В этом аду – ты мой рай

Tera Veldrin

В этом аду – ты мой рай

Всё. Больше никогда. Ни с кем.

Они всегда говорят: “Если мужчина любит тебя – он защитит твои границы.”

Никто не предупреждает, что некоторые мужчины входят в твою жизнь без спроса, как в казино, и начинают делать ставки.

На тебя.

Я стояла посреди своей квартиры. В футболке, которую давно пора выкинуть, и с руками, дрожащими от ярости, но ещё больше – от боли.

Передо мной – он. Мужчина, которого я любила. Мужчина, который только что проиграл в казино мою машину. Мои сбережения. И часы моей матери. Единственное, что осталось от неё, после того, как её тело упаковали в серый мешок и закрыли молнию.

– Это… это была ошибка, Кейт, – выдавил он. – Я… я просто…

– Ты заложил мою мать, Джейк.

Молчание. Такое, в котором даже стены понимают: дальше будет не крик. Дальше – разрушение.

– Я думал, я всё верну. Я почти выиграл.

– Ты почти выиграл? – я рассмеялась. Не голосом. Грудной клеткой. —Ты не почти выиграл. Ты полностью проиграл.

Он сделал шаг ко мне. А я отступила.

На шаг.

На два. На всю нашу любовь назад.

– Мне нужно немного времени…

– Нет, тебе нужно немного мозга, но поздно.

Я достала коробку. Ту самую. С замшевым покрытием. В ней раньше лежали золотые часы. Те, что мама носила на запястье, всегда закатывая рукав, когда нервничала.

– Они больше не тикают. И не потому, что время остановилось. А потому что ты продал его за фишки.

Он плакал.

Я тоже. Только я – внутри.

– Кейт, я тебя люблю…

– Не смей, – прошептала я. – Не марай это слово. Оно мне ещё пригодится. Когда-нибудь. С кем-нибудь. Кто не поставит меня на красное и не скажет: «Повезёт – отыграюсь.»

Я подошла к нему. Взяла ключи от его машины. Бросила.

– Вот твоя жизнь. А вот моя – заканчивается здесь.

Он стоял.

Пустой.

А я – наконец полная…Гнева. Решимости. Свободы.

И вот тогда я поняла: он был не потерей. Он был квитанцией. За мою новую жизнь.

Он не хлопнул дверью.

Он даже не посмотрел назад.

Он просто исчез. С той лёгкостью, с какой исчезают вещи, которые ты держала слишком близко к сердцу, надеясь, что если ты дашь достаточно тепла, если ты любишь сильно, искренне, даже с болью, всё-таки можно будет кого-то спасти.

Но люди – это не проекты.

Люди – это не трещины, которые можно зашпаклевать по выходным, а потом вместе пить вино и делать вид, что всё хорошо.

Люди – это выбор, он выбрал не меня.

И вот я стою в этой кухне. С каплями на полу, которые, кажется, уже не от чая. С дрожью в пальцах, которую я не могу остановить.

С чувством, будто меня вывернули наизнанку, вытряхнули всё, что во мне было тёплого, любящего, наивного и оставили только стены, воздух и коробку.

Эту коробку. С бархатной обивкой. С теми самыми часами, что мама носила всю свою жизнь. С теми самыми стрелками, что тикали у неё на запястье, пока она держала меня за руку, пока мы вместе пекли блины в воскресенье, пока я говорила: «мам, не умирай, я ещё не выросла».

Он заложил её время.

Он поставил на удачу мои воспоминания.

Он проиграл мою мать. И, что самое страшное, он даже не понял, что сделал. Он назвал это ошибкой. Маленькой, невинной, «я просто хотел вернуть», как будто любви можно прикрепить бонусную карту, как будто чувства – это фишки, а я – чертов жетон, который можно кинуть в автомат, надеясь, что вылетит джекпот.

Но джекпота не было. Были только я. Голая, раненая, сильная, такая же уставшая, как мои мамины золотые стрелки, что навсегда остановились на 19:43 – ровно в то время, когда он признался, что отдал их за один вечер в аду, в который я не приглашала его заходить с моим именем на устах.

Я медленно сползла по стене.

Кафель холодный.

Подушка, на которой он спал, – вмятая.

Запах кофе, который я когда-то варила ему в пять утра, – ещё в воздухе. И я дышала им, как будто пыталась выдохнуть этого мужчину из груди, выкашлять его, выцарапать из себя, вырвать с криком. Но вместо крика – тишина. Та самая, когда ты уже не плачешь. Когда ты не рыдаешь в голос. Когда ты просто сидишь и понимаешь: всё.

Больше никогда. Ни с кем. Никак…

В дверь постучали.

Один раз…

Потом ещё…

Я не ответила.

Ключ повернулся.

Энн. Моя подруга. Моя кость. Та, которая чувствует мой надлом даже через бетон. Она вошла, ничего не говоря, присела рядом, и просто обняла меня – ту самую, в которой всё давно выгорело. И я не сдержалась. Я сжалась в ней, как девочка. Расплакалась. По-настоящему. Без фильтров.

А она прошептала:

– Знаешь, Кейти… Жизнь – она та сука, которая иногда встаёт раком. Не потому что хочет, а потому что так удобнее срать на нас сверху. Но, блядь, Кейт, если ты не поднимешься с этой плитки, если ты не наденешь каблуки, не накрашешь губы, не выйдешь вон из этой квартиры, она так и будет трахать тебя без спроса. А ты – не та, кого можно трахать. Ты та, кто рвёт простыни. Кто убивает взглядом. Кто молчит так, что мужчины учат твои паузы, как стихи. Так что поднимайся. Сбрось этого неудачника с себя. И иди за вином. Или за жизнью. Потому что сейчас – ты не в аду. Ты в начале.

Я сидела. Слушала. И вдруг поняла – я не одна.

Я с собой.

Я снова с собой. И, возможно, это – лучшее, что могло случиться.

Не для тебя

Солнце садилось в том особом углу неба, где даже грусть перестаёт быть важной.

Воздух пах морем, мятой и золотыми телами, разложенными по шезлонгам, как грехи на исповеди.

Мы были на побережье, в гостинице, где полотенца пахли цитрусом, а завтраки приходили в номер раньше тебя.

И я, Кейт, – была здесь. Без него. С собой.

Мы с Энн только что поднялись в номер. Она скинула сандалии, раскинула волосы, глотнула ледяного сока и закричала из ванной:

– Я должна встретиться с Нико! Он не работает сегодня, и у нас, как бы это сказать…

(голос снижается до коварного шёпота) – Незапланированный ужин с поцелуями.

Я усмехнулась.

Энн. Мой ветер. Если бы душа могла смеяться – она звучала бы как Энн. Слишком громкая, слишком яркая, слишком настоящая, чтобы быть случайной.

– Ты со мной? – крикнула она, выскакивая в полотенце и глядя в зеркало, как будто там могла быть реальность, где у неё прыщ.

– Нет, – сказала я. – У меня свидание с одиночеством.

– Кейт, ты серьёзно?

– Абсолютно. Закажу в номер. Или просто прилягу.

– Нет.– Она уже в белье, ищет платье с яростью супергероя. – Я не позволю тебе провести вечер в отеле, когда там, за стеклянными дверями, – вино, мужчины, и лёгкий ветер, который трогает кожу лучше, чем твой бывший.

Я промолчала.

Она подошла ко мне. Села на край кровати. Взяла мои руки.

– Кейт. – Голос, без шуток. Почти боль. – Я знаю, что ты внутри себя – как после пожара. Но ты не мёртвая. Ты просто стоишь на обломках. А море – оно для того, чтобы их смыло. Я не буду уговаривать. Но знай: Я не брошу тебя. Но ты должна сама выйти. Пусть даже в одиночестве. Пусть даже без макияжа. Пусть даже просто в чёрном платье и с нулевыми ожиданиями. Потому что жизнь ждёт. А ты – всё ещё красива, мать твою. Даже с этим взглядом “я пережила смерть и кофе без сахара”.

Я выдохнула. Посмотрела на свои ноги. На тонкие лямки чёрного платья. На своё отражение в зеркале: кожа чуть загорела, волосы ещё не высохли, и глаза, в которых всё ещё живёт женщина, просто временно спрятавшаяся.

– Хорошо, – сказала я. – Я выйду.

Энн просияла, как только она может. Как будто я не согласилась на прогулку, а подписала контракт с жизнью.

– Я обожаю тебя, – сказала она. – Но в номер – ничего не заказывай. Это отпуск, а не похороны.

Она ушла. Шлёпанцы шлёпали по коридору, как аплодисменты новой главе.

Я осталась. С телом, которое ещё помнило объятия, и сердцем, которое было готово забывать.

И я встала. Оделась. Провела пальцем по шее, будто закрывала молнию прошлому.

Потому что сегодня я не хотела любви. Я хотела себя. И немного вина. И улицу, по которой я могла идти не к кому-то – а от самой себя.

Я вошла в бар, как входят в чужую жизнь: без предупреждения, без разрешения, без плана остаться.

Я не хотела есть.

Я не хотела говорить.

Я просто хотела сесть, и почувствовать, как холод стекла в пальцах напомнит мне, что я ещё чувствую.

На мне было чёрное платье – то самое, которое мягко скользило по телу и обтекало бедра, как будто знало, что я не нуждаюсь в украшениях, потому что моя усталость и была моим лучшим макияжем.

Волосы распущены. Чёрные. Тяжёлые. С запахом моря, и солью, впитавшейся в кончики, как напоминание: даже свобода требует жертв.

Я выбрала высокий стул у барной стойки. Никаких окон. Только отражения. Зеркала за спиной бармена – чистые, холодные, как память.

Я видела в них себя.

Профиль. Шею. Взгляд, в котором всё ещё плавал остаточный пожар.

Бармен посмотрел на меня, не улыбался. Он просто смотрел. Так, как смотрят на ожог: не трогая, но не отводя глаз.

И я знала – он видел женщин. Тысячи. Но сейчас он видел меня.

– Что будете?

– Красное. Не кислое. Тёплое.

Он кивнул.

Пальцы почувствовали прохладу стекла, и я сжала его чуть сильнее, чем надо. Будто вино могло стать якорем. Будто можно было уйти от себя на глоток дальше. На вкус оно было насыщенным. С оттенком вишни, чуть металлическим послевкусием, как будто кто-то положил в бутылку золотую серёжку – чужую, забытую, с историей. Оно обожгло язык. И я поняла – я снова жива.

В углу сидела женщина. Корсет, короткое платье, туфли как острые замечания. Она пила игристое, смеялась, будто репетирует, смотрела по сторонам. Искала мужчину. Не конкретного. Просто – мужчину.

Я сделала второй глоток.

И третий. Аромат пронёсся по груди, как дыхание кого-то, кого я никогда не знала, но однажды любила.

Запах барной стойки – дерево и чистый спирт.

Свет – приглушённый, золотой, как час до шторма.

Люди вокруг – голоса, движение, смех, фоновая реальность, в которую я не вписывалась, но и не пыталась быть частью. Я просто сидела. Плечи расслаблены. Колени чуть приоткрыты. Губы, обведённые вином.

И бармен снова посмотрел.

– Всё в порядке?

– Именно поэтому я здесь, – ответила я. – Чтобы было не в порядке. Хоть немного.

Он не понял.

Это была не фраза. Это была форма дыхания.

Я была не женщиной в баре.

Я была напоминанием, что из боли может вырасти что-то опасное. И что иногда вино – это не напиток, а способ не разбить бокал об пол, а просто держать его – и держать себя.

Он вошёл, и не просто как мужчина, а как ответ на вопрос, который никто не осмеливался задать вслух.

И нет – я не говорю о банальной красоте, это был не «просто красивый» мужчина. Это был мужчина, после которого даже боги идут пить.

Чёрная рубашка. Рукава чуть закатаны, как будто он решал дела, а потом решил зайти в твой вечер, и сделать его своим.

Челюсть, что могла бы вести за собой войны.

Губы – те самые, которые не должны просить, чтобы их хотели.

Глаза – синие, но не небом. Синие, как лед, под которым утонуло слишком много женщин.

Я видела, как она встала. Та, в коротком, будто из чужого шкафа. Слишком стройная, чтобы быть живой, слишком весёлая, чтобы быть свободной. Она не подошла – она влетела, как будто кто-то отпустил пружину, которую сжимали годами. И он поймал её. Не просто руками – собой. Обнял за талию, но не остановился, медленно, уверенно, опустил руку ниже. Она захихикала. Как девочка, которую не учили, что смех может быть валютой.

Он что-то сказал ей на ухо, я увидела, как её зрачки расширились, как если бы он пообещал ей вечер, за который стоит отказаться от всех своих правил.

Моя мысль? Такая женщина – как салфетка на барной стойке: используют, стирают и уходят. Она думает, что нашла его. На самом деле – сегодня он её выбрал. А завтра забудет.

Он отпустил её. Она взяла сумочку, бросила взгляд, в котором было всё: от облегчения до предвкушения, и вышла с тем счастьем на лице, которое бывает у женщин, уверенных, что они – финал, а не просто эпизод.

Он остался. Повернулся к барной стойке, подошёл.

Всё его тело говорило: я не спрашиваю. Я вхожу.

Рубашка чёрная. Расстёгнута на одну пуговицу слишком вальяжно.

Запах дорогой.

Поза – уверенность в мускулах.

– У тебя такой вид, будто ты ешь мужчин на завтрак, – сказал он. Голос – медовый с виски.

Я посмотрела.

Оценила. Не торопясь. Снизу вверх. Как будто выбирала: срезать ли ему достоинство, или дать ещё фразу.

– Только если они не жуют, – ответила я. – А ты, похоже, привык проглатывать всё слишком быстро.

Он усмехнулся. Мужчина, который привык, что женщины кокетничают. Или краснеют. Я – нет.

– Уверен, мы могли бы быть… интересны друг другу.

– Мы?

– Да.

– Малыш, мы даже в одном жанре не пишемся. Я – острая проза. Ты – неудачный сценарий с хорошим саундтреком.

Он подошёл ближе.

Сел рядом.

Рука скользнула по стойке. Он смотрел на мои губы, как будто думал, как они звучат на его коже.

– А если я попрошу красиво?

– Тогда ты не понял главного. Я не красивая просьба. Я – чёткое “нет” в платье от Chanel.

Он засмеялся. И впервые – честно. Как будто его никогда не клали лицом в стол словами.

– Ты опасная.

– Я не опасная. Я – конечная.

Он молчал…Смотрел… Ждал, как привык – к финалу с телом.

– Ты не скажешь, как тебя зовут?

Я отпила вино.

Улыбнулась.

Наклонилась к его уху.

– Меня зовут «Не для тебя». Но ты можешь звать меня мысленно. Каждый раз, когда кто-то другая покажется тебе слишком лёгкой.

Он остался сидеть.

Сильный.

Красивый.

Сбитый.

А я ушла. На каблуках, как выстрелы. В платье, которое не обещало секса – но обещало боль тем, кто попытается получить его без разрешения.

ДАНТЕ

Я всегда считал, что знаю, как выглядит желание.

Оно пахло дорогим парфюмом, ступало на мрамор острым каблуком и умело улыбалось – так, что под этой улыбкой пряталось нечто большее, чем флирт. Оно смотрело исподлобья, медленно, будто взвешивало: убивать ли – или соблазнять.

Это было не просто желание. Это был выбор. И я – человек, который привык брать то, что ему принадлежит.

В тот вечер всё пошло иначе.

Я увидел её.

И с этого мгновения слово “желание” стало звучать иначе. Оно больше не шептало – приказывало.

Она вошла – как последний глоток воздуха перед утоплением.

Слишком уверенно, чтобы пройти мимо.

Слишком точно, чтобы поверить в случайность.

Чёрное платье от Chanel. Лаконичное. Безукоризненное.

Оно не облегало – командовало. Обнимало силу, а не форму. Делало видимым то, что другие вырезают скальпелем и выдавливают через чужие вкусы.

Она не стремилась быть богиней.

Она просто вошла – и Олимп занял очередь.

Волосы – цвета тьмы. Не просто чёрные: будто сама ночь укрылась у неё на плечах, забыв небо.

Каждая прядь – живая. Упрямая, свободная.

Я ловил себя на зависти к ветру, который имел право касаться её раньше, чем я.

Но глаза…

Голубые – не небо, не лёд. Стекло, через которое видно душу, но нельзя согреться. Я почувствовал, как их холод проходит сквозь кости.

Там была ирония. Спокойствие хищника.

Она уже знала, что я упаду.

Вопрос был один: стоит ли поднимать меня потом – или пройти мимо.

Она сидела у барной стойки и пила красное вино. Тёплое. Медленное. Как тело, к которому возвращаешься ночью – не за лаской, а за правом снова быть собой.

До этого я уже отправил одну блондинку в номер. Пожал плечами, бросил дежурное:

– Приятного вечера.

И вычеркнул.

Имя не запомнил. Потому что с той самой секунды, как увидел Её – всё остальное стало фоном. Люди, звуки, мысли.

Осталась только Она. И вино, которое я хотел выпить с её губ.

Она провела пальцем по краю бокала. Движение – тонкое. Замедленное. Маникюр – тёмный, уверенный, как подпись под приговором.

Её не интересовали взгляды. Она умела создавать тишину, в которой внимание падало к её ногам – без команды, без просьбы.

Я смотрел. Не из любопытства. Из голода и не собирался отводить глаз.

Когда её взгляд поймал мой – я понял: это не случайная встреча. Это начало и если я промолчу сейчас – буду ненавидеть себя дольше, чем живу.

…Она ушла и вместе с её каблуками по полу прошёлся приговор:

– Ты не бог, Данте. Ты – костюм с пулей в сердце, которую никто не выстрелил. Я – просто стояла рядом. А ты сам нажал курок.

Я остался…

Как идиот. Сильный, ухоженный, с оружием за спиной – но всё равно идиот.

Один. Перед пустотой, пахнущей её духами.

Я пил… не вино, себя. Глоток за глотком – не ради забвения. Ради памяти.

Она не сказала “нет”.

Она посмотрела так, будто “да” никогда не существовало.

А я?

Я привык к улыбкам – ещё до того, как подхожу.

К телам, открывающимся без просьбы.

К шепоту “ещё” – до того, как я произнёс “теперь”.

Но она… Она посмотрела – и мне впервые не захотелось взять.

Захотелось сгореть. В ней. Из-за неё.

Я пытался забыть. Выбить. Выкурить. Выпить.

Затоптать другим телом, другим голосом, другим утром.

Не получилось… сука, она не уходит.

Я видел – как она держит бокал. Как губы касаются стекла. Как взгляд скользит по комнате и проходит мимо. Не потому, что меня не видно, а потому, что мне нет цены.

Это не удар в лицо. Это ниже. В гордость. В самую тёмную часть меня, где сидит привычка выигрывать.

И вдруг я понял: Она – не женщина. Она кризис. Разлом. Стихия. Я не хочу её.

Я хочу уничтожить её, чтобы она больше не могла так смотреть. Так молчать. Так проходить мимо, будто меня не существует.

Я хочу, чтобы дрожала. Соскальзывала с собственного имени, как я – с её “не для тебя”.

Я хочу быть её голосом. Её срывом. Её ошибкой. Её ломкой.

Потому что если я не получу её – мне никто больше не нужен. Остальные – слишком дешёвая подделка, чтобы стереть даже след от её взгляда.

Я – Данте Кавалли. Сын мафии. Мужчина, от которого бегут даже черти.

Я хочу её и если она не придёт – я перепишу этот грёбаный мир так, чтобы он сам отдал её мне.

Я повернулся к бармену.

Не сразу.

Сначала допил медленно. Без спешки. Будто в этом глотке мог спрятать желание вцепиться в неё зубами.

Бармен стоял напротив, глядя так, словно не до конца понимал, с кем сейчас говорил.

– Кто она? – спросил я.

Он моргнул. Не дурак. Просто не привык, что я спрашиваю.

Но я не спрашивал, обычно – приказывал. А сейчас голос звучал тихо. Почти спокойно.

Почти…

– Кто она, – повторяю.

Он чуть напрягся.

– Не знаю,босс. Она впервые здесь.

– Тогда сделай так, чтобы она была у меня на ладони до завтра.– Имя. Где живёт. С кем живёт. Работает ли. Где работает. Сколько ей лет. На кого смотрит. Сколько тратит. Что пьёт. Если у неё есть собака – мне нужен её кличка. Если у неё есть мужчина – мне нужно его горло.

Он открыл рот, словно собирался что-то сказать, но почти сразу закрыл его, так и не издав ни звука – правильно сделал: сначала следует подумать, а уже потом говорить, особенно когда на другой стороне стойки стоит человек, для которого слово весит не меньше, чем выстрел.

Он думал, а значит – ещё жил.

– Конечно, – произнёс он автоматически, с той бездумной покорностью, которая часто звучит в голосе людей, ещё не осознавших, с кем именно они сейчас разговаривают.

– Нет, – ответил я, не повышая тона, но уже перехватывая разговор. – Не «конечно».

Я протянул ему карту – чёрную, с той самой гравировкой, которую в этом городе видят редко, а если и видят, то за секунду до того, как начинают метаться по улицам в панике, как крысы, что чувствуют запах огня в вентиляции.

– Вот теперь, – сказал я, глядя ему прямо в глаза, – обязательно.

Он кивнул.

Я не ответил. Лишь продолжал смотреть – прямо, без тени жеста, без намёка на вежливость – до тех пор, пока он не отвёл взгляд первым.

Только тогда я повернулся обратно.

Бокал оказался пуст, но внутри меня было всё, кроме пустоты. Там бушевал хаос, медленный и раскалённый, как угли в камине, в который никто не подбрасывал дров – потому что не нужно: всё горело само.

Я – Данте Кавалли – только что вкусил не отказ, а нечто хуже: игнор. И этот вкус был не горьким, не солёным – он был чистым, концентрированным вызовом.

Мне больше не нужен сахар. Не нужны другие.

Мне нужна только она. Целиком. С именем. С адресом. С историей.

Я должен знать, как разрушить её стены – одну за другой, методично, без пафоса – и воздвигнуть на их месте трон, который встанет не в голове, не в жизни, а прямо в центре её грудной клетки.

Она ушла… А я остался.

Впервые – не как король, привыкший выбирать. А как солдат, готовый сражаться за ту, которая, возможно, даже не запомнила моего имени.

Но это ничего не меняет.

Я узнаю, кто она. И она узнает, что такое одержимость, если её одеть в чёрную рубашку и выпустить на след.

Завтра у меня будет всё: имя, адрес, прошлое.

Потому что когда я чего-то хочу – этот мир сам становится моим частным детективом.

А в этот раз я не проиграю, она – не цель… Она – моя война.

Я поднялся в номер, не торопясь, с тем спокойствием, которое появляется, когда всё уже решено, но ничего не имеет значения.

Дверь была приоткрыта – конечно, как и всегда.

Она ждала внутри. Уже в белье – белом, дорогом, слишком новом, чтобы оно принадлежало жизни, а не сцене.

Сидела на краю кровати, скрестив ноги; одна ступня покачивалась в воздухе, словно маятник, отбивая немой ритм – возьми меня… возьми… возьми…

– Я ждала, – сказала она.

Голос – как пудра: лёгкий, рассыпчатый, такой, что его невозможно запомнить.

Я вошёл, молча, и закрыл за собой дверь.

Она вздрогнула – возможно, подумав, что оказалась здесь по моей воле. Хотя на самом деле – по моей привычке.

Она начала двигаться: плавно, медленно, колени в стороны, пальцы скользят по бедру, как у хищной кошки, только без когтей.

И это раздражало.

Всё в ней было правильно. Безупречно. Но именно это – и было проблемой, потому что она слишком хотела, чтобы я захотел… А я хотел – совсем другую.

Я сел.

Смотрел на неё, как смотрят на витрину: с равнодушием, в котором осталась только оценка формы, но не содержания.

Как на мясо – не потому что хочу, а потому что знаю, что должен что-то почувствовать.

Но внутри – ни жара, ни желания, только тело отзывается – автоматически, без связи с мозгом, без тени сердца.

Она подползла ближе, положила ладонь мне на грудь, медленно потянулась к верхней пуговице, расстегнула, провела пальцами по коже, как будто могла прикосновением купить внимание.

Смотрела снизу вверх – с выражением женщины, которая уверена, что заслужила нечто большее, чем ей дадут.

Она была здесь не потому, что я её хотел сейчас, а потому, что не получил ту, которую действительно захотел.

Это было грязно и, к сожалению, честно. И – неизбежно.

Я схватил её за волосы – резко, почти жестоко, просто чтобы почувствовать в руке хоть что-то, что не развалится от прикосновения.

Она застонала слишком быстро, слишком театрально.

Я отвёл взгляд и увидел – не её, увидел ту, кто сказала:

– Меня зовут «не для тебя».

Я закрыл глаза. Потому что этот секс – не про ту, что сейчас подо мной.

Он о боли, о злости, оставшейся внутри, как заноза под кожей.

О том, что я – Данте Кавалли – не привык уходить с пустыми руками.

Мои руки скользили по её телу, как по чужой поверхности, которую нужно удержать, чтобы не сойти с ума.

Но мысли были не здесь, потому что даже тогда, когда я находился внутри этой женщины, я всё равно был – там, в баре.

Руками – под чёрным платьем той, которая не обернулась.

Губами – на её шее, в том месте, где пульс предательски бьётся, прежде чем сердце принимает решение.

И я знал: всё, что происходит сейчас – это не желание. Это – отказ, который я не смог проглотить.

Я кончил слишком быстро без звука, без смысла. Не от желания, а потому что тело автоматически завершило то, от чего разум давно отказался.

Я остался стоять, окружённый тишиной, которую не нарушала даже её тяжёлая, приторная, нарочитая попытка дышать “соблазном”.

Она всё ещё лежала на кровати – полураскрытая, раздражённая тем, что я не возвращаюсь, не говорю ничего, что могло бы сделать её хоть немного нужной.