постаревших воспоминаниях, кто бесцеремонно вертит его тело и донельзя будоражит их общую, давно успокоившуюся от взвихрённых приступов память сию минуту у него перед изумлёнными глазами.

Вдруг память больно заболит…

Такие встречи и заканчивались одинаковыми словами: «Надо как-нибудь встретиться, давай, ещё увидимся». Поскольку они больше уже, как правило, не виделись, то Вениамин Ростиславович оставался в полном, застывшем в цементе недоумении относительно промелькнувшей мимо личности, успевшей тем не менее его крепко обнять или осторожно поцеловать. Он долгое время потом мучился, гадая, кто бы это мог быть, но вспоминал конкретное имя или фамилию очень редко, так как внешне встретившиеся люди мало походили на тех, кто был их обладателями два-три, а то и четыре десятилетия тому назад.

Да вот, относительно недавно, с тех пор прошло всего где-то, вероятно, год или два: он по профессиональной надобности оказался на одной большой профильной международной выставке за пределами родины, шёл в один из дней тихонько по своим делам мимо красочных и манящих к себе разными способами претензионных стендов известных производителей, как вдруг его кто-то сзади схватил за руку и развернул на сто восемьдесят градусов. Он оказался перед весьма упитанным и потому очень импозантным господином в дорогом тёмном костюме из недоступного для обычных граждан материала и со стандартной, как положено законтрактованному свадебному начальству, широкой голливудской (простите мне этот штамп, но он отображает суть) улыбкой.

– Привет, Веня! Ты как тут?

В тот же момент Вениамин Ростиславович заметил направленные на них несколько телевизионных камер и толпу цветастых журналистов с микрофонами в протянутых руках, которые постепенно окружали их плотным, непреодолимым кольцом гонорарного любопытства.

Совсем седой господин с аккуратной короткой стрижкой, глядя в сторонние объективы и тыча пальцем в хлопковую от рубашки грудь Вениамина Ростиславовича, назвал его по фамилии и довольно артистично, выбрав из накопленного опыта нужную интонацию, добавил доверительно с придыханием на неплохом иностранном языке:

– Это мой старинный товарищ по институту, ставший очень известным специалистом в нашей области. Вы все должны знать его, хотя бы по часто упоминаемой в научных кругах фамилии.

И, уже перейдя на родной, озорно, по-мальчишески, добавил:

– Ты помнишь, как мы…

Дальше шёл традиционный экскурс в востребованные воспоминания далёких лет, на этот раз он касался того, как после четвёртого курса они от военной кафедры выезжали на двадцать восемь июньских дней в какую-то хорошо скрываемую нескончаемым густым лесом танковую часть под славным русским оружейным городом Ковровом во Владимировской области для принятия воинской присяги и последующего присвоения офицерского звания лейтенанта запаса.

– Ты помнишь, Веня, а? Какие были весёлые и нескучные времена. А не забыл, надеюсь, как я тебя разбудил часа в три ночи, когда в темноте заблудился и не мог найти нашу палатку? Вот это была полная хохма, да?

Вениамин Ростиславович лесной палаточный лагерь, временно разбитый для изолированных от всяких развлечений столичных студентов, помнить-то помнил, но, кто конкретно из нескольких десятков охотно нарушавших распорядок однокурсников его будил ночью, в памяти как-то предательски не всплывало. Тем не менее он с вежливой привычностью ответил:

– Помню, только…

– Ну ладно, извини, – торопливо не дал ему договорить бывший однокурсник. – Я тут собственно по официальному делу, всё время расписано по минутам, надо идти выполнять свои чёртовы обязанности, видишь, сколько тут со мной разной прессы, не дадут, будь они неладны, проныры, поговорить. Давай, вернёшься – звони. Пока.

Тучный господин стал с медленным достоинством своего костюма удаляться, а за ним суетным косяком потянулись нагруженные операторы и прыткие журналисты, один из которых энергично подошёл к Вениамину Ростиславовичу и энергично сунул ему в отстранённую руку свою назойливую визитную карточку.

– Позвоните завтра, вы ведь сегодня не улетаете домой? До конца будете? Подъеду к вам в гостиницу и возьму интервью, раз вы его так хорошо знаете, идёт? – сказал по-деловому улыбчивый корреспондент какого-то местного популярного издания, указывая кивком головы на спину осанистого положением господина. – Обязательно звоните, ладно?

И, также не дожидаясь ответа, он слился с толпой удаляющихся искателей сенсаций. Вениамин Ростиславович с гламурной визиткой в руке стоял ещё какое-то время неподвижно, пытаясь найти в ящичках своей картотеки хоть какое-то лицо, похожее на только что увиденное. Он быстро выдвигал один ящичек за другим, однако тщетно: он так ничего и не нашёл и, следовательно, не узнал, кем была это значительная особа со свитой. Опять же он не стал и никому перезванивать, поскольку, во‐первых, не понял, о ком рассказывать, и, во‐вторых, стремился избегать излишней шумихи в отношении себя самого. Кроме того, а что, собственно, он мог рассказать о человеке, которого, как выяснилось, он не видел с момента окончания института? Да ничего, по крайней мере, мало интересного, а тем более новостного, ублажающего сенсацией и подходящего для первой полосы или для prime time [31].

Аналогичная история произошла у него однажды в ещё более отдалённом прошлом и в московском театре, куда он попал с женой по рекомендации знакомых, обещавших потрясающую игру известного артиста в главной роли какого-то культового нашумевшего спектакля. Места были, как говорится, по знакомству и находились в первой ложе бенуара, совсем рядом от сцены, можно сказать почти над самой рампой, слева. Вениамин Ростиславович какого-то особого положения никогда не занимал, поэтому подобные удобные билеты даже случайно ему никак не могли попасть в руки, как бы он ни старался. И он и не старался поэтому. Однако тут, как иногда (совсем редко, что жалко) случается, вмешался непредвиденный случай, force majeure [32], так сказать, и подружка жены – в свою очередь тоже жена, но, на своё счастье, приближённого к верхам карьерного мужа – не на шутку заболела и отдала их охотно и, главное, безвозмездно в качестве заблаговременного подарка на день рожденья с рекомендациями.

Во время первого действия Вениамин Ростиславович заметил, что главный герой – известнейший артист – в редких перерывах своих частых реплик или многословных тирад откровенно так на него смотрит и, как показалось, даже подмигивает с усмешкой.

Это заметила также жена и, «облокотясь на бархат ложи», заинтриговано зашептала ему в ухо:

– Вень, а что это главный герой тебе всё время подмигивает? Ты никогда не говорил, что знаком с такой знаменитостью!

– Да нет у меня знакомых артистов, я же не по этой части, ты же знаешь, тем более известных. Тебе кажется. Мне его фамилия в программке ничего не говорит, поняла?

Жена, конечно, не собиралась понимать подобного объяснения, но притихла, затаив в себе ещё несколько вопросов на время оставшегося действия. Когда в антракте они выходили из ложи в фойе, чтобы в буфете попить кофейку с парой требующих безоговорочной реализации бутербродов, то прямо в дверях дорогу им преградил сам величественный протагонист спектакля в гриме и соответствующем сценическом костюме.

– Веня, как ты здесь оказался?

– Да вот с женой пришли…

Они вышли из ложи прямо в толпу, которая моментально обступила популярного артиста и наперебой стала просить автограф, подсовывая театральные программки с шариковыми ручками. Разговаривать спокойно было невозможно.

Главный герой был вынужден расписываться, почти не глядя где, и одновременно кричать над быстро прибывающими причёсками:

– Помнишь, как мы в Германии ночью из спальни на втором этаже прыгали, чтоб погулять с немками по городу или посидеть в каком-нибудь кафе? Твою, по-моему, звали Кристиной? Симпатичная была блондиночка, изящная. Моя Анка была попроще. А денег-то у нас тогда почти и не было. Во как хотелось!

– Помню, только…

В следующий момент раздался первый звонок, и артист, извинившись перед восторженной и напирающей публикой, заторопился за кулисы.

– Веня, надо встретиться, посидеть, поговорить, вспомнить наши амурные похождения. После спектакля сегодня не могу, извини, пригласили на вечернее мероприятие в мэрию. Отказываться уже неудобно. Давай в следующий раз, ладно? Обещаешь? Смотри у меня. Всё, побежал, хоть чайку успею глотнуть, увидимся ещё. Пока.

Артист скрылся за служебной дверью под звук второго звонка и разочарованный возглас собравшихся зрителей, которые от безысходности переключили внимание на Вениамина Ростиславовича. Они пожирали его любопытствующими взглядами, но подойти близко не решались, поскольку считали себя либо посвящёнными, либо «блатными», задействовавшими «знакомств подземных провода». А терять достоинство при таких определениях, сами понимаете. Проголодавшееся напряжение поспешил снять перекус продолжительного последнего звонка.

– Веня, а что эта за Кристина такая? Я ещё про тебя что-то не знаю? Ты был влюблён в неё? – жена наконец-то ожила после потрясения, вызванного до невозможности близкой встречей с одним из своих телевизионных кумиров.

– Наверное… – мечтательно ответил Вениамин Ростиславович, но, спохватившись, быстро добавил: – ты чего, это же ещё в школе было, когда на языковой практике учились в ГДР в девятом классе.

– Целовались?

– Ну так несерьёзно, подростками же ещё были.

Что касается артиста, то его конкретная личность, как всегда, осталась загадкой. Старый школьный друг, когда Вениамин Ростиславович у него поинтересовался спустя некоторое время, тоже не знал, с кем поимённо прыгали по девчонкам. А больше спросить было и не у кого. Ну не спрашивать же заслуженного, точнее, народного артиста, кем он был в той жизни, как выглядел и под какой тогда вместе с ними прыгал «девичьей» фамилией. Глупо же и не очень тактично. Да и где она теперь, эта знаменитость, ищи-свищи на просторах почитания.

Таким человеком был Вениамин Ростиславович всю жизнь: его узнавали, а он оставался всякий раз в неведении. Постоянно моложавый вид объяснялся просто: высокий, худощавый, спортивного телосложения, без какого-либо живота вообще в его возрасте, с развитым мускулистым торсом, видимой талией, узкими бёдрами и пружинистой, уверенной походкой. Просто самый натуральный дворовый пацан, совсем не солидного и респектабельного вида. В его годы и при его росте он носил брюки сорок шестого размера, да ещё подпоясывал их ремнём для верности. При этом пиджаки в его гардеробе были на два размера больше. У него практически не было глубоких морщин ни на лбу, ни на щеках. Вокруг глаз, конечно, они дружно скопились, но не ярко выраженные и мелкие, так что были незаметны при беглом взгляде. А когда он одевался по-спортивному: джинсы, футболка, кроссовки, перевёрнутая козырьком назад бейсболка, простенький молодёжный рюкзачок через плечо, то вряд ли казался человеком почти пенсионного возраста. Пару раз ему даже давали от тридцати пяти до сорока лет. В метро ему иногда выговаривали, что он, молодой, сидит, а старшие стоят, хотя эти старшие с видом пивного бочонка были если не моложе его, то уж, по крайней мере, не старше. Особенно располневшие от многолетних домашних забот женщины сразу после резкого проникновения в вагон вставали вплотную и, якобы случайно, старались наступить ему на ногу, обращая его внимание на себя. Он не вступал в дискуссии и не ругался, а брал и любезно уступал место, делая вид, что не замечает откровенной и необоснованной претензии, поскольку где-то в глубине считал себя именно молодым человеком, который не прописывал у себя «седое сердце». На что ему, собственно, было тогда раздражаться и обижаться? На свой внешний вид, на самого себя? Ему это было несвойственно: он себя ценил высоко и потому любил, любил настолько, чтобы не выяснять отношения из-за облика со своим собственным эго, сохраняя гармонию и экологию души.

Каждое лето он ездил к тёплому южному морю на полмесяца минимум, где ежедневно проплывал километра по два при любом цвете флага на вышке спасателей, смущая последних своей решимостью. Километр на восходе, когда солнце ещё не так конкретно, и километр на закате, когда оно уже утрачивало свои реальные очертания. Плавать он умел хорошо с детства, когда несколько лет родители водили его на занятия в легендарный, но ныне снесённый бассейн «Динамо». В течение года он регулярно по вторникам и пятницам после работы ходил в короткий, не олимпийской длины бассейн и накручивал там по дорожке каждый раз больше всё того же километра, распугивая, как когда-то готовящийся по сложившимся обстоятельствам к своему очередному олимпийскому золоту в обычном районном бассейне Владимир Сальников, торчащие над водой и пыхтевшие от усилий не утонуть бесполые головы в тугих резиновых шапочках. Завидную форму и перманентное присутствие здорового духа он никогда не терял.

У него были очень резкие черты лица, они притягивали и отталкивали взоры окружающих одновременно. Это был тот случай, когда страшное и красивое, будучи противоположностями, соединялись на полюсах в одно завораживающее понятие. Им невозможно было любоваться, но от него нельзя было и отвести глаз. В этом состояла его природная магия обаяния. Такая внешность не оставляет никого равнодушным. Ему либо симпатизировали, либо его ненавидели, третьему он не давал ни единого шанса. Он бы не смог слиться ни с какой толпой, какой бы многочисленной она ни была, особенно в молодости, когда его жгуче-чёрные волосы отражали солнечный свет как глянец, ослепляя окружающих. В детстве его даже прозвали цыганом. Может, до цыгана он по большому счёту и не дотягивал, но что-то восточное, непознанное, загадочное в его иссиня-чёрной внешности было точно. Некоторые представители восточных народов называли его земляком и обращались к нему на своём родном языке. Словом, увидев такое лицо единожды, не забываешь его уже никогда. В разведчики его не взяли бы, к бабке не ходи. Переодевайся не переодевайся, гримируйся не гримируйся, перевоплощайся не перевоплощайся, а уродливую привлекательность лица не спрячешь никуда, если только в скафандр водолаза или космонавта, но в нём, как водится, разведчики почему-то не живут и не служат.

Ещё глаза. Тёмные и необычайно светящиеся внутренней энергией и интеллектом. Его могли принять по внешнему виду за кого угодно – была бы фантазия. Он и сам старался держаться поскромнее, не выделяться. Его встречали по одёжке, часто неуважительно, пренебрежительно, снисходительно. Был даже такой случай в то время, когда существовал дефицит бензина и на заправках выстраивались на несколько часов длинные очереди из машин: одна молодая и яркая во всех смыслах особа на подаренной ей по всему за особые заслуги дорогой машине иностранного производства, пытаясь пролезть без очереди, назвала его пролетарием, поскольку тогда он ездил на классической «копейке» цвета «белая ночь» ещё «итальянского» года выпуска. Однако всё менялось, когда люди попадали под пристальный взгляд его глаз. Отношение к нему менялось на противоположное практически моментально, на лету. Сама внешность в общем виде уже была не важна. Его целиком, всего в этом случае заменяли сплошные глаза. Это были аристократические, изысканные глубиной, волшебные глаза. Они служили не вратами в его душу, как обычно все привыкли считать, а входом в какой-то иной, сказочный мир, иную реальность – антимир. Ему можно было хамить, только не видя его глаз. В противном случае люди из кожи лезли вон, выпрыгивали из штанов или юбок в попытках обратить на себя внимание, причём что мужчины, что женщины. Все хотят в сказку, дураков нет ни среди одних, ни среди других, и каждый мечтает пройти через зеркало или найти свою кроличью нору. Нора начиналась с его глаз. Его сразу начинали ревновать и ему сразу начинали завидовать на пустом месте из-за одних только его глаз. Люди просто хотели, чтобы он только на них смотрел, озарял, что ли, их своим светом, вдыхал в них свою энергию. Нельзя сказать, что женщины все до одной в него безоговорочно влюблялись, вовсе нет, напротив. Он откровенно был на любителя, но этот любитель уже терял голову навсегда.