В этом аду – ты мой рай

Это ненормально. Я знаю.

Это – проклятие для Кавалли.

Но здесь, сейчас, с ней – я человек.

Лука звонит. Груз… Пропавший…Проблемы…

Я смотрю из кабинета. На неё. Она на диване. Босая. В моих шортах. В моей футболке. Как если бы давно здесь жила. Вписана. Почерком, что знаю только я.

Моё желание вернулось не из похоти. А из невозможности представить: её – не здесь.

Я хочу оставить её Себе. Во мне. Без вопросов. Без конца.

Я беру трубку. Голос чужой. Спокойный.

– Приезжай, Лука. Поговорим.

Но я знаю: никто не должен видеть, как я смотрю на неё.

Никто!

***

Нико на линии. Говорит осторожно. Как с врагом, который может либо простить, либо раздавить.

– Данте… ascolta… Я тебя прошу. Не делай ей больно. Non rovinarlo. Не испорть всё.

Я молчу. Долго. Как будто даже дыхание может разрушить что-то внутри.

Потом говорю медленно, чётко, ровно:

– Нико. Просто сделай, как я сказал. Отправь ей вещи. До последней заколки. Пусть будет у неё всё, что нужно. – Пауза. Как последний щелчок замка. – Она остаётся со мной. Это не обсуждается.

Он замолкает. Потом – тихо:

– Всё так серьёзно?.. Ami la ragazza? Ты её…

Я обрываю:

– Нико. Questo non è affar tuo. Это не твоё дело.

Мой голос режет. Но внутри – только гул, только боль, которая не находит выхода.

– Отправь сумку. Пусть водитель приедет через час.

– Ладно… Но, прошу тебя… Non sbagliare, fratello. Она не из этого мира. Не ломай.

Я закрываю глаза. Молчу. А потом – почти шёпотом:

– Я и не пытаюсь. Я просто… пытаюсь не разрушить себя.

***

Я закрыл дверь. Плотно. Тихо.

Снаружи – она. Внутри – я.

В кабинете всё было, как всегда, кожа кресел, старая древесина, запах сигар и тяжёлой власти.

Я прошёл мимо зеркала – и не стал смотреть, знал: увижу не босса. Увижу мужчину, который хотел остаться на кухне и выучить вкус её кожи. Не маршруты… Не цифры… Её.

Щелчок. Дверь.

– Permesso? – буркнул Лука, не дожидаясь. – Или теперь ты запираешься, как школьник с дневником?

Он бросил на стол папку. Бумаги. Списки. Цифры. Война – в таблицах.

Я не повернулся. Смотрел в окно.

Там, на террасе – она. Босая. В моих вещах. С бокалом. Как будто этот дом – её. Как будто я – её.

– Данте, – выдохнул Лука, опускаясь в кресло. – Кто она?

Я молчал. Он не отставал:

– Ты не похож на себя. И не потому, что улыбаешься, а потому что молчишь. Ты молчишь, как человек, у которого внутри уже не бизнес. Там – женщина. И ты боишься не врагов, а себя. Признайся, Данте. Она уже не "с тобой". Ты – с ней.

Я перевёл взгляд. Медленно. Он – не отвёл.

Лука никогда не боялся. Но сейчас, в голосе – нечто. Тревога? Замаскированная под иронию.

– Ты уверен, что можно подпустить её так близко?

– Я не подпускал. Она вошла сама.

– А ты?

– Я не закрыл дверь.

Он вскинул бровь. Медленно. Почти театрально.

– Santa Maria… Il nostro boss открыл дверь. Что дальше? Ключи от сейфа? Ключи от сердца?

Я подошёл к бару. Налил два стакана. Один – ему. Второй оставил себе.

– Слушай внимательно, Лука. Она не из нашего мира. Я знаю.

– Bravissimo. Хоть что-то ты ещё помнишь.

– Но она в моей жизни. И я не собираюсь это прятать.

Он подался вперёд. Жёстко. Без шуток.

– Данте… В мире, где каждый второй мечтает всадить тебе нож в спину ради доли в порте – ты водишь женщину по пляжу. Ты не просто её впускаешь. Ты ставишь её на линию огня.

Я сжал стакан. Не от гнева. От желания не сказать больше, чем могу.

– Россини активизировались.

– Я знаю.

– Наши в Марселе не вышли на связь.

– Отправь туда Гаспаре.

– Один из старых адвокатов начал сливать документы федералам.

– Вычисли, кто его прикрывает. Убери. Без шума.

Лука скривился.

– И пока всё это… ты готовишь ей ужин? С вином? С сыром – с рук?

Я подошёл ближе. Наклонился. Голос был низкий, глухой – не от ярости, от правды:

– Именно потому, что всё это – я готовлю ей ужин. Потому что если я не удержу то, что по-настоящему моё – я сгорю. Сгорю, Лука. Понимаешь?

Он посмотрел в сторону. И на секунду – не удержался:

– Я на твоём месте, может, сделал бы то же… – и замолчал.

Молчание. Не из вежливости – из осознания. Он допил. Тихо встал. Подошёл к двери. И уже на пороге – обернулся. Глаза были не насмешливыми.

– Тогда готовься, fratello. Потому что если она – твоя… Она станет нашей слабостью. А мир снаружи жрёт слабости на завтрак.

Щелчок двери. Я остался один.

За дверью – она. С моим именем на губах.

С телом, в котором я больше не сомневаюсь. С правом, которое я не дал – но которое она взяла.

А за окном – мир.

Голодный. Грязный. Жестокий.

Мир, который съедает всё, что мягкое. Всё, что чувствует. Всё, что дрожит.

Он не спрашивает, кому больно. Он просто берёт.

Но теперь у него на пути – я.

Я знал эту боль ещё до неё.

Просто раньше у неё не было формы. Не было имени. Не было голоса, который шепчет мне во сне.

Теперь она – моя боль. И моя ярость.

И если кто-то коснётся её – он исчезнет первым. Без предупреждения. Без следа. Без шанса.

Потому что только она смотрит на меня – не как на имя, не как на силу, не как на страх.

А как на мужчину.

Как на человека.

*al volo— «срочно», «молниеносно» на уличном итальянском.

Пока сердце – моё

“Некоторые люди приходят не для того, чтобы остаться.

А чтобы напомнить, как сильно мы умеем чувствовать.”

Он стоял у окна, уже одетый. Штаны, рубашка, запах секса – всё на месте. Я открыла глаза и вдохнула – комната всё ещё была полна им.

Пряная кожа, горячее тело, дыхание, впитавшееся в подушку, как дорогой парфюм.

Воздух был плотный, как шампанское после полуночи. Тёплый, обжигающий. Почти святой. Или просто слишком хороший, чтобы быть реальным.

Простыни ещё помнили нас.

Я – тоже.

Он застёгивал часы на запястье с той же точностью, с какой ночью прикасался ко мне. Ни суеты. Ни жестов вхолостую. Только необходимое.

Не обернулся, но я чувствовала: каждое его движение – как последний аккорд симфонии, которая всё ещё звучала в теле.

Аромат, оставшийся после него, держал крепче, чем руки. Глубокий, тёплый, с горечью пряностей, тяжёлый, как древесный дым, и с чем-то почти священным – как старое вино в чёрной бутылке. Ни намёка на сладость. Только сила. Уверенность. Власть, которую не демонстрируют. Которую чувствуют.

Он подошёл.

Тепло от тела – ближе, чем прикосновение.

– Мне нужно встретиться с человеком. Вернусь через пару часов. Жди.

Поцелуй – не мягкий и не резкий. Уверенный. Как будто он знал: мне не нужны слова.

Когда он вышел, запах не исчез. Он остался в изгибе шеи. В простынях. В утре. Во мне.

Это был не парфюм. Это был он. И этого было достаточно, чтобы не чувствовать одиночество.

Дверь щёлкнула – почти извиняясь.

Я осталась в тишине. Но она была другой. Не убаюкивающей – оглушающей.

С его шагами ушло всё, что согревало. Даже свет стал холоднее. Даже воздух – чужим.

Я натянула его рубашку. Рукава длинные. Пахнет им. Не духами. Не кожей. Словно дым после выстрела. Терпкий. Густой. Он держался на запястьях и медленно впитывался под кожу.

Я вышла к бассейну.

Села на край. Подтянула колени.

Солнце касалось плеч – мягко, почти ласково. Но я не чувствовала тепла.

Передо мной – море. Такое же, как он. Без конца. Без объяснений. Сильное. Опасное. Прекрасное. И всегда – способное утопить.

Я знала, кто он.

Видела, как люди при нём опускают глаза.

Слышала, как его охрана молчит. Как держат руки на оружии, даже когда он улыбается.

Он – не про будущее. Не для потом. Не для дома. Не для «завтра».

Он – для тех, кто живёт на грани. Кто не строит планы. Кто целуется так, будто каждый раз – последний.

Он – как вино, которое пьют залпом. Без тостов. Без времени распробовать. Потому что оно жжёт.

А сердце – всё равно хочет верить. Что, может быть…

Он останется.

Он выберет.

Он сможет.

Мы сможем.

Хоть немного.

Хоть как-то.

Хоть вместе.

Но разум – крепче. И я не позволю себе верить.

Потому что он – не мужчина, рядом с которым живут. Он – тот, с кем сгорают.

А я… Я не хочу стать пеплом. Не снова.

Сколько ещё таких ночей я могу себе позволить? Сколько ещё раз – просыпаться в его рубашке и думать, что, может, именно с меня он начнёт жить иначе?

Ответ – никакой.

Я просто женщина. Не глупая. Просто – уязвимая.

И это – самое опасное.

Он вернётся.

Скажет, что хочет меня.

Что мы можем выключить весь мир. Что можно – остаться. Но остаться с ним – значит потерять себя. А я слишком долго собирала себя по кусочкам, чтобы снова раствориться в чьём-то голосе. Даже в его. Особенно – в его.

Я встала.

Сделала кофе.

Поставила чашку на стол.

И в этот момент – звонок…Энн… Конечно.

– Вчера ждала твоего звонка, – сказала она без «привет», без прелюдий. – Отправила твои вещи и подумала: может, вспомнишь о своей бедной подруге. Но, увы… любовь и мафиози, как водится, – несовместимы с телефонной связью.

Я усмехнулась. Глоток кофе.

– Прости, Энн.

– Прости? – фыркнула она. – Никакого «прости» не хватит, если ты собираешься влюбиться в Кавалли!

Я рассмеялась.

– Энн, ты ненормальная.

– Неправда, ненормальная – это ты. Когда целуешь мужчину, у которого фамилия звучит как приговор и кровь на подкладке его костюма.

– А теперь скажи мне, – её голос стал тише, но только на секунду, – ты не влюбилась в него, Кейт?

Я замолчала. Не потому что не знала,a потому что не хотела отвечать.

– Ты знала, чем занимается Нико, правда? – спросила я наконец.

Пауза. Лёгкая. Но в ней – всё.

– Я знала, – вздохнула Энн. – Но, Кейт… я не знала. И уж точно не думала, что первым мужчиной, которого ты заметишь, станет Данте. Чёрт побери, Кавалли?! Он не держал рядом женщин дольше пяти часов. Даже тех, что выглядели как обложки Vogue. Он трахал – и исчезал. Или они исчезали. Иногда буквально.

– Энн…

– Нет, Кейт. Слушай. Этот отпуск был для тебя. Чтобы ты выдохнула. Чтобы вспомнила, как это – жить. А ты умудрилась влюбиться в самую большую акулу Италии. Я думала, ты выберешь кого-то… ну, помягче. Хоть бы бармена, в конце концов. Детка, секс – это одно. Одержимость – другое. Ты думаешь головой? Да… А это, в твоём случае, сексуальнее, чем кружевное бельё. Не влюбляйся… Просто… держи его на поводке. И пусть он воет по ночам от страха потерять.

Мы засмеялись. Громко. Почти по-настоящему.

– Сегодня вечером – ресторан. Нико мне звонил. Кавалли не знает твоего номера, так что я передаю его приглашение. Говорит: «Будет незабываемо». А я тебе говорю: будь неотразима. Пусть этот криминал потом вспоминает тебя как красивый сон. А не как первую ошибку.

Моя улыбка сползла.

Вспоминать.

После всего.

После этой ночи.

После того, как я встану. И уеду.

– Кейт… – Энн смягчилась. – Дорогая, просто пообещай: не влюбляйся. Это – просто летний роман.

А если нет? – хотела спросить я. Но не спросила. Только выдохнула.

– Целую. До вечера. И, Кейт… будь осторожна. Он опасный. Даже когда целует. Особенно – тогда.

Щелчок… Связь оборвалась.

Я осталась одна.

С чашкой.

С вопросом, который Энн задала: Ты не влюбилась, Кейт?

Нет.

Я не влюбилась. Я просто… забыла, как дышать без него.

Но я умная.

И я знаю: Данте Кавалли – это не тот, с кем строят жизнь. Он – огонь, в который можно войти. Но нельзя остаться.

С ним не будет «завтра». Не будет детей, утреннего йогурта и споров о лампочках.

Он – война. Он – «пока не выдохнем».

И как бы тело ни тянулось к нему… Я знаю: если я не уйду – я перестану быть собой.

Так что нет, Энн.

Я не влюбилась.

Я просто надеваю сарказм как бронежилет.

Я просто… пытаюсь выжить.

Пока сердце – ещё моё.

Ателье Франческо Pavoletti

Они ждали в чёрной машине с тонированными окнами.

Нико молчал. Лука уткнулся в телефон.

Я сел на переднее. Мы ехали через центр.

Город просыпался медленно.

Я думал, у меня есть утро. Но его уже украли.

– Кто он? – спросил я, не отрывая взгляда от дороги.

– Марко Вентури, – ответил Лука. – Раньше держал половину южных грузов. Потом исчез. Теперь снова появился. И предлагает сделку.

– Условия?

– Хочет вернуться. На наших правилах. Без лишних вопросов.

– А лишние ответы? – бросил я.

– У него товар. Чистый. Надёжный. Линия через Марсель. Но работать он хочет только под твоим именем. Только под Il Giudice.

– Умный ублюдок, – усмехнулся я.

Порт. Утро. Соль в воздухе.

Мы вышли из машины.

Марко уже ждал. Сигарета в пальцах. Рубашка нараспашку. Лицо – выгоревшее временем и жадностью.

– Данте, – сказал он, будто мы виделись вчера. – Ты не изменился.

– А ты – слишком живой для человека, который должен был умереть.

Он пожал плечами.

– Мир меняется. Но я помню, кто правит.

– Тогда говори.

Он раскрыл планшет. Схема. Линия. Корабли. Контейнеры. Контакты. Я слушал. Лука фиксировал. Нико – всё ещё молчал.

– Только одно, – сказал Марко. – Я не лезу в наркоту. И если кто-то попытается – пусть знает: я работаю на Il Giudice. А у него – правила.

– И у него – долгая память, – я кивнул.

Марко понял.

Поклонился.

Подписал.

Мы ушли.

Весь мир – чёрно-белая доска. Но я всегда играю первым.

***

В этом доме всё дышало временем.

Запах мела, пара, тяжёлой ткани – и невыговоренных имён.

Здесь не спрашивали, что ты хочешь.

Здесь знали, что тебе нужно – раньше, чем ты открыл рот.

Я бывал тут с детства.

Босой, в пыльной обуви, за руку с отцом.

Тогда Франческо ещё не седел.

Только начинал. Работал у старика,

который умер в своём кресле,

не успев застегнуть последний пиджак.

С тех пор – он сам старик.

Мудрый. Точный.

Единственный, кому я позволяю подойти ко мне с иглой.

Сегодня я пришёл без слов.

Без списка.

Без брони на сердце.

Франческо встретил меня, как всегда:

– Il Giudice… – тихо. Как если бы имя было приговором, который ему приятно выносить вслух. – Ты поздно. Но не слишком.

Лука уже сидел. Растянулся, как барин, с сигарой и вечным ленивым:

– Ну? Примерим костюм? – спросил Франческо, доставая пиджак цвета мокрого угля.

Я взглянул на ткань.

– Позже.

Он приподнял брови. Для Франческо Pavoletti это уже почти паника.

– У тебя другой заказ? – осторожно.

– Да.

Я обошёл прилавок, провёл рукой по лоску шёлка.

– Женское платье.

Тишина…Плотная. Её можно было бы вырезать и наложить как заплатку на грудь.