В этом аду – ты мой рай

Платье на запах – оливкового оттенка, с короткими рукавами и запахом лета, в котором прячешь уязвимость. Лето, которое заканчивается, даже если ты этого не ждёшь.

Туфли. Очки – в мягком чехле. Слишком тёмные, чтобы по ним что-то считывать. Слишком мои, чтобы их кто-то снимал.

Духи – тот самый флакон. Diptyque – “Fleur de Peau”. Потому что запах – это не аромат. Это кожа, которую кто-то хочет вспомнить всю жизнь. Точнее – не кто-то. Он.

В боковом отделении – блокнот. На обложке – ни имени, ни надписи. Только вмятинка от ногтя. Там, где я однажды не решилась записать фразу. А надо было.

Я разложила всё на кровати.

Ничего лишнего.

Только то, с чем можно быть собой. Или хотя бы выглядеть так, как будто ты – не совсем чужая себе.

Всё, что я вытащила – не вещи. Это версии меня. Тихие, но живые. Некоторые из них ещё дышат.

Я села на край постели.

Рядом – эта сумка. Она видела города, мужчин, самолёты, поцелуи в полумраке и слёзы в туалетах аэропортов. И каждый раз – вела себя, как будто это просто ещё одна ночь.

Вот и сейчас.

Я была здесь.

С ней.

С собой.

И, может быть, с кем-то, кто слишком скоро станет важнее, чем хочется.

Потому что иногда самое сложное – остаться собой, даже если ты уже в чужом сценарии.

В каюте пахло: деревом, морем, – чем-то мягким и дорогим – как будто воздух здесь пропитан чьей-то рукой, нежно гладящей шею после душа.

Ткань простыней шуршала, как письмо, которое не решились отправить. На подносе у изножья стоял хрустальный графин с водой и два стакана.

На зеркале над туалетным столиком – белая роза. Одна. Без вазы. Просто роза. Слишком символично, чтобы быть случайностью.

Я посмотрела на отражение. И увидела себя – не как женщину, приехавшую на отдых. А как чью-то неизвестную переменную.

Я открыла шкаф. Там висели пустые плечики. Как приглашение остаться. Как ловушка, завёрнутая в внимание.

Внизу, подо мной, плескалась вода. Я села обратно. Оперлась руками о постель. Сделала вдох.

И не смогла выдохнуть сразу.

Это было красиво.

Это было дорого.

Это было слишком. И с неё будет сложно сойти, когда всё закрутится, это будет хороший день. Слишком хороший, чтобы остаться без последствий.

Дверь напротив моей приоткрылась с лёгким щелчком, и я услышала смех Энн. Тот самый – искренний, без фильтра, с оттенком счастья, который не притворяется.

– Перестань, – шептала она. – Нас же могут услышать.

– Отлично, пусть завидуют, – ответил Нико, и я услышала, как он притянул её ближе. Звук – поцелуй. Долгий. Притихший. Как будто мир вокруг замедлился, чтобы не мешать.

Я вышла из своей каюты и застыла на секунду в проёме.

Они стояли в коридоре – Энн с растрёпанными волосами, Нико в расстёгнутой рубашке, босиком, с рукой на её талии. И между ними была не страсть, не похоть, не привычка. Между ними была привычка держаться за друг друга, даже в спокойствии.

Он поцеловал её в висок.

Она провела пальцами по его щеке.

Они не говорили ни слова – только тишина, в которой не было пустоты.

Я почувствовала, как что-то сжимается внутри. Не зависть. Не боль. Просто… напоминание.

Что так тоже бывает.

– О, Ты выглядишь так, будто только что проснулась в раю.

– А вы – будто никогда из него не выходили, – ответила я с лёгкой улыбкой.

Нико подмигнул.

– Идём наверх? – предложил он. – Я слышал, шеф-повар уже готовит кофе и блинчики с маскарпоне. Не знаю, что ты выберешь, но у Энн уже выбран я.

Энн ударила его в бок, смеясь. И на секунду – запах духов Энн смешался с солёным воздухом и лёгким ароматом кофе, доносившимся с верхней палубы.

– А твой друг? – спросила Энн, как бы между делом, хотя в её голосе было чуть больше сахара, чем обычно.

– Он с нами, – ответил Нико. Просто. Как будто это ничего не значит.

Хотя мы обе знали: когда мужчина говорит «друг», он почти всегда имеет в виду кого-то, от кого начнёт меняться воздух в комнате.

– А где он будет спать? – Энн уже наперед проживала сюжет в своей голове.

– У него отдельная. Самая большая.

– А он кто? – спросила я, стараясь звучать так, будто мне вообще всё равно. Почти получилось.

– Просто друг, – сказал он, и тут же отпил сок, как будто хотел спрятать лицо за бокалом.

“Просто друг”.

Так начинаются все сериалы, где потом – шлёпок по щеке, шёпот в темноте и: “ты разбил мне жизнь”.

Но я ничего не сказала.

Вместо этого – выпрямила спину.

Подняла подбородок и улыбнулась так, как улыбаются женщины, которые точно знают: они встретят этого «просто друга» – и это будет совсем не просто.

Я осталась внизу на миг.

Чтобы успеть выдохнуть.

Чтобы не чувствовать себя лишней среди настоящего.

Потому что знала – утро всегда даёт выбор: остаться в тени… или выйти на палубу и встретить солнце лицом, жизнь – она как море: Глубокая, переменчивая, невозможная. Ты не всегда знаешь, кого встретишь. Но точно чувствуешь: этот рейс станет чем-то. Чем-то, что ты потом будешь вспоминать. Касаясь губ. Ногами – босыми – по дереву. Сердцем – через много лет. Ты не забудешь. Никогда.

Я поднялась наверх.

Туда, где уже сервировали завтрак.

Воздух был прохладным, ещё не успевшим нагреться от дня, и пах чем-то… дорогим.

Как будто солнце распылило свой парфюм раньше времени.

И в этом аромате было всё: соль, цитрусы, загар и предчувствие чего-то, что лучше не называть.

На длинном столе уже стояли тарелки с фруктами, тёплыми круассанами и мимозой в тонких бокалах.

Скатерть – безукоризненно выглажена, стулья – выверены по оси, а из динамиков негромко струился джаз – чувственная обработка чего-то, что когда-то было невинным.

Я подошла к перилам. Просто – посмотреть на море.

Оно было… глубоким. Тихим.

Слишком красивым, чтобы доверять.

Такой синий – как глаза мужчины, который умеет лгать, не дёрнув ни одним мускулом. Такой безмятежный, что захотелось прыгнуть в него – только чтобы проверить, обманет ли оно тоже.

И вдруг – за спиной голос:

– Ну что, русалочка, решила показаться на свет?

Я не повернулась сразу. Мне нужно было два вдоха. Чтобы взять себя в руки. И не убить взглядом. Мир внезапно стал слишком тесным для воздуха.

Я повернулась.

Он.

И я поняла – я ещё не до конца протрезвела. И, может быть, слава Богу. Потому что если бы была трезвой – отвела бы глаза. А так – просто смотрела.

Как он идёт.

Как свет касается его кожи.

Как белая льняная рубашка подчёркивает загар и силу. Рукава закатаны. Преднамеренно небрежно. Как будто он может всё – и при этом не спешит.

Он шёл медленно.

Знал, что за ним смотрят. Но не играл.

Он – не тот, кто нуждается во внимании. Он – тот, на кого внимание падает, как вода на камень: естественно.

Я не знала его имени.

Но я знала его лоб.

Складку между бровей.

Я знала, как у него очерчены скулы – будто их вырезал кто-то, кто слишком увлекался совершенством, у кого не было ни жалости, ни промаха.

Я знала, что его губы – слишком выразительны для мужчины. И опасны для женщины, которая слишком долго была одна.

И когда он поднял взгляд – мне показалось, кто-то дёрнул за внутренний занавес. Где-то в груди. Слишком резко. Слишком точно.

Глаза – спокойные. До неприличия.

Как у человека, который знает, что может испортить тебе всё настроение одной фразой.

Он смотрел не на платье.

Не на губы.

Он смотрел – как будто считывал код доступа. Взгляд – ленивый, как у хищника, который знает: добыча никуда не денется.

В пальцах – бокал мимозы. Я взяла его со стола раньше, чем подошла к перилам. Я сделала глоток. Спряталась за вкусом.

Он подошёл ближе.

Голос – низкий. Как подача винила на старом проигрывателе.

Медленный. Тёплый. С оттенком усталой насмешки.

Как у мужчины, который видел слишком многое – но сейчас перед ним только ты.

– А ты здесь, – сказала я.

– А ты всё ещё не умеешь здороваться, – ответил он, подойдя ближе. На полшага ближе, чем это удобно.

– Я умею. Просто у меня аллергия на неожиданности, – ответила я.

Хотела добавить что-то дерзкое. Что-то, что покажет: я не впечатлена.

Но я уже была впечатлена.

Он усмехнулся.

И мне стало жарко от того, как спокойно он держится.

Как будто это я – его неожиданность.

И он уже знает, чем всё закончится.

– И как называется этот образ? – спросил он, склонив голову, будто собирался попробовать меня на вкус.

– Образ женщины, которая не собирается отвечать на вопросы мужчин с идеальной челюстью.

– Звучит как защитная реакция.

– Это не защита. Это привычка.

– Плохая?

– Выжившая.

Он не отступил. Конечно нет. Такие мужчины не отступают – они приближаются. Миллиметр за миллиметром. Пока ты не поймёшь, что ты не на пляже. А в эпицентре.

– Я слышал, ты исчезаешь без предупреждения, – сказал он, и голос у него был… Как теплый алкоголь.

– А ты – появляешься без приглашения. Интересно, кто из нас хуже воспитан?

Он молчал. Но в этом молчании было движение. Молнии.

Я чувствовала, как он смотрит – будто медленно срывает с меня каждую броню, даже ту, которой я ещё не обзавелась.

– Кейт.

Он произнёс моё имя так, будто у него во рту было не имя, а грех. И он не знал – выплюнуть или глотнуть.

– Ты знала, что я найду тебя?

– Нет, – ответила я. – Я надеялась, что ты не такой предсказуемый.

– Я не предсказуемый. Я настойчивый.

Он остановился рядом. Совсем. Настолько, что я почувствовала – его запах. Морской воздух и специи. И запах мужчины, который не просит. Он берёт.

Я сделала шаг в сторону. Потому что всё внутри сказало: если останешься – утонешь.

Он не остановил. Только добавил тише:

– А ты знала, что я скучаю?

И вот это было уже по-настоящему опасно.

Я сглотнула – непроизвольно.

Он это заметил. Конечно.

– Осторожно, – выдохнула я, будто предупреждала его. Хотя на самом деле – себя.

– Уже поздно, – сказал он, не убирая взгляда с моей шеи, будто там было что-то, чего не было ни на одном теле до меня.

И правда, было. Там билось всё то, что я прятала. Под слоем иронии. Под сарказмом. Под этим чёртовым платьем.

Он шагнул ближе. Теперь между нами не было даже воздуха.

Он был внутри моего дыхания.

– Не делай этого, – шепчу я.

– Что именно? – голос у него мягкий, как кожа перчаток, что пахнут табаком и властью.

– Не смотри на меня так.

– Так как?

– Будто ты уже внутри моей мысли.

Он чуть склонил голову. Его пальцы коснулись моего локтя. Не крепко. Почти невесомо. Но как будто он уже держал меня – за запястье моей воли.

– А ты знаешь, – прошептал он, – у меня есть правило.

– Не говорить с женщинами в платьях, которые пахнут грехом?

Он усмехнулся.

– Нет. Никогда не прикасаться… если не уверен, что с этого начнётся конец.

Я смотрела в море, но видела только его.

Только линию челюсти, упрямо вырезанную самой судьбой.

Только губы, которые не произносили обещаний – но были способными разрушать клятвы.

Только руку, которая могла и обнять, и удержать, и… сломать всё, что во мне ещё сопротивлялось.

– зачем ты пришёл?

Он не ответил сразу.

Он смотрел, как ветер играл с моим плечом – тёплым, непокрытым, слишком живым.

И, наконец, ответил:

– Потому что если ты уйдёшь ещё раз – я захочу быть причиной.

Я должна была уйти сейчас. Сделать шаг назад.

Сказать что-нибудь острое, остудить, разрушить этот момент.

Но я стояла.

Смотрела.

И молчала.

И он это понял. И шагнул ближе. Ровно настолько, чтобы я перестала быть собой – и начала быть его искушением.

Я не ответила.

Вместо слов – вдруг стало слышно, как шуршит ткань на моих плечах. Как будто платье стало тоньше. Как будто воздух между нами – не воздух, а ожидание.

Я почувствовала свои ключицы.

Словно он их обозначил взглядом.

Почувствовала свои бёдра – как будто они уже были во власти его рук, но он не приблизился.

Почувствовала шею – так ярко, что могла бы поклясться: там осталось тепло его дыхания, которого не было.

Я стояла перед ним. В платье. Но ощущала себя – как будто я в обещании. В нём. В том, что ещё не произошло, но уже случилось. Как будто он уже тронул меня.

Без прикосновения.

Только взглядом. Точнее – тем, что было за взглядом. Тем, что говорит: «Я знаю, как ты звучишь. Я знаю, как ты дышишь, когда молчишь.»

А потом он просто… повернулся.

И ушёл.

Как будто музыка играла только для него, не потому что он просил, а потому что она всегда ждала – именно этого момента, именно этих шагов.

Как будто каждый шаг – это «да», которое он слышал всю жизнь.

Как будто всё вокруг замерло – даже моё желание.

Даже моя дрожь.

Даже мои колени – больше не принадлежали мне.

И потому что в этой секунде я поняла: он никогда не просит.

Я сделала глоток. Нет, не мимозы – воздуха, момента, себя. Потому что вкус был – он. Не на языке. На коже. Под рёбрами. В нервах, которые вдруг решили сменить владельца.

Иногда мы не выбираем, кто разрушит наш вечер.

Или нас.

Мы просто замечаем, что разрушение одето в белое – и смотрит, как будто всё уже случилось.

Я знала: этот день закончится проблемой. Но проблема была эстетически совершенной. Высокой. Чётко очерченной. Опасной, как пуля в замедленной съёмке.

И я села за стол – не потому что хотела. Потому что всё уже началось.

Порой шампанское оказывается ближе, чем собственные мысли. Наверное, потому что мои мысли, гуляли босиком в запрещённых местах.

– Ну наконец, – сказала Энн, откидывая волосы с привычной аристократичной ленью. – Мы уже думали, ты сбежала по пути.

Я сбежала.

Но не туда, где меня нельзя было найти. Просто – туда, где меня нельзя было спасти.

– Я сбежала, – сказала я, беря бокал. – Но, как видишь, недостаточно далеко.

Нико рассмеялся. Он ещё не знал, что смеётся в прологе.

– Кейт, – сказал он. – Позволь представить тебе Данте.

Имя…Только имя. А упало между нами, как вызов – не к дуэли. К капитуляции.

– Мы знакомы, – сказал он.

Нет, не сказал. Усмехнулся. А это опаснее.

Потому что усмешка – это оружие.

Это не фраза. Это затвор.

– Возможно, вы спутали меня с блондинкой в красном, – сказала я, – которую вы вели в номер. У нас, женщин, иногда бывает такое: лицо – да, имя – не важно.

Улыбка на его лице – как танец ножа по стеклу. Он не обиделся. Он оценил. А это значит – я только что сдала первую крепость.

– Ты злишься? – спросил он.

– Я не злюсь, – ответила я. – Я просто не сдаюсь. Даже под белой рубашкой и в глазах цвета “чёрт возьми”.

Иногда люди подходят ближе, и ты не чувствуешь запаха, не видишь движения. Только то, как ткань на твоём теле становится свидетелем – чего-то большего, чем прикосновение. Это не физика. Это метафизика.

– Знаешь, Кейт, – сказал он. – Я не люблю проигрывать.

– Данте, – ответила я, наклоняясь ближе, так, чтобы аромат моих духов стал репликой сам по себе, – у меня для тебя плохие новости. Я вообще не участвую.

И вот в этом моменте – в самой середине разговора, где не было крика, касания или поцелуя – я поняла: Прощание начинается до встречи. Оно в выборе интонации. В том, как ты не смотришь, чтобы не остаться. И как он не улыбается – чтобы не испугать.

Это был не флирт. Это была баллада.

О проигрышах, которые хочется повторить.

О мужчинах, которые приходят как катастрофы – красивые, выверенные, неизбежные. И о женщинах, которые уходят только потому, что слишком остались.

Он сидел напротив.

Как человек, который не просит прощения за то, что уже совершил.

В белом. Спокойно.

Как будто каждое утро он ел завтраки на яхтах с женщинами, чья гордость была выше их чувства меры. А может, просто знал: если ты достаточно красив, можно молчать. Всё скажут за тебя. Даже глаза.

Он не смеялся. Не по-настоящему. Только… смотрел.

И в его взгляде был смех – но не из горла. Из моих губ, когда он на них смотрел.

Иногда я думаю, что самые опасные мужчины – не те, кто говорит. А те, кто делает паузу. Как будто дают тебе время выбрать, поддашься ты или нет. Хотя выбор давно сделан.

– Ты очень красиво загорела, Кейт, – сказала Энн.

Я кивнула. Сделала глоток.

И тут же пожалела.

Потому что солнце – единственное, кто целует меня регулярно. Но вот он – смотрит так, будто целует взглядом. И мне этого достаточно, чтобы усомниться в своём одиночестве.

– Кейт редко принимает комплименты, – продолжила Энн. – Она из тех, кому важнее правда, чем сахар.

– Правда больнее, – сказал он.

– Но слаще, когда её говорит тот, кто умеет её выдержать, – ответила я.

И наши взгляды пересеклись. На одно дыхание. На одну искру. Достаточно, чтобы остаться. Недостаточно, чтобы сказать «останься».

Иногда мне кажется, что слова – это просто вуаль. Истина всегда голая.

И в его глазах я была без неё.

Без защиты.

Без роли.

Когда Энн рассказала, что я однажды обозвала современное искусство «бессмысленным фетишем богатых», он рассмеялся. Глубоко. Как будто не смеялся год.

– Звучит как диагноз.

– Он и был.

Иногда диагноз – это не медицинское заключение. Это способ сказать: «Я вижу тебя». И если мужчина смеётся не из вежливости, а потому что узнал себя в твоей фразе – он уже внутри. Не под платьем. Под кожей.

– Ты любишь, когда мужчины делают тебе сюрпризы? – спросил он.

– Я люблю, когда мужчины не объясняют свои действия, а доводят их до финала, – ответила я.

– Даже если финал – беда?

– Если беда красивая – я не против.

Он замолчал.

Но в тишине была музыка. Тонкая. Напряжённая, как смычок на грани обрыва. И только Энн, как дирижёр, продолжала спектакль, не замечая, что главный акт давно сменился.

Нико наклонился к ней. Сказал что-то на ухо – слишком тихо, чтобы расслышать. Энн засмеялась, будто знала этот текст наизусть. Он поцеловал её в шею. Медленно. Без спешки. Как будто это был не просто поцелуй – а обещание, данное кожей. И потом – они поднялись. Она – первая. Он – за ней, ладонь уже на талии, взгляд – как у мужчины, который не торопится, потому что знает: всё его.

– Извините нас, – бросила Энн, не оборачиваясь.

Они ушли – как пара из рекламы: юность, страсть, кожа к коже.

Я покачала головой.

– Не хватает таблички “Сцена 18+”, – пробормотала я.

– А ты бы написала? – спросил он.

Он смотрел всё это время.

Теперь – на меня. Глубже, чем хотелось бы. Точнее, чем позволительно.

– Что именно? —

– Сцену. Табличку. Или финал?

Я улыбнулась. Своей опасной, женской, художественно-циничной улыбкой.

– Если бы писала я… он бы умер от передоза романтики, а она унаследовала бы яхту и ушла в море.

Он засмеялся.

Как будто я озвучила его внутреннюю симфонию.

– А ты всегда такая, Кейт? – спросил он. – Умная. Злая. Сексуальная и отстранённая одновременно?

Я не ответила сразу.

Взяла бокал. Повернула его в пальцах.

Смотрела, как капли шампанского катятся по стеклу – как тайные желания, которым не суждено сбыться.

А может… просто ждут, когда кто-то их дочитает.

Есть мужчины, которые смотрят. И есть – которые видят. Но опаснее всего те, кто сначала молчит. А потом говорит именно то, что ты бы не смогла придумать даже во сне.

– А ты всегда такой, Данте? – спросила я.

Вопрос был не вопросом. Больше – вскрытием.

Потому что если мужчина умеет резать словами, значит, до этого он долго точил лезвие.

На твоих паузах. На твоём дыхании.

Он наклонился вперёд. Подпер подбородок рукой – жест, как у скульптора, который любуется формой до удара резцом.

И сказал:

– Иногда я молчу, потому что хочу слушать.

Пауза.

– А иногда – потому что думаю, как тебя раздеть.

В таких словах не было ни пошлости, ни театра. Они не требовали аплодисментов. Только дыхания. Моего. Замершего.

– Прямо здесь? – спросила я.

– Я не выбираю место. Я выбираю момент.

– И он наступил?

– Он рядом.

– А я?

– Ты – на грани.

Эти слова могли быть названием книги. Или сценарием. Или признанием. Но я – улыбнулась. Не ему. Себе. Как женщина, которая знает цену краю. И всё равно подходит ближе.

– Ты флиртуешь, как мужчина, который не проигрывает, – сказала я.

– Потому что я не играю.

И в этот момент стало ясно: он не из тех, кто бросает фразы ради ритма. Он из тех, кто бросает их ради эффекта. Чтобы внутри что-то сдвинулось. Пошло трещиной. Зазвучало.

Я встала. Не как актриса в сцене. Как женщина, которая знает: даже если ты вышла первой – он уже выиграл.

Но я не для проигрышей.

Поэтому сказала:

– Тогда будь осторожен, Данте. Женщины, в которых не стоит играть – чаще всего становятся сценарием, по которому сгорают даже продюсеры.

И ушла.

К борту. Где солнце било в лицо, а море казалось синим до безрассудства. И внутри меня всё было не просто живым – оно было готово.

Готово ко всему, кроме него.

Если дотронешься – ты уже мой

Конечно, я пришёл первым. Кто же ещё.

Причал был пуст. Ни гостей, ни шума, ни фона.

Только Нико – стоял, щурясь на солнце, будто мы не прожили вместе полжизни.

Будто не знал, как я появляюсь: без объявления, без паузы, без разрешения.

– Я же говорил, ты придёшь первым, – усмехнулся он, но в голосе было не ожидание – осторожность.

Я не ответил. Просто снял очки, провёл пальцами по вискам, как будто пытался сжать голову, удержать её от мыслей, которые и так прорвались наружу.

– Я пришёл не потому, что рвусь в отпуск, – произнёс я наконец. – А потому что, если она увидит меня последним, ты не успеешь её отговорить. Она не пойдёт.

– Ты что, сделал с ней? – Нико качнул головой, но его ухмылка была нервной, слишком нервной для старого друга.

– Вот именно, – сказал я. – Не сделал. И из-за этого она и не хочет. Если бы я сделал, она бы прыгнула на эту яхту голой, с бутылкой шампанского и обещанием не лезть в душу.

Я вошёл в свою каюту. VIP-пространство – по статусу, по площади, по тишине.

Но здесь не отдыхают. Здесь дышат глубже, чем можно. Или не дышат вовсе.

Я закрыл за собой дверь, прижал ладонь к деревянной переборке – как будто под ней пульс. И тихо, почти в губы, сказал:

– Мне хватит пространства… для всего, что во мне копится.

Потом я услышал их. Смех. Лёгкий, искренний, слишком беззаботный, чтобы быть на этой палубе. Шаги, звон браслетов, голоса, которые не знали, в чьё пространство они входят.

Я вышел на палубу просто вдохнуть воздуха. Но он был не воздухом – он был ей.

Она стояла у перил. Спиной.

На ней было платье, от которого хочется не смотреть, а выть.

Цветочный узор, нежный, как губы, но с сердцевиной, в которую вшита пуля. Лёгкая ткань – почти невесомая, почти прозрачная, как женская ложь, в которую ты всё равно веришь. Ветер играл с нею, как мужская рука – с кружевом. Платье будто жило своей жизнью, танцуя по изгибам её тела, и каждый этот изгиб был проклятием, которое хочется носить на себе.

Оно спадало с плеч, оставляя ключицы в центре внимания – как будто именно оттуда начинается жизнь.

Талия была затянута лентой, точно её держала сама Венера.

Бёдра под тканью – форма греха. Мягкая, тёплая, беззащитная и абсолютно недосягаемая.

Я хотел встать рядом, положить ладонь ей на спину, на самую выемку между лопатками, и просто стоять. Или сорвать с неё эту ткань – не из грубости, не из нетерпения, а потому что она сама была слишком опасной формой искусства.

Это было не платье. Это было намерение.

Провокация, завернутая в нежность.

Оно не кричало “возьми меня”.

Оно шептало: “если ты дотронешься – ты уже мой.”

Я почувствовал, как сжались пальцы.

Я хотел держать её за запястья.

Положить спиной на холодный борт яхты.

Смотреть, как её дыхание сбивается.

Срывать с неё это проклятое платье – не вниз, а в стороны, чтобы оно разлетелось, как подстреленный лепесток.

Ты когда-нибудь хотел сорвать ткань не потому, что хочешь женщину, а потому что хочешь спастись от того, что она с тобой делает?

Я – да.

Она обернулась.

И в её взгляде не было ни капли удивления.

Будто знала, что я здесь. Что я смотрю. Что я уже сжёг все свои резервы, но всё ещё стою.

Мы сели за стол. Энн говорила – легко, шумно, с искренностью, которую она умеет носить, как колье: без стыда. Она говорила о Кейт. Не подозревая, что сидит между минным полем и огнём.