В этом аду – ты мой рай

Дел было слишком много, а желания вести светские разговоры с идиотами – откровенно недостаточно.

После разговора с Нико я остался в офисе.

Да, именно так. Я – Данте Кавалли,работаю. Не потому что хочу, а потому что иначе всё рассыплется. Потому что эта чёртова империя держится не на статьях в модных журналах, не на имидже, и уж точно не на пустых обещаниях и эффектных фото.

Всё это – иллюзия. Витрина.

На самом деле она стоит на мне. На моих бессонных ночах, на холодных решениях, от которых пахнет кровью, цифрами и смертью.

На людях, которым я либо плачу, либо ставлю крест.

В казино – камеры. Они видят всё.

Каждый стол запрограммирован на выгоду.

Каждое движение дилера изучено до жеста: кто-то машет рукой слишком широко, кто-то моргает, когда блефует, а кто-то уже продан – но ещё не знает, что я это вижу.

Я не играю в азартные игры.

Я просчитываю вероятности.

Я не ставлю фишки на стол.

Я двигаю тех, кто думает, что играет.

И всё это – на моих плечах. На моей ответственности. На усталости, которой не должно быть видно.

Потому что, если я спотыкаюсь – рушится всё.

Я знал, кто врёт. Кто подмешивает фишки. Кто улыбается лишнего. И кто должен исчезнуть из штата до утра.

В гостинице – документы.

Отчёты.

Цифры.

И новые запросы на заселение с проститутками под видом массажисток. (Некоторых я даже одобряю. Если внешность – позволяет.)

А сейчас…

Сейчас клуб.

Мой клуб. Грохочущий, как сердце, загнанное на кокаине. Он пахнет парфюмом, перемешанным с потом, телами, напряжением, сексуальными переговорами и дешевыми обещаниями, которые никогда не выполнят.

Сверху – из моего офиса – видно всё.

Бар.

Танцпол.

Женщины, которые надевают платья, словно достают нож. Мужчины, уверенные, что, раз платят, значит, владеют.

Они пьют.

Смеются.

Шепчут.

Трутся друг о друга в надежде, что эта искусственная близость хотя бы на пару часов скроет от них одиночество, которое обязательно догонит утром – в постели, пропитанной чужим запахом и отсутствием смысла.

А я стою…

И смотрю сверху.

Позади меня – люди.

Мои. Те, кто знает, что здесь я – порядок, граница, за которую никто не заходит без разрешения.

Работа идёт.

Каждый говорит своё.

– Данте, посмотри отчёт по Сицилии.

– Нужно решать вопрос с поставками.

– Мы теряем процент по бару.

– Бармен тянет лишнее.

– Мясо не соответствует.

– Полы внизу – в ужасе. Танцуют не в той зоне.

– Контроль теряется.

Я стою у стекла.

Смотрю вниз.

И в какой-то момент просто перестаю слышать всё, что произносится за моей спиной. Они продолжают говорить. Решают. Давят. Предлагают. И, возможно, говорят действительно важное.

Но я больше не здесь. Потому что я вижу, как она входит. Не просто заходит – а появляется в кадре, врываясь в пространство, которое до этого принадлежало только мне.

Платье скользит. Свет ложится на кожу.

Силуэт – как выстрел.

И в зале становится тише, хотя музыка продолжает играть.

Платье на ней – словно сама ночь решила принять форму женщины. Всё в ней – от сияния до безмолвия – было ближе к угрозе, чем к украшению.

Она двигалась не торопясь, словно знала: пространство уже принадлежит ей.

Вокруг – мужчины. Они смотрели.

Глаза – жадные.

Плечи – напряжённые.

Взгляды – одинаково глупые.

И я… я смотрел так же.

Голодный.

Загипнотизированный.

Неуместный.

Как все.

Но они не знают, кто она на самом деле. И, что самое странное, я ещё не понимаю, кем становлюсь сам, когда она – рядом.

– Данте? Всё в порядке?

Голос звучит откуда-то сбоку. Я слышу его, но не сразу осознаю, к кому он обращён.

Поворачиваю голову медленно, словно звук мешает видеть.

– Замолчи.

Я не кричу. Мне не нужно. Просто не хочу, чтобы кто-то попытался испортить то, что сейчас разворачивается передо мной.

Я смотрю на неё – и чувствую, как внутри всё начинает тлеть, вспыхивать, гореть.

В этот момент я больше не бог.

Не контролёр.

Не система.

Я – просто мужчина.

А она…

она – явно не для меня.

Слишком далека.

Слишком свободна.

Слишком настоящая.

А значит, я хочу её ещё сильнее.

Она сидит у барной стойки, заказывает коктейль, словно это просто часть вечера —

не важнее, чем музыка или свет. Она не поднимает взгляда.

Не смотрит вверх.

Не ищет никого.

И, возможно, даже не догадывается, что я слежу за каждым её движением.

А может, наоборот – знает?

И именно поэтому делает вид, что не замечает. Чёрт её разберёт.

Я не знаю, что сейчас происходит со мной, но уверен в одном: с того самого момента, как она появилась в этом зале – всё перестало принадлежать мне.

Эта ночь – уже не моя. Она принадлежит ей.

И, кажется, я тоже.

Кто-то идёт к ней. Как пуля без глушителя.

Я не собирался спускаться. Даже думать об этом.

У меня был вечер.

У меня были люди.

У меня был бизнес, чёрт возьми.

– Данте, надо обсудить срочно. Поставки. Переход через юг. Они хотят двадцать процентов. Надо решать ночью. Иначе с утра будет поздно. Нам нужна твоя подпись.

Они говорили. Голоса гудели, как будто я слушал их сквозь воду. Тяжёлую. Холодную. Без кислорода.

Мои глаза были не здесь. Они были там. Внизу.

За стеклом.

На танцполе.

На женщине,которая вошла,и не спросила разрешения разрушить мне вечер.

Она пила коктейль.

Пальцы держали бокал, как будто в нём было что-то важнее, чем мужчины вокруг.

И всё, что я когда-то считал красивым – стало дешевле на фоне её кожи.

– Данте, у нас ещё “другие” дела. Ты понимаешь, о чём я? Сегодня это нужно запустить.

– Данте, мы не можем ждать.

Я встал.

Медленно.

Без причины, но с ощущением, что оставаться сидеть – опаснее, чем встать.

Налил себе виски.

Всё – по привычке. Как делал это сотни раз до этого. Только на этот раз в этом не было ни вкуса, ни запаха, ни оправдания. Просто жидкость. Горькая, лёгкая, ненужная. Она не спасает. Не отвлекает. Даже не греет.

Я сделал глоток и почувствовал – ничего.

Подошёл к окну.

Как будто за стеклом была хоть какая-то версия реальности, в которой я ещё существую по-настоящему.

Я снова посмотрел вниз.

За стеклом – бар, музыка, движения, тела.

Но я видел только её.

Она сидела у стойки, небрежно скрестив ноги, словно поза была случайной, но выверенной до миллиметра.

Губы поблёскивали – не слишком ярко, но достаточно, чтобы каждый, кто проходил мимо, замедлил шаг, пусть даже на долю секунды.

А взгляд… такой, будто она точно знала – на неё смотрят.

Но не догадывалась, что именно я – тот, кто наблюдает за ней с высоты.

С тишины.

С одержимости.

К ней подошёл мужчина.

И вдруг я почувствовал, как внутри, где-то между голосом и дыханием, резко дёрнуло – словно кто-то сжал горло изнутри.

Он что-то ей сказал.

Она не ответила.

И даже не посмотрела на него.

Он наклонился ближе, прошептал ей что-то прямо в ухо.

И тогда она улыбнулась.

Не широко.

Не фальшиво.

Так, как умеют только те, кто знает, как одним взглядом отправить человека обратно в его место.

Она произнесла что-то в ответ – коротко.

Отточенно.

Возможно – режущее.

Он выпрямился. И… ушёл. Просто так. Повернулся и исчез в толпе, как будто столкнулся не с женщиной – а с клинком.

Значит, она что-то сказала.

Грязное.

Холодное.

Резкое, как лёд в виски, который больше не пьётся.

И в тот момент я понял: я бы заплатил за это. Заплатил бы любые деньги, чтобы услышать, что она сказала ему. Потому что, чёрт возьми, я хочу, чтобы однажды она сказала это – мне.

За спиной снова начали.

– Данте, тебе подписать или мы ждём?

Я не обернулся.

– У меня болит голова. Пусть Лука скажет, как он видит.

Тишина.

– Лука?

Я слышал, как он сдвинулся с места.

Шаг. Второй.

Лука – мой двоюродный брат. Умный. Осторожный. Слишком чистый для этой работы.

– Я? Данте, ты серьёзно?

Я обернулся.

В первый раз за вечер.

Посмотрел прямо на него.

– Да, Лука. С этого момента ты думаешь. Ты решаешь. Я устал. Мне нужна неделя. Ночь. Неважно.

– Ты… хочешь отдохнуть?

– Я могу себе позволить. Я дал тебе всё. Не обосрись. Если не уверен – звони. Но не для пустоты.

Он кивнул. Молча. Слегка ошарашенно – как будто всё ещё пытался осознать, что только что произошло.

– Я не подведу.

Я выпил виски.

Последний глоток.

А внизу – она… Где-то между глотком и грехом.

Где-то между тем, чтобы уйти – и чтобы остаться слишком глубоко.

Я… Данте Кавалли

Босс.

Сейчас – просто мужчина, который не может её отпустить из глаз, потому что если он это сделает, её трахнет кто-то другой.

А она никогда не станет его. Никогда.

Хотя она знает, что каждый мужчина в этом клубе сделал бы всё, чтобы снять с неё это платье зубами.

Я стою у стеклянной стены.

Как проклятый.

Как тот, кто всё видит – но уже не управляет.

Вся комната позади меня – гудит, как машина, которую давно следовало заглушить.

Кто-то говорит.

Кто-то требует.

Советуют, настаивают, спорят – словно всё ещё не поняли, что я уже не здесь.

Я ничего не слышу.

Ни одного чёртова слова.

Потому что каждый дюйм моей кожи горит не от злости – а от желания.

Чистого.

Резкого.

Без права на объяснение.

Я хочу спуститься. Просто пойти – вниз.

Не предупреждая. Не объясняя.

И раздвинуть этот чёртов зал, сказать этим костюмированным уродам:

назад.

Шаг в сторону.

Потому что сейчас никто – не на своём месте.

Кроме неё.

К ней подошёл ещё один. Слишком гладкий. Из тех, кто знает, как правильно держать бокал, как наклоняться на нужной фразе, как смотреть, чтобы казаться внимательным, и как трахаться – одинаково со всеми.

Я даже не слышу, что он ей говорит.

И не хочу.

Потому что мне неважно.

Любое слово, сказанное ей – уже слишком много.

Он касается её плеча.

Лёгкий наклон.

Жест.

Как будто имеет право.

Как будто может прикасаться.

Я сжимаю бокал.

Холод больше не чувствуется.

Ничего не чувствуется.

Кроме одного: Я хочу его убрать. Без слов. Без шума. Просто – чтоб исчез.

Чтобы его тени здесь не осталось.

Чтобы она снова сидела одна.

Чтобы этот вечер был чистым.

Для меня.

Если я решу.

Когда я решу.

Она улыбается.

Что-то отвечает.

И он – уходит.

А я… Я почти ударил стекло кулаком.

Почти.

Потому что если бы он остался – я бы спустился.

Сломал бы ему руку.

И она бы узнала, что значит – быть замеченной Данте.

Это не про чувства.

Это не про влюблённость.

Это не про планы.

Это про то, что её нельзя трогать, если я ещё не решил, что готов её отпустить.

А я – не готов.

Я не спускался. Потому что если бы я оказался рядом, я бы сорвался.

Я бы не сдержал взгляд.

Слово.

Руки.

Я стоял в полумраке, на верхнем уровне клуба, в зоне, где звук приглушён. Это часть конструкции – я всё вижу, а обо мне только догадываются. Как и должно быть. Бог не обязан являться, чтобы подтвердить своё существование, никто не удивляется, если я просто наблюдаю.

Но сейчас я не наблюдал…Я горел. И не снаружи – внутри.

Она вышла на танцпол, как будто знала, что каждое движение её тела – вызов.

Платье… Нет. Это не платье. Это провокация, которая приняла форму ткани. Серебристое, как оголённый нерв. Тонкое, как дыхание в темноте. И опасное, как мысль, которую ты не можешь выбросить, потому что уже представил. Слишком детально.

Оно облегало её, не просто подчёркивая формы – а высвечивая желание. Каждый изгиб. Каждый ритмичный перекат бедра. Каждое движение – как волна, которая накрывает и не возвращает воздух. сидело на ней так, будто было вылито прямо на загорелую кожу. Не ткань – плёнка желания. Словно блестящий грех,натянутый по коже так,что ткань не одежда, а прикосновение. Просится быть снятым зубами, а не руками.

Каждый страз – искра, в которую я готов провалиться. Каждый изгиб – словно дышал отдельно от неё. Как будто у неё было слишком много жизни для одного тела.

Грудь под тонким, блестящим слоем – не скрытая, нет. Скорее, подчеркнутая так, что хотелось встать на колени и замереть, чтобы не спугнуть эту хищную красоту. достаточная, чтобы заставить мужчину забыть, кто он,и слишком красивая, чтобы это простить.

Бёдра – как вызов. Как будто платье знало, где проходит линия между грехом и адом, и нарочно остановилось на полсантиметра выше.

И она танцевала.

Без стеснения.

Без расчёта.

Не ради кого-то. А потому что тело просило движения, а душа – забвения.

Руки вверх.

Голова чуть назад.

Волосы падают по спине, как чёрная река в полнолуние.

И я знал – каждый мужчина в этом клубе мечтает сейчас оказаться рядом. Прижаться. Заскользить пальцами, словно нащупать там ответ на вопрос, зачем они вообще живут.

Я не ревновал… Это было глубже. Это было как… рефлекс.

Как голод.

Как жажда.

Как хрип в горле, когда тебе не дают пить.

Я бы вошёл в неё медленно. Не из грубости. А из благоговения.

Потому что так двигаются по алтарю. Не торопясь. Понимая, что за этой дверью – уже не ты. А только желание.

Я смотрел, как она кружится, как вспышки огней скользят по её коже, как этот блеск на платье превращает её не в женщину – а в проклятие, в сладкую пытку, в форму, в которой Бог, возможно, создал женщину, а потом испугался своей ошибки.

И мне не хотелось просто подойти. Мне хотелось – разорвать пространство, оставить её и себя в комнате без звука, где я смогу дотянуться. Где смогу услышать, как её дыхание ломается под моим.

Как ногти оставляют след.

Как шёпот становится стоном.

Где всё, что было – перестанет быть.

Останемся только мы.

И то, что с нами случится. Без названия. Без прощения. Без возврата.

Я не должен был смотреть. Но я смотрел.

И это была не женщина. Это было – тело, созданное, чтобы ломать мужчин. Тихо. Без крови. Просто – ты смотришь, и больше не принадлежишь себе.

Я видел, как двигаются её ноги.

Как пятка касается пола, как колено отзывается, как бедро идёт в перекат.

Каждое движение – удар. Не по телу. По дыханию.

Она поворачивала голову – и я хотел лизнуть кожу под ухом. Даже не поцеловать. Просто – провести языком и услышать, как она задержит дыхание. На секунду. Только для меня.

Губы – как сладкий яд.

Я бы трахал её медленно. Не потому что люблю. А потому что иначе расплавлюсь.

Я бы смотрел, как она выгибается.

И чувствовал, как каждое её движение ломает мою власть.

Я б перестал быть Данте.

Я стал бы мужчиной. Перед женщиной, которая даже не знает, что уже держит меня в кулаке.

И если кто-то ещё подойдёт к ней – я его сожгу.

Без слов.

Без следов.

Потому что она – моя.

Даже если ещё нет.

Нико наклоняется к Энн и целует её в шею – быстро, привычно, как те, кто уже давно вместе и целуются, даже когда думают о чём-то другом.

Кейт проходит мимо.

Он смотрит…

Слишком долго…

А потом он медленно поднимает глаза…

Вверх… Точно туда, где знает – стою я.

Он что-то говорит Энн.

Тихо.

Она кивает.

А он разворачивается и начинает двигаться к лестнице.

Стук в дверь.

Ровный, выверенный, без паузы, без попытки быть незаметным – как у того, кто не сомневается, что его впустят.

Я не удивлён. Ожидал. Даже не пытался делать вид, что не слышу.

– Заходи, Нико, – бросаю, не оборачиваясь. – Напитка не предложу. Уже и так в стёклышко.

Он входит.

Уверенно.

Слишком.

Пахнет табаком, женским парфюмом – и тем особенным оттенком, в котором мужчина уже чувствует себя победителем, ещё не узнав, что это – ошибка.

И всё во мне – отторгает его.

Он встаёт рядом, ближе, достаточно близко, чтобы смотреть вниз – в ту же точку, что и я.

На неё.

– Ну? – спрашиваю.

– Горячая, – отвечает. Без лишнего.

Я кидаю взгляд.

– Очень, – подтверждаю. Медленно, как будто пробую слово на вкус.

– Но не твоя, – говорит он, и в его голосе звучит слишком много честности.

Я поворачиваюсь. Смотрю прямо.

– Ты серьёзно? Ты приходишь ко мне, в мой клуб, в мой кабинет, в мою ночь – и говоришь, что женщина, на которую я смотрю, не моя?

Он улыбается.

И эта его честность снова раздражает.

– Завтра идёшь? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

– Посмотрим, если настроение будет.

Он фыркает.

– Если будет? Да ты, Данте, будешь первым стоять на причале, как школьник.

Я качаю головой.

Улыбка – в уголке губ.

В руках – бокал.

Внутри – жара больше, чем в аду.

– Она поднимется завтра на завтрак?

Он поворачивается к Кейт. Смотрит.

Смотрит, как она пьёт, как смеётся, как поправляет волосы.

– Думаю, да. Если нет – разбужу.

Я хмыкаю.

– Ты? Её? Сказано с такой наивной уверенностью, будто ты знаешь, как удержать ветер в ладонях.

Он не отвечает.

– Слушай, – говорю я, – ты знаешь, что я не преследую женщин. Я не бегаю. Я не молю. Я просто выбираю. И если выбрал – это либо будет моё, либо сломается по дороге.

Он смотрит.

Слишком серьёзно.

– Она не такая.

– Нико, – смотрю ему в глаза, – все «не такие», пока не становятся историями, которые мы не хотим рассказывать.

Он уходит.

Я остаюсь.

С виски.

С видом.

С телом, которое ещё не моё – но уже во мне.

как всё перевернётся

– Вставай, Афродита моей мечты, – голос Энн скользнул по комнате ленивой, томной нежностью. Такой себе позволяют только по утрам. Когда от тебя пока никто не требует серьёзности.

– Не сейчас, – пробурчала я, уткнувшись лицом в подушку. – У меня под глазами вчерашняя усталость и на горизонте – предчувствие катастрофы. Дай мне три минуты. Прощаюсь с реальностью.

Энн уже стояла перед зеркалом – в одном белье цвета ягодного мусса, в одной руке – очки, во второй – утро. Она примеряла солнцезащитные с такой сосредоточенностью, будто собиралась не на завтрак, а на разведку.

– Кейт, ты не понимаешь. Это не просто утро. Это утро отпуска на яхте. Где мужчина держит тебя за бедро, а ты – бокал и шаткие моральные ориентиры.

– У тебя их никогда и не было, – ответила я, не двигаясь.

Она обернулась с выражением «и горжусь этим».

– Вот именно. Зато у меня есть купальник, который говорит “да” вместо меня. И сумка, в которую я уже положила: крем от солнца, масло с эффектом соблазна, презервативы, запасное бельё и неумолимую тягу к удовольствию.

Я села, растрёпанная, в шёлковом халате, который тут же соскользнул с плеча – будто даже он знал: это утро не про дисциплину.

– А я возьму книгу.

– Кейт. Ты едешь на яхту, а не в монастырскую библиотеку.

– А если мне станет скучно?

Энн подошла, забрала халат и небрежно бросила на спинку стула. Перекинула через кровать платье.

– Если тебе станет скучно на яхте, значит, ты просто не с тем легла на шезлонг.

– А кто там будет, кроме Нико?

– Он сказал: друг. Какой-то… “очень занятой, немного отстранённый и с острым взглядом”.

– Перевожу: богатый, немногословный и с тайной, которую хочется раскусить.

– И, возможно, с яхтой, – добавила она с видом инсайдера.

Я кивнула.

– Ну ладно. Я тоже возьму крем, купальник, платье, два плана бегства и губную помаду, которую можно стереть только страстью.

– Вот это говорит моя Кейт. А презервативы? Будет мужчина – попросишь у меня.

Мы обе рассмеялись. Смех был лёгкий, женский, летний. С тем особым оттенком, который появляется только тогда, когда у тебя впереди – день, море и возможность немного забыть, кто ты в городе.

И вдруг я подумала: в жизни всегда есть утро, когда ты ещё не знаешь, что вечер сломает тебе все правила.

Ты ещё смеёшься.

Ты ещё не знаешь, кто окажется слишком близко.

И ты всё равно едешь в море.

Причал пах чем-то между устрицами и дорогими сигарами. Этим странным утренним коктейлем, в котором перемешались прогретая за ночь древесина, солёный ветер с моря, слабый шлейф духов от женщин, проходящих в шляпах.

Было около девяти. Солнце уже обжигало плечи, но ещё не жарило. Волны у основания пирса хлопали вразнобой – как будто лодки спорили, кто из них красивее. Море было не голубым. Оно было стеклянным. Лёгкая рябь, отражение неба, несколько чайк, снующих как в замедленной съёмке. Всё медленное. Уверенное. Как сцена, в которую ты ещё не вошёл, но уже чувствуешь, что она запомнится.

– Он сказал, что отправка в девять, – сказала Энн, поправляя солнцезащитные очки. – Надеюсь, у них есть кофе. И не растворимый.

Я рассмеялась, но в голове была не она. В голове была она – яхта.

Трёхъярусная. Ослепительно белая, с золотым светом внутри. Как будто её проектировали те, кто знает, как искушать, не касаясь.

Она стояла у конца причала, будто не ждала никого, а принимала только тех, кто достоин.

Я увидела тени на верхней палубе. Людей – не разглядеть. Всё казалось слишком чистым. Как музей до открытия. Как тело до первого прикосновения.

И вдруг – голос:

– Энн! —

Мы обернулись.

Нико шёл быстро, с лёгкой улыбкой, в белой льняной рубашке, с видом человека, который знает, как встречать. Он подошёл к Энн, обнял её, поцеловал в висок, и в этот момент я увидела, как её плечи чуть расслабились. Она знала его запах. Он – её реакцию. Они были настоящими.

– Добро пожаловать, красавицы, – сказал он, улыбаясь мне. – Готовы к безумию?

Я только кивнула.

Внутри всё было собрано. Но ступни – чуть влажные от утренней росы, шаги – будто тише обычного.

Когда мы подошли к трапу, я посмотрела вверх.

Яхта нависала надо мной, как сюжет, в который меня собирались вписать. Линии борта – острые, гладкие. Иллюминаторы отражали небо.

На нижней палубе я увидела деревянную площадку, встроенный бар, и два шезлонга, в которых уже лежали полотенца – свернутые, как предвкушение.

Мы поднимались медленно.

Под ногами – дерево, мокрое от недавней мойки. Лёгкий запах лимона – полировали, чтобы сияло.

Стюард встретил нас у первого уровня. Он был в белом, безупречен, и в его голосе не было ни доли удивления. Как будто мы уже бывали здесь сотни раз.

– Позвольте показать ваши каюты, – сказал он.

Прошли через лаунж-зону: бежевые диваны, открытые перегородки, стеклянные двери, сквозь которые просматривалось море. Всё было выстроено не на роскоши – а на намёке. На власти без объяснений.

– О! – голос Энн эхом пронёсся по коридору. – Кейт, ты должна это видеть. У нас тут крошечный отель на воде!

Я прошла ещё два шага по мягкому, почти бесшумному ковру. Коридор был освещён не светом, а вниманием: всё – от полированных ручек до безупречно гладкой стены – выглядело так, как будто его готовили не к приходу, а к прикосновению.

Я услышала, как Энн захлопнула дверь своей каюты, потом – её смех, потом снова тишина.

Стюард показал мне мою.

Открыл.

Я вошла.

Каюта была… слишком идеальной.

Такой, где нельзя быть собой.

Только красивее.

Светлые панели с текстурой выбеленного дуба. Широкая кровать, застеленная постельным бельём цвета утреннего неба. Возле неё – полочка с глянцевым журналом и маленькой лампой с матовым плафоном.

Окно – круглое, как глаз. Глубокое, как секрет.

Из него – вода. Только вода. Никаких берегов.

Я поставила свою чёрную YSL у стены, Я не люблю, когда вещь говорит громче, чем женщина. Мягкая, гладкая, с прострочкой под кожу, как будто внутри неё не одежда – а намерения.

Если бы у меня спросили, что в ней…Я бы ответила: «То, без чего я не похожа на себя. И пара вещей, чтобы временно стать кем-то другим.»

Я расстегнула молнию. Она скользнула почти бесшумно – как обещание, которое никто не должен был слышать. Это движение всегда было личным. Почти интимным. Как если бы я распаковывала не сумку – а себя после чужого прикосновения.

Первым вытащила купальник – белый, тонкий, как уверенность, что никто не посмеет сказать «слишком открытый». Потом – пижаму. Шёлковую. Чёрную. На тонких бретелях. Как память, которую нельзя стряхнуть. Она почти не весила. И всё же – ложилась в руку, как нечто интимное. Как напоминание о коже, которую больше никто не касался. Я разложила её на стуле. Рядом – маленькая баночка с маслом для тела.