В этом аду – ты мой рай

Привык забирать женщин, как берут оружие – быстро, точно, без вторых попыток.

Я умею выбирать.

Я умею подчинять.

Но вот перед этой женщиной – я стою. И не беру.

Не потому что не могу.

А потому что не хочу так.

Я хочу, чтобы она – сама захотела.

Чтобы шаг был её.

Чтобы решение – было не моим.

Не потому что я слаб.

А потому что она – не из тех, кого можно получить.

Её можно только заслужить.

И даже это – не гарантия.

Я не знаю, почему не иду за ней.

Я не знаю, почему стою здесь – с руками в карманах и желанием, которое прожигает кожу изнутри.

Я – Данте.

Я могу лишить кого-то жизни одним словом.

Могу разрушить семью. Империю. Мужчину.

Могу заставить людей исчезать – так, чтобы даже их имена стирались из памяти.

Но её…

Я не могу отпустить.

Я знаю это.

Я чувствую это.

Даже если завтра я её не захочу – я всё равно не смогу отпустить.

В этом что-то есть.

Что-то, что ломает даже меня.

***

Кейт осталась внизу. В своей каюте.

Ни шагов на трапе, ни мягкого голоса, ни лёгкого запаха её парфюма, который обычно предшествовал появлению.

Просто – отсутствие.

Тишина, которая была громче, чем могла бы быть её истерика.

Но Кейт не из тех, кто кричит.

Она молчит – так, что воздух меняется.

– У неё болит голова, – сказала Энн, садясь за стол. – И она устала. Это всё солнце. Завтра ей будет лучше.

Голос был ровный, но я почувствовал: она знала больше.

Просто – решила не говорить. Пока.

Нико взглянул на Энн, потом на меня.

Интерес в глазах не был прямым, но читался.

Я не сказал ни слова.

Просто откинулся на спинку кресла и жестом подозвал стюарда.

– Виски. С льдом.

Он кивнул и ушёл.

Молчание повисло между нами – густое, как сигаретный дым в плохих кварталах, где раньше решались важнейшие сделки.

А потом Нико заговорил – будто выстрелил:

– Нас пригласили завтра на открытие клуба. Здесь, в городе. Официально – вечеринка. Неофициально… – он сделал паузу, – они хотят поговорить о делах. Данте… это твои бывшие знакомые.

– Кто именно? – спросил я, не меняя интонации. Глаза – на закат, но уши – на каждый оттенок его фразы.

Нико посмотрел на Энн – быстро, как будто проверял, слушает ли она. Она листала что-то в телефоне. Экран вспыхнул в этот момент, словно специально подчеркнув: она здесь, но мыслями – в другом месте.

Нико придвинулся ко мне.

Его голос стал ниже, тише – как будто мы снова были в том Риме, где за шёпот убивали быстрее, чем за выстрел.

– Это… бывшие партнёры Россини. Те, кто делил с ним бизнес ещё десять лет назад. Сейчас они не с ним.

И это – проблема.

Я сжал бокал.

– И что им нужно?

– Поддержка. Покровительство. Они знают, что Россини выходит из берегов. Он требует всё больше. У него началась паранойя. Он грабит своих. Давит. Убивает. Они не вытягивают. Они больше не под его защитой. И они боятся.

– Боятся – и приходят ко мне? – медленно произнёс я. – После того, как когда-то с ним сидели за одним столом?

– Потому что ты остался последним, кому можно верить. Или бояться.

Я усмехнулся. Горько.

– А разницы нет.

Нико кивнул. Он понимал.

– Они не придут с оружием. Только с предложением. Вечер. Один вечер. Они хотят поговорить. Слушать будут. Прогнуться – тоже. И всё, что им нужно, – это намёк. Что ты не против. Что, если что, ты не дашь Россини сожрать их с потрохами.

Я встал. Подошёл к перилам. Море было чёрным. Идеально чёрным. Как память о тех, кого мы не успели спасти.

– Завтра, – сказал я, не оборачиваясь. – Завтра ночью пусть будут в клубе.

– Конечно, – Нико поднялся.

– Позвони всем. Сегодня. Пусть завтра у нас будет каждый, кто умеет держать ствол и при этом не паникует, если рядом женщина. Я не хочу сюрпризов.

– Понял. Я уже подумал об этом.

Он ушёл. Тихо, был уверен: я всё сказал. А если нет – добавлю потом. По-своему.

Я остался один.

Над головой – звёзды. Под ногами – яхта, созданная для удовольствия. Внутри – женщина, которую я хотел бы держать рядом, а не отпустить. И за пределами горизонта – те, кто надеются, что я всё ещё способен защищать.

Они ошибаются. Я не защищаю.

Я контролирую.

И если завтра кто-то решит, что этот контроль можно пошатнуть – я покажу им, что всё, что у меня есть, я строил не ради слабости. А ради того, чтобы раздавить любого, кто поставит под угрозу мою власть.

Я уезжаю с ней

Мы были уже внутри.

Нико говорил с охраной, не торопясь, как будто вечер был просто очередной пункт в длинной цепочке встреч.

Я стоял чуть в стороне. Сигналы проходили по полу, как электрический ток – мягкий, но неоспоримый.

Свет – рассеянный, будто вечер сам стеснялся говорить громко. Музыка пульсировала едва ощутимо, словно клуб только разминался перед тем, как показать, кто здесь хозяин.

Мы выбрали место заранее – VIP-зону, чуть выше уровня танцпола, со спинкой дивана, обращённой к залу.

Я всегда сажусь так, чтобы видеть дверь, бар, охрану, сцену, выход.

Заказал двойной Glenfiddich. Без льда. Без украшений. Виски – как вечер: прозрачный, огненный, с послевкусием решений.

В клубе пахло кожей и дорогим парфюмом, но под этим – электричеством ожидания. Я чувствовал, как дрожит ритм зала. Не из-за музыки. Из-за того, что я здесь.

Слишком многие знали моё имя, чтобы это не чувствовалось.

Нико подошёл ближе, наклонился к уху:

– Они идут.

Я ничего не ответил. Только поставил бокал. Не отпив.

Сначала появилась Энн.

Платье – синее, с золотыми звёздами, как ночное небо, в котором заблудился моряк. Блёстки отражали свет так, будто она сама была прожектором. Рыжие волосы раскинулись по плечам, а в походке было что-то от летнего ветра: дерзкое, лёгкое, неуловимое.

Она смеялась, что-то сказала охране – и прошла, как будто знала, что ей аплодируют, даже если никто не хлопает.

А потом – Кейт.

Я не сразу понял, что это она. Она шла медленно, почти лениво, как будто каждое движение было частью ритуала. На ней было чёрное платье: закрытое спереди, строгое, без единого выреза. Почти монашеское.

Но спина… Спина была обнажена полностью. От шеи до линии поясницы – голая кожа, ровная, нежная, без защиты.

И я почувствовал, как моя спина напряглась до ломоты.

Она не искала взглядов.

Не нуждалась в них.

Она знала, что уже центр.

Чёрные волосы – распущенные, тяжёлые, как ночь. Синие глаза – холоднее льда в моём бокале.

Я отвернулся первым. Потому что в этот момент – я не был собой.

Я был мужчиной. Просто мужчиной, который увидел женщину, в которой ничего не разрешено, но всё возможно.

– Мы пойдём, – сказал Нико, обращаясь к девочкам. – С Данте обсудим кое-что с владельцами. Вы оставайтесь здесь. VIP-зона только для нас. Никто не подойдёт.

Я не смотрел на Кейт.

Это был мой протест. Молчаливый. Глупый.

Мы с Нико ушли через боковой проход, охрана закрыла за нами занавес. Нас ждали трое. Не мои люди, бывшие союзники Россини, у которых вдруг начались проблемы. Они больше не доверяли ему.

Но и мне – ещё не доверяли полностью.

– Данте, – сказал один из них, высокий, в костюме от Brioni, – ты всегда был человеком дела. Мы знаем, как ты держишь слово. А Россини… Он забирает больше, чем положено. Он вышел за рамки. Он нас поглощает. Мы хотим договориться. С тобой.

– Что именно вы предлагаете? – спросил я.

– Вложиться. Отойти. Но остаться живыми. А ты – получишь процент. И территории.

Я не ответил. Смотрел. Слушал. Оценивал. У них были проблемы. У меня – карта. Но был ещё один вопрос, который я не мог не задать:

– Почему сейчас?

– Потому что, – сказал другой, – если мы не решим это сегодня, завтра может быть поздно. А ты… Ты – последняя сила, которой мы доверяем.

Я молчал. В этой комнате я держал не голос – контроль.

Разговор длился почти сорок минут.

Схемы.

Имена.

Деньги.

Кровь.

Всё – по пунктам.

Я привык к этому ритму. Привык держать в голове всё: логистику, предательства, юристов, убийц.

И всё было в порядке.

Пока не открылся боковой занавес.

Нико, oн подошёл, наклонился:

– Кейт… У барной стойки.

– Что? – спросил я, не вставая.

– Пьёт. Шоты. Один за другим. Там мужики. Поддерживают. Смеются.

– Пьяна? – Я выпрямился.

– Почти. Радостная. Кричит. Побеждает.

– Побеждает?

– Шот-челлендж. Сказала: «За меня!» и хлопнула последнюю.

Я не двинулся. Только положил руку на стол.

Тихо.

Как если бы сейчас я вытащил оружие, но на самом деле – просто вспомнил, как это ощущается: держать ситуацию в руках.

– Данте, – тихо сказал Нико. – Оставь. Это её последний вечер. Завтра она уходит. Пусть… живёт.

Я встал.

Без слова.

Пошёл через зал.

Музыка уже пульсировала. Свет стал ярче, бар – шумнее.

Я увидел её сразу.

Кейт.

Стояла у стойки. Голову запрокинула. На коже – капли спирта. Бокалы – выстроены, как счёт: 1, 2, 3, 4… Последний в руке.

Вокруг – мужчины. Они смеются, касаются её плеча, поддерживают.

И она – смеётся.Широко. С хрипотцой.

– За меня! – кричит.

И выпивает.

Поворачивается к бармену.

– Ты лучший, малыш! – и тянет руку к следующему.

Энн – сидит с охраной. Что-то обсуждают. Улыбаются. Она смотрит на меня – и кричит:

– Свет! Включите свет! Это моя подруга!

Прожектор падает. На неё. На Кейт.

На открытую спину.

На плечи.

На танец, который начинается без музыки.

Она выходит в центр зала.

Каблуки стучат.

Тело – течёт, как ртуть.

Глаза – закрыты.

Она танцует, как будто хочет стереть себя. Или – родиться заново.

Я стою. И чувствую, как вся моя жизнь – сужается до этого света.

Я Данте.

Я могу всё.

Но перед этой женщиной – я не двигаюсь.

Я вижу, как она возвращается к барной стойке, и знал – что бы я сейчас ни сделал, это будет не ради неё.

Это будет ради меня.

Я стоял в углу клуба, в тени, где воздух был тёплым, плотным, настоянным на алкоголе, музыке и беспечности, – и смотрел, как женщина, за которой я никогда не гнался, но всегда держал в поле своего восприятия, начинает пить.

Она не просто взяла шот. Она взяла – вызов.

Второй. Третий.

Один за другим, как будто проверяла границы не своего тела, а моей выдержки.

Рядом с ней – мужчины, безликие, как фон, но слишком близко. Они поддерживали её, они смеялись, как будто им что-то позволено.

Я не двигался.

Я просто наблюдал. Не глазами – кожей.

Я знал каждый изгиб её спины, потому что это платье я запомнил с того момента, как она вошла в клуб.

Я знал: это не одежда.

Это заявление.

Это решение выйти за границы дозволенного – не мира, а самой себя.

Она снова выпила.

Её голос – звонкий, чуть надтреснутый от алкоголя.

Она повернулась к бармену, что-то сказала.

Он наклонился, улыбнулся.

А она, не теряя ни доли секунды, поймала его за ворот, притянула – и поцеловала.

Я смотрел на этот поцелуй, и в груди у меня что-то сдвинулось.

Не ярость.

Не ревность.

Даже не боль.

Это было что-то более глубокое – как будто меня вживую вытаскивали из собственной жизни и ставили наблюдателем сцены, в которой я должен был быть главным действующим лицом, но оказался зрителем.

Она целовала его.

Долго.

Глубоко.

Он ответил.

Положил руку ей на затылок.

Сжал.

И это не был просто акт.

Это было согласие.

Слияние.

Плоть, которая отдалась без остатка.

Я не помню, как оказался за стойкой.

Как миновал охрану.

Как оказался между бутылками и хрустальным смехом… Я просто оказался там.

Мой кулак ударил по его лицу так, как если бы я бил сам воздух, чтобы он больше не мог касаться её.

Один удар.

Второй.

Я не останавливался.

Он не успел ни понять, ни защититься.

Второй мужчина дернулся – получил сразу.

Клуб замер.

Музыка прекратилась, как будто кто-то перерезал глотку мелодии.

Я чувствовал, как напряжение выползает из-под пола, из всех углов.

Я чувствовал, как внутри меня трещит всё – терпение, контроль, то самое молчаливое достоинство, которое я годами строил.

Нико схватил меня за плечи, оттащил.

Я стоял, тяжело дышал, будто только что вытащил себя из смерти.

Кейт смотрела на меня.

С ненавистью.

С презрением.

С болью.

С каким-то пронзительным отказом во взгляде, который не оставляет места ни одному объяснению.

– Ты сумасшедший? – закричала. – Кто ты, чёрт возьми, такой?!

Я подошёл.

Спокойно.

Чётко.

Всё внутри меня уже горело, но снаружи – ни капли дрожи.

– Пойдём. Сейчас.

– Нет, Данте, – она почти засмеялась. – Кто ты мне? Отец? Муж? Брат? Кто ты такой, чтобы указывать?

И замерла.

Слова, которые она сказала дальше, были не просто финалом.

Они были приговором.

– Ты никто!

И вот тогда, в этой точке, где всё во мне кричало, но я молчал, – я понял, что не могу оставить её здесь.

Я подошёл, взял её.

Молча.

Жестко.

Не для того, чтобы унизить – для того, чтобы вернуть.

Перекинул через плечо. Не как собственность. Не как женщину.

Как свою реальность, которую я не позволю разрушить дешевыми шотами и чужими губами.

Она кричала. Била кулаками.

Всё вокруг застыло.

Все смотрели .

Нико отдал бармену мокрую тряпку.

Я сказал:

– Я уезжаю с ней. Сегодня не ищи меня.

Кейт била кулаками по моей спине.

– Отпусти! Ты псих! Ты не имеешь права!

Я молчал.

Донёс её до машины.

Без водителя.

Сел за руль сам.

Как когда-то.

Когда был не боссом, а мальчишкой из каменного пригорода.

Когда ездил не по делам, а просто потому, что дорога была единственным способом не сойти с ума.

Я увозил её не потому, что мог, a потому, что не мог оставить.

Её нельзя трогать. Её нельзя целовать в баре, как игрушку.

Её нельзя поить до истерики.

Её можно – только любить.

Или не подходить вовсе.

Я вёз её туда, где не будет поцелуев чужих ртов.

Не будет фальшивых шотов.

Не будет клубов.

Только я. И она.

Без лишнего.

Она сидела на пассажирском сиденье.

Молча.

Смотрела в окно.

Пьяная.

Обиженная.

Злая.

Но рядом.

И, чёрт побери, я был благодарен даже за это.

Потому что я не знал, что делать с ней – в клубе. Но знал точно, что не могу отпустить.

Я не умею быть правильным.

Я умею быть единственным.

И сегодня ночью я должен был стать хоть кем-то, пока она ещё моя.

Хотя бы на время.

Хотя бы в дороге.

Хотя бы в этой машине, пока мы мчимся сквозь ночь, и никто, даже она, не знает, куда.

Розмарин.Соль. И секс.

Я знал этот дом слишком хорошо, чтобы чувствовать в нём уют. Он стоял над морем, как тишина после выстрела – безмятежный снаружи, выжженный внутри. Покой здесь не означал безопасность. Он был выстрадан.

Куплен.

Очищен от чужого.

Сквозь арки террасы пахло солью, камнем и властью.

Дом дышал, как дышит старый солдат – размеренно, в ожидании приказа.

Когда мы приехали, охрана уже стояла у входа. Я открыл дверь сам, без слов, без жестов. Просто вошёл первым. И сказал:

– Никого не впускать. Ни под каким предлогом.

И пошёл вперёд.

Я не оборачивался.

Я не просил.

Я не объяснял.

Потому что те, кто со мной, – знают. Те, кто не знают, – не рядом.

Повернулся к ней.

– Выходи. Мы уже на месте.

Она не двинулась. Ни на миллиметр.

Я почувствовал, как усталость начинает царапать изнутри. Не от дороги. Не от событий.

А от неё.

От этой её тишины, взглядов, спины.

От её умения быть рядом – и вне досягаемости одновременно.

Я не стал ждать. Просто вошёл.

Внутри было прохладно.

Пол под ногами – отполированная история сделок, предательств и бессонных ночей.

Я прошёл мимо кухни, мимо длинного стола, где когда-то собирались те, кто сейчас мёртв, исчез, или стал легендой.

Подошёл к камину, налил себе виски. Я не пил, чтобы расслабиться. Я пил, чтобы не разорваться. Я хотел не напиться – а потерять контроль. Потерять его настолько, чтобы уснуть.

Чтобы вычеркнуть вечер, поцелуй, шоты, её фразы, её губы, чужие руки, своё бессилие.

Она не выходила.

Я вернулся к входу.

Открыл дверь – стоял на пороге, как человек, который уже видел всё.

– Выходи.

Тишина. Никакого движения.

Я подождал. Ровно столько, чтобы было не унизительно.

Потом закрыл дверь.

И пошёл внутрь.

Прошло минут пять. Или больше. Не знаю.

Когда она вошла, я уже сидел в кресле.

Виски медленно стекало по горлу, как решение, принятое слишком поздно.

Она посмотрела на меня. Не с вызовом. Не с упрёком.

Просто… как человек, который понял: всё равно не услышит ответа.

Я не встал.

– Комната наверху, направо. Отдохни, – сказал я, не глядя.

– Одна? – спросила она.

– Боюсь, бартендер не приедет. У него, наверное, сейчас нос на месте пришивают. – Моя челюсть сжалась. Я даже не пытался фильтровать тон.

Она помолчала.

– Ты не придёшь?

Я встал. Медленно. Как встают перед кем-то, кого нельзя ударить, но очень хочется.

– Нет, Кейт. Если ты сама не попросишь.

Она отвернулась.

Пошла к лестнице.

Легко, как будто её тело не помнило, как я нёс её на плече час назад, вырывая из клубной вакханалии.

Я услышал, как закрылась дверь.

Потом – тишина.

Потом – вода.

Она включила душ. Не сразу, а будто решила: надо что-то делать, иначе сойдёт с ума.

Вода текла двадцать минут.

Потом сорок.

Потом – час.

Я положил стакан. Поднялся.

Постучал.

Никакого ответа.

Повернул ручку.

Открыто.

Платье на полу.

Кожаное.

С открытой спиной. Брошенное, как исписанная страница.

Кейт – в душе. Шум воды – как набат в голове.

– Кейт? – позвал я.

Никакого ответа. Только пар. И звук воды, падающей на кафель. Как будто всё её тело теперь – только этот шум.

Я постучал в дверь душа.

– Кейт, ты в порядке?

Безмолвие иногда говорит громче, чем угрозы.

Иногда – всего одно движение, один взгляд, один силуэт в дверях – рушит всю конструкцию власти, построенную на словах.

Я видел женщин. Я владел ими. Я получал их покорно склонёнными, требующими признания, капризными и влюблёнными, я привык, что тело – валюта, а эмоция – капкан, в который попадают другие. Не я.

Но в ту минуту, когда дверь открылась и она появилась на пороге – я замер.

Это не был соблазн.

Её тело – мокрое, бронзовое, полное независимости – стояло передо мной, как живая метафора женщины, которую уже невозможно подчинить.

Как будто само её появление было приговором моим правилам, моим схемам, моим богам.

Ни капли кокетства.

Ни желания быть воспринятой, увиденной, оценённой.

Она уже знала, кем была.

Я – ещё нет.

Власть – не в том, чтобы брать.

Настоящая власть – в том, чтобы быть тем, кого невозможно удержать.

И в ней, в этой стоящей босиком женщине с каплями на ключицах, я впервые увидел власть, которая не требует признания, но не терпит равнодушия.

Вся её сущность – выстроена как система: из изгибов, из молчаливого презрения к слабости, из телесной абсолютности – той, в которой нет ни щели для сомнений, ни защиты от прикосновений.

Мой разум – аналитик, стратег, хищник, привыкший ставить метки на желаниях – не справился.

Моё тело – привыкшее к дисциплине – задрожало.

Она была не женщиной.

Она была вектором. Направлением, в которое меня тянуло, даже если там – гибель.

Её кожа – как медальон, который носишь под рубашкой, не снимая, но и не показывая.

Её волосы – как шторы, в которые заворачивают сцену, когда акт уже окончен.

Её взгляд – как молчание между выстрелами.

Её ноги – как путь, по которому ты пойдёшь, даже если знаешь, что он приведёт в ловушку.

Она стояла – мокрая, уставшая, свободная.

И в этом её молчаливом триумфе было то, чего не достичь ни числом людей, ни длиной империи.

Никакая армия не может победить женщину, которая больше не зависит от твоего желания.

Никакая философия не способна объяснить, почему именно она – именно сейчас – становится твоей точкой возврата.

И если я сделаю шаг – я стану другим.

Не слабым.

Не потерянным.

А – честным.

Таким, каким мне никогда не позволял быть мир, в котором всё покупается, продаётся, разрушается и восстанавливается под моим контролем.

Но она – вне его.

И я не знаю, чего в этом больше: ужаса или восторга.

Я сглотнул. Это был не жест желания, а жест тишины, в которой больше нечем защищаться.

Потому что в этот момент я знал: всё, что я строил – статус, принципы, стены, законы – рушится от одного взгляда, в котором не было ни покорности, ни угрозы. Только – свобода.

Это был суд. И я – подсудимый. И если бы я мог говорить, я бы, возможно, сказал: «Да. Я хотел. Но не знал, что реальность окажется такой… нестерпимой.»

Потому что настоящая женщина – не та, что покорно ложится в твой мир. А та, что своим присутствием ставит под сомнение твою картину мира.

И в этот момент я понял:

Я боюсь не её. Я боюсь себя – рядом с ней. Потому что там, где я привык контролировать, она может заставить меня просить. Там, где я приказывал – она молчит. А в этой тишине – гораздо больше власти, чем в моих самых грозных словах.

…Она склонилась ближе, знала, кто я. Знала, что за мной – улицы, кровь, присяги, территории, которые не охраняются, а ощущаются. И всё равно – подошла. Как будто не боялась – а вызывала на бой.

– Я та, кого ты хочешь трахнуть и забыть-она сказала это, нет, не с вульгарностью. С точностью. Как хирург, вскрывающий суть.

Я смотрел на неё – и чувствовал, как всё человеческое внутри меня сужается до импульса, до желания, до ритуала.

– Нет, – сказал я. – та которую я хочу съесть. Без приборов. Без свидетелей. Без морали…

Она засмеялась. Смех этот прошёлся по моей коже, как ожог, в котором не боль, а осознание живого.

Пальцы её скользнули мне на грудь – спокойно, ровно, точно в центр. Как будто искали не плоть, а уязвимость.

–… мысленно, – сказал я.

– Мысленно – слабо, Данте. – её голос был бархатным, с оттенком заката.

И тогда – Щёлк.

Полотенце опустилось.

Ткань – вниз.

Тишина – вверх.

Она стояла обнажённой.

Я дышал.

Медленно.

Тяжело.

Как человек, который знает: сейчас будет не секс. Сейчас будет разоружение.

– Я тебя предупреждала, – сказала она. —Я – острая проза.

Я сделал шаг.

Не как мужчина. Как приговор.

Она подошла, коснулась моей рубашки. Ткань, которую я выбирал с мыслью о контроле, вдруг стала символом обратного. Она начала расстёгивать пуговицы. Одну за другой. Это не было раздеванием.Это было разложением власти.

Медленно.

Без пафоса.

Когда она добралась до ремня, я не двинулся.

Я стоял: «Сможешь ли ты, Данте, отдать себя – не телом, а властью?»

Я чувствовал, как моё сердце билось чаще.

Как кожа пульсировала.

Как контроль – ускользает.

Потому что это была не женщина, которую я хотел обладать. Это была женщина, перед которой я был готов стать собой – не Данте, а тем, кем был до империи, до крови, до имени.

Я взял её за шею – не чтобы удержать, а чтобы напомнить ей, кто я. Кто она. И где начинается то, что больше нельзя остановить.

Она не отступила.

Не дрогнула.

Не отвела взгляд.

Просто смотрела.

Я видел решение.

Это не была покорность. Это была власть, преподнесённая мне на ладони – не как трофей, а как проверка.

Моя ладонь соскользнула с её шеи вниз – к ключице.

И пальцы дрогнули, потому что я чувствовал не просто тепло, а согласие. Не каприз. Не игра. А открытость, перед которой даже Бог бы отвёл глаза.

Я дотронулся до её плеча – и медленно, очень медленно, провёл вниз. По изгибу руки. До кисти. Взял её пальцы.

Приложил руку к своей пуговице чёрных джинсов от Tom Ford.

– Хочешь? – спросил я.

Тихо.

Без вызова.

Она не ответила. Только начала расстёгивать.

Я просто стоял.

Она смотрела мне в глаза – не потому что сомневалась, а потому что проверяла, не сломаюсь ли я.