Жизни и реальности Сальваторе

Мы поднялись в рубку на лифте, и, едва двери открылись, я отпустил Эн и кинулся к пилоту. Тот смотрел прямо перед собой, откинувшись на спину кресла, и на окрики не реагировал. Я прижал пальцы к его шее – тишина; тогда я отшвырнул его вместе с креслом куда-то назад и лихорадочно оглядел экраны приборов.

Старый курс перерезало большое облако Т-излучения. Курс писал ещё я. Мы успешно двигаемся к середине облака, сжигая защитные поля корабля. Видимо, корабль давно без управления.

Я начал исправлять курс и очнулся лишь, когда показатели опасности – я не буду вам тут расписывать, это не имеет к повествованию никакого отношения, – опустились на десять процентов. Мы выходили из облака, так и не встретившись с его ядром; дальше автоматика должна была справиться сама, но желательно было за ней приглядывать.

Я вспомнил о пилоте и подошёл к нему. Он по-прежнему сидел в кресле; над ним суетились Эн, Фред, Индиго и другие.

– Как он? – спросил я.

– Не понимаю, – тихо ответила Эн, отдёргивая от него руки. – Он… как будто мёртв, но этого не может быть. Я видела его показатели, он здоров.

Фред знаком приказал всем расступиться и покатил кресло с телом к лифту.

Интермедиа 2

Давным-давно. Это было давным-давно.

Но Мальчик надолго запомнил, как холод сменился теплом, темнота улицы – светом дома. Незнакомец, представившийся невразумительным именем (дон Миктланос?) отвёл его в крохотную комнату, затем ушёл и вернулся с крохотной одёжкой: рубашкой и штанами.

«Примерь», – сказал он, не разжимая рта. Мальчик надел одежду – и она оказалась впору.

Когда он вышел, на столе уже стояла еда: каша.

«Ешь», – снова беззвучно сказал мужчина. Мальчик сел за стол, взял в руки ложку и начал уничтожать содержимое тарелки. Незнакомец подошёл, зачем-то поднял его руку за запястье и придирчиво оглядел её.

«Слабоват», – донеслось до Мальчика.

Тому сделалось жутко: вспомнились все страшные сказки о ведьмах, заманивающих детей в пряничные дома для того, чтобы съесть. Но вряд ли бы ведьма сказала «слабоват», она бы имела в виду «тощеват», да?

«Не бойся», – сказал Миктланос с укором, и Мальчик со стыдом понял, что тот слышал все его мысли. «Ты же мужчина. Ты должен уметь постоять за себя. И зачем мне бы тебя есть?»

Мальчик посмотрел на себя; на одежду на себе.

«У меня есть ученики. Это одежда одного из них. Скажи, Мальчик – ты бы хотел стать моим учеником?»

– Чтобы научиться чревовещать, как вы?

«Тише. Они спят. Да: и это тоже»

– Я хочу домой, – прошептал Мальчик.

Незнакомец сцепил кисти рук в замок, но не сводил взгляда с Мальчика.

«Ты можешь либо идти в деревню, либо остаться у меня. Я не могу отправить тебя домой»

– Но вы же сказали, что я слабоват!

Незнакомец посмотрел на Мальчика, и тот затих. В голове возникло лишь одно слово:

«Исправим».

Так Мальчик обрёл Учителя.

3

3. Вода

Ай, вот работа кормящая – в шахте киркой махать! Да в городе, полном упырей, опасная и неблагодарная: кровь высосут, во тьме напав, аль все силы досуха вычерпают, через указы да приказы, ибо никто не ценит труд простого человека меньше, чем мертвец. Вот и нет здесь добытчиков, хоть и родит земля каменья да металлы. Все граждане – ремесленники, los profesores и торговцы, так-то. Но упыри на уме себе, с сёл да других городов людей обещаниями заманивают, а слову вразумляющему странники нечасто доверяют, а как до головы-то правда дойдёт, так и поздно становится: вот что надежда да морковка, перед носом красующаяся, делают.

Впрочем, что я, что Чичо? Все там будем, все об этом помним. Как сказал старина Хименес:

Y yo me iré; y estaré solo, sin hogar, sin árbolverde, sin pozo blanco,sin cielo azul y placido…Y se quedaran los pájaros cantando.[8]

Ах! Adios[9], старина. Dejemos la triste charla[10]. Так вот и идёшь, ноги еле волочишь, а то вдруг гитару крутобокую хвать и мчишь петь, что твой школяр. Хотя иные школярами остаются всю жизнь, с этим Чичо согласится, да.

Добрался я до места, сомбрер на пол положил – монет, мол, жду, люди добрые! – и стал наигрывать. Да людей сегодня бродило совсем уж мало, а кто был, к стенам жались да смотрели глазами круглыми. Когда Балда притащился, прижимая к себе за талию одетую в футляр скрипку, я молвил:

– Народ сегодня пугливый. Разойдёмся по-хорошему?

– А что расходиться, пока никто не видит? – отвечал Балда и икнул. Уселся прямо на пол и начал тщательно настраивать да облизывать скрипку свою. Движения его были до перебора точными, как у всякого, кто под мухой ходит, и я прямо-таки заинтересовался:

– Это откуда ты таким красавцем пришёл?

– День рожденья у одного в коммуне, – Балда снова кивнул и уточнил: – Второй день. Давай с нами, я приглашаю, как отыграем!

– А что б и нет? Айда! Долго не сыграем, вода с небес вот-вот польётся.

Балда повеселел и запиликал суетливее. Облака кидались на Санта-Марию бесчисленными полчищами, ползли скрытно, над самой землёй. Храбрая Мария дырявила их, величаво выплывая из тумана; а облака прыгали и вновь скрывали её за собой. Рядом с нами постанавливались зрители-слушатели, и я, на них не глядя, гаркнул:

– Проходимте по делам! Не выступаем ещё!

Но остановившиеся молчали, как за гробом, и я – la cabeza vacía![11] – только и поднял глаза. Как увидел их, так и подумал: ай, дурак, надо было сразу на предложение Балды бежать – бить теперь будут!

Прошлоразовые бисерные это пришли, и, судя по лбам сморщенным да губам в струну сжатым, пришли с намерениями угостить нас пудовыми кулаками. Но надежда не растаяла в воздухе туманном, и я воскликнул:

– Друзья!

Я толкнул ногой сидевшего блаженно в обнимочку со скрыпочкой Балтасара, он ошалело поднял глаза и протрезвел мгновенно; а я продолжал:

– Пришли, дабы обменяться песнями?

– Добрый вечер и тебе, музыкант, – сквозь зубья свои процедил один бисерный. – Ты соврал, и мы знаем это.

– Какого чёрта? – я разразился всей бранью, которую знал, руками размахивая и вознося их к небу. – Приходите в наш дом, insultais[12], обижаете, а какие ваши доказательства?

– Мы были у градоначальника, – второй бросил, что монетой одарил.

– Это кто вас, малышатых, пустил? – продолжал я, в общем и целом ясно понимая, что место проиграно. Эх, вот и самое время ahogar las penas en vino[13], но разве ж я могу остановиться, когда меня вот-вот с моего родного места прогонят? Хоть натешусь всласть напоследок. – Или же сами рассказываете китайские сказки?[14] Нас обвиняете, а сами, а?

– Какое бесстыдство! – вскричал первый бисерный. – Нет, это совершенно отвратительно! Вы говорите о неком покровительстве, но все это ложь, весь город это знает!

– Ага! – возопил я и вновь воздел руки к Санта-Марии. – Вот оно, ваше враньё, синьоры! Не были ни у града, ни у начальника, а вошли в таверну и спросили у забулдыги!

Первый смешался, очи долу опустив, и меня прямо радость взяла: прав оказался! Так и продолжил:

– Покайтесь, синьоры, ибо движимы жаждой и любовью к деньгам! Покайтесь и подите вон с Богом!

– Ты сам за деньги бьёшься, – процедил второй.

– По себе не меряй! – с искренней обидой возопил я. – Мне искусство дорого!

– Так и поди со своим искусством, не мешай деньги ловить тем, кому надо.

– Так сам и иди: надо мной упыри.

– Нет над тобой вампиров, лгун.

Круг замкнулся. Мы продолжили браниться-копья слов ломать, Балтасар на ноги поднялся и дополнял мои словесные выпады своими обзывательствами-камушками. Здоровяки заскучали, хозяевами забытые, и я уверился, что это прочно: зевали здоровяки, то на стены, мхом покрытые, то на шпиль Марии поглядывая, животы облакам таки вспоровший. Закапали первые капли.

А потом второй бисерный о них вспомнил, и они выдвинулись, суставами хрустя. И тут, истинно рояль из машины, выскочил пухлый старичок и грозно голос свой поднял, точно меч:

– Вы, странные! Зачем музыкантов обижаете?

– Не обижаем, но делиться просим.

– А я слышу, обвиняете да гоните, – отрезал старичок. – Да что ж вы забулдыг спрашиваете, а меня, допустим, не спрашиваете? – и оскалился, а клыки у него – во! И все наружу. – Мои музыканты, – сказал он. – Я их сюда поставил, мне и убирать. Поняли, странные?

Да не слушали уже: здоровяки первыми припустили, что твои олени, а за ними и бисерные, трубами размахивая. Остались мы, глазами хлопающие, да старичок, который ножкой застенчиво брусчатку ковырнул.

– Слушаю вас каждый день, как под землю иду, – молвил, – очень нравится.

– Как нам отблагодарить вас? – спросил я. Вражда враждой, но коли помог именно этот мертвяк – почему бы не ответить ему добром? Бальтасар заволновался, пятнами красными-белыми покрылся, но не сказал ничего.

– О, я не хотел бы вас беспокоить. Разве что маленькой просьбой. Видите ли, день рождения у меня, двести пять лет, плюс-минус ещё пять и полгода. Не могли бы вы мне спеть… поздравление? В вашем фирменном образе, само собой, – и упырь подмигнул нам.

– Вы не путаете? – подал голос, точно лапу, Балда, и старик покачал головой.

Мы переглянулись, дунули, плюнули – и начали.

С днем рожденья, милый друг,Перепрожил ты всех вокруг,И мгновений круговертьПриближает твою смерть!

Старик захохотал, да так громко, что смех его к небу летел, от неба отскакивал да на людей рушился, оглядываться да останавливаться заставляя.

Вот тебе свечи, а вот тебе и торт,Который ты конечно же не съешь:Вокруг ведь столько голодных мордЛучше их покормишь и попьёшь! А?Ты старый алкоголик, с маразмом и с дерьмом,Воняешь точно давний склочный труп.И пожалуй, точно ты тронулся умом:Схватился за служанки потный круп! а?

Старик заплясал. Вот сколько раз в своей коротенькой, как самая нижняя из всех нижних юбок приличной женщины, жизни шутил – а сейчас не шучу! Идут люди, оглядываются, а старик почтенный колена выделывает, будто шут какой!

Вот и кости крошатся вдруг;Так и стареют, милый друг.Так вот же тебе пиво, чтоб дрыхлось без забот:Все гуляем – ты прожил ещё год!С днем рожденья, милый друг,Перепрожил ты всех вокруг,И мгновений круговертьПриближает твою смерть!

Все, кто дела оставил да остановился нас послушать, хохотали. Радостней всех, вопреки обыкновению и повадкам, присущим родичам, хлопал себя по ляжкам и бокам да хохотал благообразный упырь, и кричал:

– Вы слышите, слышите? Это про меня! Мне поздравление! Мне с днём рождения! – и подпевал: – «И мгновений круговерть приближает твою… СЛАДКУЮ! смерть!..»

3. Квинтэссенция

Я плыл сквозь вечную пустоту.

Я знаю, учёные говорят, что космос – никакая не пустота, а целые поля волн, мельчайших частиц. Но если я не натыкаюсь на пространство при движении – не значит ли, что оно для меня пустое? Я полагаю, что дело обстоит именно так, иначе бы я и с места сдвинуться не мог.

Астероиды, выстроившиеся вокруг толстой звезды, – другое дело. С ними я могу столкнуться, а значит, пространство больше не пустое и я должен быть осторожным. Я включил защитный режим и уделил больше внимания маневрам (как говаривал старпом: «прокачал скилл ловкости»).

Они двигались в потоке – против меня – и в то же время гармонично, сосуществуя, точно толпа на переходе, и я, продвигаясь сквозь, лавировал, то чуть вставая боком, то меняя траекторию, толпа двигалась, иногда кто-нибудь в последний момент уходил с моего пути – срабатывало защитное поле, но слишком полагаться на него не стоило: одно тело оно отбросит, а десять – нет. Я работал слаженно, как бы забыв о себе и даже о них, и думал только о грузе, который я вёз внутри – бесценном грузе, который нужно было, просто необходимо донести до людей. Содержимое, бездонно важное. Квинтэссенция. Может быть, без него проживут, а про мою смерть не узнают, но мне, как каждому кораблю, кажется, что именно моё содержимое – нужное, и в чём-то каждый из нас прав: ведь не станут же сквозь пропасть без дна, стен и крыши посылать кого-то, чтобы принёс что-то неважное или ненужное?

Я бережно нёс содержимое внутри, а астероиды вокруг расходились, сходились, распадались, исчезали, шли своим потоком, а потом всё кончилось, и я опять остался в пустоте.

Нормально ли это? То есть – нормально ли, что кто-то вроде меня задумывается обо всём этом? Хотя – что такое вообще норма? Норма, подсказывает мне мозг, есть некоторый диапазон значений, признанный наиболее подходящим. То есть если ты попадаешь в этот диапазон, всё хорошо. Но у некоторых маленьких людей, когда они начинают вырастать, появляются вопросы к этой норме и к тому, что они установлены людьми. Хотя, на мой взгляд, тут вопросов не должно быть, ведь если ты живёшь в обществе, организуемом людьми, ты подчиняешься тому, что лучше для всех, а не для тебя одного. То есть, о себе подумать тоже надо, но только в меру, в день рожденья и в рождество – в общем, не превышая норму. Ведь какие общества побеждали? Те, в которых их люди думали в первую очередь об окружающем, а не о себе. Все их люди. Поэтому в целях выживания общество может потребовать от человека исполнения некой нормы: не курить, или, допустим, не выгуливать домашних животных там, где этому будут не рады, или не допускать сухопутных крыс до нормальных кораблей.

Увы, но часть людей не очень умна – я в бытность работы с экипажем понял это очень хорошо. И некоторым нужно разжевать, зачем да почему. Командир никогда не мог найти для этого слов, кроме бранных, а я бы вот как объяснил: на физиологических примерах, которые должны быть наиболее доступны любому.

«Вот, допустим, стоит сотрудник на взлётной полосе и вдруг понимает, что всё. Схватило и не отпустит. А до туалета далеко – десять минут езды. Уже не добежать. Ну, что делать: идёшь и где-нибудь в полутьме за углом делаешь своё чёрное дело. Ты умный, ты один раз так сделал и больше никогда не будешь, потому что понимаешь всю «прелесть» поступка. А глупые не поймут. Они увидят и будут ходить испражняться по-маленькому в тот же угол, а кто-то и по-большому там начнёт. Вот прямо с корабля сойдут и начнут. Не потому, что дотерпеть до дома нет возможности, а потому, что так удобнее, понимаешь? А потом и прямо посреди полосы начнут.

Что станет с углом и с улицей, ясно – там находиться будет нереально. Грязь, распространение болезней. В целом для общества плохо? Плохо. Так лучше ввести норму «не испражняться на улицах», чем каждому объяснять, что нормы имеют размытый характер, тут нельзя, тут исключение, тут вообще тебя не касается…

Глупый – не поймёт. Для него нет полутонов. И «отсутствие нормы» он понимает как свою собственную вседозволенность. «Хочу и ссу, какое тебе дело?!» – вот что отвечает глупый. Нельзя ему рассказывать об относительности нормы. Пусть общество его поосуждает – это естественный механизм против подобных индивидов».

Вот так я бы и объяснил. А командир в дебри, в диспуты, примеры навороченные приводил, а надо-то: раз-два, и всё.

Хотя, может, я так рассуждаю, а на самом деле было бы всё совсем иначе, я-то не встревал, чтоб не пугать. Зря, наверное. Теперь думаю и об этом; обычно это называют «неоконченные дела» или как-то так.

3. Огонь

– Паралич сердечной мышцы, – констатировал Фред и скривил губы, как это он умел – с вывертом. Тут же по экрану индивидуального ИИ поползли строки, информирующие о здоровье Петро два месяца назад. – Ничего не понимаю, – брат набрал ещё какую-то команду. Предатор, эксперт со стороны Иккетно, заглядывал ему через плечо. Я вскользь подумал, что не повезло ему с днем рождения – такое редкое событие, как смерть, и именно в этот день.

Фред издал странный звук и затих.

– Это отравление, – сказал вместо него Предатор. Эн спросила:

– Чем?

Конечно, все молчали. Тогда Эн решительно оттолкнула Предатора и пробежала глазами по экрану.

– Ужас…

– Ребят, оставьте споры для себя, ладно? – спросил я. Корабль мы оставили на пилотов Иккетно – до выяснения обстоятельств. – Просто объясните, что это значит, а я передам семье. Только попроще, попроще.

– Его убили, – Предатор выпрямился и вымученно улыбнулся. – Так достаточно просто?

– Ну и что же твоя вечная женственность? Защитила? – с досадой спросил я и прикусил язык. Но Предатор не обиделся. Наоборот, он стал очень серьёзным.

– Я буду просить её, чтобы она помогла нам пройти это испытание.

– Нашли время, – коротко бросил Фред, поднимаясь с кресла. – Нужно оповестить. Срочно.

– Я оповещу! – Эн метнулась к выходу, но Фред схватил её за руку и покачал головой:

– Вместе. Чтоб без нареканий.

Молча мы вышли из медицинского кабинета. Оставаться с первой за много лет жертвой наедине никто не хотел. Мы словно боялись, что некая зараза перейдёт на того, кто пробудет с телом слишком долго: говорят, это обычное дело.

Так начинаешь понимать странных людей Земли, что когда-то сжигали трупы, чтобы избавить себя от… чего-то.

Первой почти бежала Эн. За ней плечом к плечу двигались Предатор и Фред; последними шли я и Индиго.

– Мне кажется, хотели убить тебя, – вдруг сказал Индиго.

– Что ты говоришь? – я еле сдержался, чтобы не сказать «бред». – На кой им я?

– Смена была вообще-то твоя. Ну и будем честными – ты хороший пилот. Если бы кто-то хотел убрать пилота, он бы убрал тебя.

– Угу. На корабле, где всеобщая миссия – долететь, конечно же, убили бы хорошего пилота. Нет, за хорошего спасибо. Но почему ты уверен, что меня? Да и – как? Ты думаешь, яд был в рубке?

– Я не уверен. Я предполагаю.

Объявили срочный общий сбор в кают-компании, но, конечно, несколько человек не явились. Да, патовых ситуаций у нас не было действительно давно, мы отвыкли действовать нормально. Пришлось посылать за отсутствовавшими: трое ели, двое спали, одного нашли с огромным трудом где-то в глубинах отсеков Иккетно.

Только когда все собрались, я понял, что давно не видел вот так всех вместе в одном зале. Наверное, с детства, когда Иккетно и мы ещё не были настроены друг против друга.

Эн заговорила. Она сказала что-то про сложные времена и необходимость сплотиться перед лицом опасности – ну и прочее, что требуется говорить в таких случаях. Потом выяснилось, что одной из Иккетно, Леди Пежо, всё-таки нет.

По лицу главы рода Иттелутак, моего двоюродного деда, было видно, как его всё это бесило. И я его понимал: перекличка проведена, и та – из рук вон плохо.

Мы с Фредом переглянулись.

– Наш пилот по имени Петро мёртв, – сказал я. – Его убили. Возможно, что и Леди Пежо тоже. Первая задача – проверить, жива ли она ещё. Необходимо найти её.

Я в упор посмотрел на главу рода Иттелутак, моего двоюродного деда. Он стоял, скрестив руки, и поджав тонкие губы. Поймав мой взгляд, он покачал головой. «Вот гордый», зло подумалось мне. Я раздражённо поднял брови, но бессловесные пререкания закончились сами собой: глава Иккетно сам подошёл к нему. Если бы не обстоятельства, было бы забавно наблюдать их рядом – нашего седого, но моложавого деда и лысого, на голову его ниже Ошо, одетого в какой-то кусок ткани вместо комбинезона. Они быстро составили поисковые тройки и отправили людей, оставив в зале капитана, себя, совсем уж стариков и совсем уж детей, а также меня. Меня это задело; я спросил, почему главы родов не отправили меня на разведку.

– А ты наша опора, да, юноша с сердцем горящим? – подмигнул мне Ошо. Почему-то, несмотря на все мои достижения, он до сих воспринимал меня, как подростка. И ещё – что меня раздражало – когда он начал стареть, он стал выражаться так, будто он ещё на Земле успел пожить, будто такой вот древний дед. Может быть, с кем-то из мелких, кто его молодым не видел, эта актёрская игра и проходит. Но я всё чую. И Землёй там не пахнет.

– Есть версия, что убить хотели тебя, – дед указал подбородком в сторону Ошо, как бы говоря: «Вот источник информации». – Так что сиди и не отсвечивай.

– Дед. Мы говорили об этом.

– Сидите и не отсвечивайте, господин пилот, – дед поднял глаза к потолку. – Вы слишком важны для нас, ясно?

Когда я отошёл к экрану, я услышал, как Ошо говорит деду: «Зачем ты сказал мальчику?». Если вы думаете, что на Земле тяжело с преемственностью – добро пожаловать на закрытый космический корабль, где каждый помнит тебя с самого рождения и всё такое. Потому им тяжело воспринимать молодых серьёзно. Слишком хорошо они помнят наши детские проказы. Плохо ли это?

Мой, прямой, дед тоже на что-то такое жаловался. Он давно умер.

Старики обсудили меня, а на фразе «А у Предатора сегодня день рождения, и именно сегодня!..» включилась рация.

Леди Пежо сидела в шестом отсеке с водорослями. Перегородка была прозрачная, и можно было видеть, как она прячется в кадке, а наружу торчат нос и два лихорадочно блестящих глаза, в которые с налипших на волосы водорослей лилась вода. Даже через закрытую дверь пахло хуже, чем в больничном отсеке: ужасом, кровью, ацетоном и ненавистью.

В отсек зашли двое из Иккетно, но Пежо их не узнала и завопила. Её стали вытаскивать из чана, а она продолжила вопить:

– Вы!! Совсем… что! Нет! Вам не понять! Вам!

Женщину насильно увели, и вскоре Предатор сделал неутешительное заявление: сошла с ума.

Старики мгновенно сделали вывод, что в убийстве виновна Леди Пежо. Ну а кто ещё? Только сумасшедший мог бы добиваться, чтобы колонизаторская миссия, к завершению которой мы стремимся столько лет, провалилась. Более того, придирчивая Эн обнаружила, что в ферме водорослей все растения, кроме кадки, где сидела сама Леди, отравлены. Так что Пежо была единодушно признана виновной и была заперта в одной из пустующих кают – до выяснения, что делать с ней дальше.

Без второго пилота с нашей стороны жизнь обещала стать тяжелее. Но ненадолго – сын моей троюродной сестры уже входил в возраст выбора профессии, и его начали обрабатывать на предмет становления пилотом. А уж обрабатывать они умеют. Редко позволяют выбрать даже между двумя профессиями, как мне когда-то.

3. Земля

Только поднялись с земли девы, разбуженные тревожными вестями, как приблизился обладатель светящихся глаз. И увидел Рыцарь, что это Серый Волк, старый его друг.

– Здравствуй, а что это ты тут?.. – удивился зверь, Рыцаря увидав. – Я думал, враги-ироды здесь обосновались, а то… а-а-а, – увидел волк Валькирию и расплылся в клыкастой волчьей улыбке. – По-о-онял!

– По ушам получишь, – сказал Рыцарь. – Поздоровайся, как подобает.

Волк прошествовал к девушкам и, сияя во всю свою клыкастую улыбку, протянул лапу Принцессе:

– Волк!

Рыцарь шикнул на него, и Волк спрятал зубы. Правда, ненадолго – вновь хитрая улыбочка продемонстрировала его звериный оскал. Но Принцесса всё равно протянула руку и пожала лапу:

– Принцесса.

Волк протянул лапу Валькирии, и девушка, тоже крепко пожав её, сказала:

– Валькирия. Очень приятно.

Волк снова ухмыльнулся и начал светский разговор: какая река красивая, какая ночь лунная да какая трава зелёная. Но вдруг у Принцессы в животе забурчало, как паровоз или дракон спросонья (сразу видно – родственники!), и Волк воскликнул:

– А что же это вы тут, голодные? Что ж это за Рыцарь такой, что дам без еды держит? Костёр разводите, будем готовить на природе.

Обрадовалась Принцесса, в ладоши захлопала:

– Никогда ещё на природе не ела! Папочка всегда против…

В общем, Валькирии поручили при помощи стрелы без наконечника огонь развести, а Волк с Принцессой пошли охотиться. Валькирия и так потрёт, и сяк, и траву подложит, и уберёт, и словом крепким поможет – не желает пламя разгораться.

Смотрел Рыцарь, смотрел, как Валькирия мучается, пытаясь огонь развести, и сказал:

– Позволь, я попробую.

Сначала Валькирия отказалась, но вскоре устала и передумала: отдала Рыцарю стрелу. Только отвернулась, повернулась – а на дровах уже огонёк пляшет.

– Как? – удивилась Валькирия.

– Большой опыт, – объяснил Рыцарь.

А тут и Волк с Принцессой вернулись, и из пасти зверя несколько кроликов свисало, а девушка мешочек соли из кармашка достала. Разделали добычу Валькирия и Рыцарь, на костре поджарили – вкусно получилось, пальчики оближешь.

Отозвал Волк Рыцаря в сторону, пока девушки ели, и сказал серый:

– Слушай, Рыцарь, я по поводу этой пятнадцатилетней. Странно пахнет она: смертью, землёй и костями.

Рассказал ему Рыцарь, что тут произошло до прихода Волка. Почесал серый за ухом задней лапой, подумал.

– Да, добрый молодец, странные дела тут творятся. Зря ты согласился на это задание. А отказаться нельзя?

– Как? Дракон уже улетел, нечестно будет бросить девушку.

– Зачем ты вообще в это полез, честный? – ворчливо спросил серый, обернулся к костру – и расплылся в улыбке. – Хотя я знаю… перси у этой причины ничего…