Мандала распада

Яркий свет операционной резал глаза. За стеклом неонатологи суетились вокруг крошечного тела, завернутого в плёнку – Максим родился на два месяца раньше.

Артём стоял у инкубатора, затянутого в стерильную плёнку. Сквозь прозрачный купол виднелось крошечное тело Максима, опутанное проводами. Датчики мерцали зелёным и красным, их писки сливались в монотонный гул. На экране над кювезом пульсировала кривая ЭКГ – неровная, как трещина на стекле. Артём прижал ладонь к холодному пластику. Внутри, среди трубок и сенсоров, лежал сын – хрупкий, как стебель саган-дайля, но уже отмеченный датой «2023» в его видениях.

– Аппарат ИВЛ третьего поколения, – пояснила медсестра, поправляя кислородную маску. – Контролирует каждый вдох.

Артём кивнул, но видел другое: как провода сплетаются в спираль, а пульс сына отсчитывает секунды до роковой даты. «Мой дар – это не предсказание, это чувствительность к вероятностным полям, – билась мысль. – Каждое моё видение – это коллапс волновой функции, фиксация одной из ветвей будущего. И каждое такое вмешательство, даже пассивное, имеет цену – мою собственную энергию, мой рассудок. Но как не смотреть, когда на кону жизнь сына?»

Видение:

Жизнь Максима рассыпалась на осколки. Первый шаг – годовалый сын тянет руки к Ольге. Падение с велосипеда в пять лет – кровь на асфальте, как спираль. Семь лет – больничная палата, где его тело съёживается под трубками, как иссохший лист. Это были не просто кадры, а квантовые отпечатки ключевых точек его судьбы, уязвимые для внешнего воздействия, тающие, словно песок в часах Доржо.

Артём рухнул на колени. Кровь хлынула из носа, окрашивая пол в алую спираль. Медсестра бросилась к нему, но он уже не слышал её вопросов.

Ольга сидела, прижимая к груди свёрток с Максимом. Мониторы выстукивали аритмичный пульс. Артём вошёл, пальцы всё ещё сжимали камень. Его рубашка была в бурых пятнах.

– Ты видел это, да? – её голос дрожал. – Его смерть. Ты… ты даже здесь не с нами!

Он попытался обнять её, но она отстранилась.

– Сансара – это цикл, его можно разорвать, – прошептал он, ощущая, как камень жжёт карман.

– Перестань видеть! – она вскрикнула, и Максим заплакал. – Будь обычным! Хоть раз – просто будь отцом!

Её слёзы упали на лицо сына. Артём заметил, как его кожа просвечивает, словно бумага.

Песок из Читы, зажатый в кулаке Артёма, медленно сыпался на пол. Зёрна выстроились в цифру 7 – словно отсчёт начался.

Флешбэк Доржо:

«Семь лет – не срок, Артём. Это семь витков колеса. Каждый – шанс изменить узор», – учитель чертил палкой на песке. – Но узор всё равно замкнётся».

Артём подошёл к инкубатору, высыпал песок через отверстие для рук.

– Что вы делаете?! – медсестра рванулась к нему.

– Заряжаю время, – пробормотал он.

Песок засветился слабым голубым – эффект Вавилова-Черенкова от остаточной радиоактивности монацитовых частиц, микроскопические вспышки в умирающем свете больничной лампы. Мониторы продолжали пищать.

Доржо явился в больничной палате, указывая на инкубатор:

– Сансара даёт не выбор, Артём. Только зеркало. Ты видишь в нём сына или свою тень?

Артём сжал камень, но вместо Максима увидел в дырке себя – седого, с лицом в трещинах.

– Я вижу… петлю.

– Нет. Колесо. И ты – лишь спица в нём.

На экране ЭКГ вспыхнуло предупреждение: АРИТМИЯ. Артём прижал камень к стеклу инкубатора.

Видение через камень:

Семь лет. Максим в песочнице роняет игрушечный реактор. Песок взрывается чёрной дырой, затягивая мальчика. «Папа, помоги!»

Артём отшатнулся, ударившись о стену. Руки покрылись красной сыпью, как после облучения. Он не помнил, как зовут врача, который только что спас Ольгу.

Артём стоял на крыше больницы. Камень в его руке показывал два пути:

Отказаться от дара: Максим доживает до 20 лет, но его глаза пусты, как у Доржо после Чернобыля.

Принять цикл: Семь лет смеха, рисунков спиралей и последнего вздоха в больнице. Ольга находит в его куртке кулон-колесо с трещиной.

Он услышал голос Доржо:

– Монах спросил реку: «Почему ты течёшь в пропасть?». Она ответила: «Я учусь огибать скалы».

– Сансара не терпит пустоты, – сказал Доржо, рассыпая чёрный песок у кроватки Максима. – Каждое спасение требует жертвы. E=Karma². Спасёшь сына – погубишь город.

Артём выводил мандалу на полу, смешивая монацит из Бурятии с лепестками багульника. Круг из ракушек, свеча из ячменного воска, три зерна риса у изголовья – ритуал защиты, которому учил лама.

– Энергия взрыва равна квадрату неоплаченных долгов, – прошептал Доржо, наблюдая, как песок складывается в спираль.

Ольга стояла в дверях, сжимая в руках плюшевого медведя. «Безумие, – думала она. – Но если это поможет…»

Глава 16. Кран

Кран ККС-10, ржавый динозавр 1980-х, скрипел под порывами ветра. Его тросы давно не меняли – экономили на «неперспективных объектах». Стрела крана вздымала бетонную плиту, как гигантская рука, держащая гроб. Тросы скрипели под тяжестью, а ветер с реки гнал песок, заставляя рабочих щуриться. Артём стоял внизу, сжимая в кармане камень с дыркой. Его пальцы ощущали пульсацию трещин – не радиацию, а страх, густой, как смог.

Видение:

Трос лопнул. Плита рухнула на бытовку, где пятеро рабочих пили чай. Крик, взрыв бетонной пыли, алые брызги на стенах. Из разлома плиты высыпался чёрный песок, знакомый до мурашек – тот самый, что он видел у Доржо в Бурятии. Артём видел не только сам момент падения, но и расходящиеся волны последствий – горе, расследования, его собственную вину, если он промолчит.  И на мгновение, в тени падающей плиты, ему почудилась фигура Олега Крутова, наблюдающего за происходящим с холодным расчётом, словно проверяющего что-то. Это был не Крутов из его настоящего, а более молодой, властный, тот самый, что курировал объект "Заря-1". Его лицо было непроницаемым, но в глазах Артём уловил тень… не то предвидения, не то приказа.

– Остановите кран! – закричал Артём, но его голос потонул в рёве двигателей. В висках застучало, будто молоток бил по наковальне. Первая волна мигрени сжала череп.

Артём рванул к пульту управления, спотыкаясь о кабели. Камень в его руке раскалился, трещины светились голубым – активация через страх, а не уран. Он вырвал ключ у механика, перезагрузив систему.

В сознании вспыхнули нейтроны, одетые в шафрановые халаты монахов. Они перестраивали цепь событий, как чётки в руках Доржо. Плита сместилась, рухнув в кучу песка, подняв облако, в котором мелькнула дата: 22.07.2025.

Доржо, будто прочтя его мысли, произнёс в пустоту:

– Крылья – это петля сансары. Чем выше взлетишь – сильнее ударишься. Эти "крылья", Артём, не только на брезенте грузовика. Это твой страх перед фатализмом, перед тем, что ты не можешь ничего изменить. Ты видишь их повсюду, потому что сам их создаёшь.

Артём рухнул на колени. Кровь хлестнула из носа, окрашивая песок. В ушах зазвучал голос Доржо, словно из глубин реактора:

– Ты разорвал паутину. Теперь паук придёт за тобой.

Рабочие хлопали Артёма по плечам: «Спас, чёрт!». Но их голоса звучали как под водой. Перед его глазами плыли:

Чёрный песок из плиты, ползущий по полу, складываясь в цифры 2025.

Тень крана за окном, превращающаяся в грузовик с крыльями. В кузове – Максим, строящий замок из песка. «Папа!»

– Давление зашкаливает, – медбрат наложил жгут. – Алкоголь? Стресс?

Артём вытер кровь рукавом, оставив на бинте спираль:

– Сансара… Она всегда перегружена.

На каталке, под вой сирены скорой, Артём сжал салфетку. Йод и кровь смешались в ржавый оттенок. Он вывел мандалу:

В центре – трещина, как на камне.

По краям – цифры 22.07.2025, обведённые в кольцо.

– Вам к психиатру, – врач забрал салфетку, смяв её. – Это… не нормально.

Врач щёлкнул ручкой по анализам:

– Лимфоциты 18% при норме 30. Капилляры – как паутина. Вы в детстве с радиоактивными материалами работали? Каждое ваше «предвидение», если это то, о чем я думаю, – это микроинсульт, плата за взгляд за грань.

– Песок… монацитовый. В Бурятии.

– Бета-излучение, – кивнул врач. – Разрушает эндотелий. Ваш дар имеет свою цену, инженер. И похоже, вы платите авансом.

Артём глядел в окно. На парковке грузовик с брезентом завёл мотор. Тень от ветра колыхала ткань, рисуя крылья – точь-в-точь как в день смерти Лиды.

Глава 17. Развод

Свет лампы дрожал, как огонёк в бурю. На столе лежал брачный договор, испещрённый пометками – красные линии пересекали пункты, словно трещины. Максим спал в соседней комнате, прижимая к груди игрушечный кран – подарок отца, уже сломанный. Ольга перебирала чётки Артёма, щелкая бусинами.

– Ты раздавил нас своими «спасительными» видениями, – её голос звучал плоско, как лезвие. – Даже здесь, в чётках, нет 108-й бусины. Только дыра. Доржо говорил, что 108-я бусина замыкает круг, символизирует полноту и выход из сансары. Твои чётки разорваны, Артём. Как и твоя жизнь.

Артём смотрел на трещину в окне, сквозь которую пробивался ветер. Она напоминала спираль, нарисованную Максимом.

– Я пытался…

– Пытался быть Богом, – перебила Ольга. – Но мы – не твои нейтроны в реакторе. Ты не можешь нас перезагрузить.

– Ты превратил нашу жизнь в уравнение! – кричала Ольга, швыряя в стену кулон-колесо. – Максим – не переменная в твоих формулах!

Артём молча поднял осколок. На срезе серебра виднелась гравировка: E=K².

– Доржо прав, – сказал он. – Энергия кармы… Она не исчезает. Я пытался…

– Перестань! – она закрыла лицо руками. – Ты даже сына видишь сквозь эти чёртовы формулы!

За окном деревья гнулись, как спицы колеса, уносящего последние слова в ночь.

Ольга перебирает фото, останавливаясь на снимке Максима со спиралью:

– Знаешь историю о монахе, который носил воду в решете? Он думал, что святость залатает дыры. Но вода уходила, оставляя только ржавчину.

Она тычет пальцем в рисунок:

– Ты – этот монах. А мы – вода. Ты пытаешься удержать нас, но мы всё равно утекаем.

Артём молча смотрит, как спираль на фото мерцает монацитом – тем же песком, что в фундаменте реактора.

Ольга упаковывала чемодан, швыряя вещи слепо, будто хоронила прошлое. Максим плакал, цепляясь за модель грузовика с брезентом – тот самый, что давил Лиду.

– Отдай! – вырвала игрушку Ольга. – Мы больше не играем в его кошмары.

Артём стоял на пороге. На полу, где капли дождя просочились сквозь щель, змеилась спираль – точь-в-точь как мандала из песка, которую Доржо рисовал у Байкала.

«Каждый узел кармы развязывается болью, – подумал он. – Но этот… он рвёт кожу».

Пустая квартира, ночь.

Артём швырнул в костёр фотоальбом. Пламя лизало снимки: свадьба у Байкала, где Ольга смеялась с кулоном-колесом на шее; Максим в коляске, тянущий руку к крану; их первая квартира, стены ещё без трещин.

Видение через дым:

Доржо бросал рис в костёр, и зёрна взрывались миниатюрными сверхновыми. «Спасти всех – значит сжечь себя», – сказал он, а пепел сложился в дату: 22.07.2025.

Одно фото выскользнуло из альбома. Пламя слизало лицо Ольги, оставив силуэт и надпись на обороте: «Максим, 2 года. Спираль».

Артём поднял фото. На обороте детская рука вывела спираль восковым мелком – линии повторяли трещины на его камне.

Флешбэк Доржо:

«Спираль – не ловушка. Это лестница, где каждая ступень – выбор. Но ты всё время спотыкаешься», – учитель чертил узор на песке, который тут же смывало волной.

В пепле костра светились зёрна монацита из Бурятии – те самые, что мать дала ему перед отъездом. И среди них – частицы того самого чёрного пепла, который Доржо использовал в своих ритуальных чашах, предсказывая катастрофы. Артём с ужасом понял, что песок, который он считал защитным, и пепел предзнаменований – суть одно. Артём собрал их в мешочек, ещё не зная, что они станут частью реактора в Турции.

Артём приколол фото к стене. В окне отразился грузовик с брезентом – крылья на ткани слились со спиралью Максима, превратив её в мандалу.

«Сансара взяла Ольгу. Но спираль сына… она всё ещё в моих руках», – подумал он, сжимая камень.

Камень с дыркой в его руке был холодным, как лёд.

"Возможно, эта дыра, эта пустота, и есть замена 108-й бусине? Не полнота, а принятие отсутствия, принятие выбора там, где кажется, что его нет?"

На улице грузовик дал гудок. Ветер сорвал брезент, и на миг показалось, что крылья взмахнули, унося последние осколки семьи в чёрное небо.

Глава 18. Песочные часы

Холодный металл сварочного шва обжёг пальцы. Артём дёрнул руку, и время замедлилось, как плёнка, застрявшая в проекторе. Перед глазами поплыли «ветви»:

Плита плавно опускается, рабочие смеются, попивая чай.

Трос рвётся, бетонный блок давит бытовку. Крики. Чёрный песок из трещины впитывает кровь.

Максим стоит у реактора в Турции. На его футболке – спираль, нарисованная фломастером. Взрыв. Над реактором – тень Олега Крутова, его лицо искажено гримасой то ли триумфа, то ли ужаса. Он тянет руки к пульсирующему ядру реактора, словно пытаясь схватить само время.

Кровь закапала из носа, оставляя на бетоне алые спирали. Артём ухватился за кран, чтобы не упасть. Тень стрелы крана легла на землю, превратившись в крылья Гаруды – мифической птицы, разрывающей время.  И в этот момент, на периферии зрения, мелькает силуэт того самого грузовика с брезентом-крыльями. Он стоит на соседней улице, его кузов прикрыт, но Артёму кажется, что оттуда веет холодом и запахом чёрного песка – того самого, что он видел в своих кошмарах и у Доржо.

Пустая квартира Артёма, ночь.

Артём высыпал на стол песок из Бурятии. Через камень с дыркой он увидел Доржо в 1986-м: учитель стоял у четвёртого энергоблока, создавая из монацита сложное резонансное поле, пытаясь повлиять на цепную реакцию. На плёнке дозиметра, лежавшего рядом, цифры сложились в дату, которую Артём видел в своих кошмарах: 22.07.2025.

– E=Karma², – прошептал Артём. – Если E=mc² – энергия материи, то E=K² – энергия кармы. Спасёшь одного – убьёшь двоих. Закон сохранения.

Песок зашевелился, выстроив дату. Он понял: монацит был ключом. Каждая трещина в камне – ветвь будущего, каждый распад – выбор между адом и нирваной.

Улицы Читы, полдень.

Артём заметил, как кирпич качается на лесах. Ветви будущего разрослись:

Кирпич убивает рабочего. На похоронах Ольга плачет, обвиняя Артёма.

Рабочий выживает, но через неделю гибнет в ДТП. Водитель – тот самый, что сбил Лиду.

Артём толкает мужчину, кирпич падает ему на ногу. Вспышка боли – и он временно забывает имя сына.

Кровь хлынула ручьём, заливая значок с надписью «Инженер Гринев». В луже под ногами отразился грузовик с брезентом. Крылья на ткани взметнулись, и вода утекла в трещину, повторив спираль Максима.

«Цена… всегда есть цена. Я не могу видеть всё, не могу контролировать всё. Каждое вмешательство – это сделка с неизвестностью, и я плачу частями себя».

Городская библиотека, вечер.

Между пыльных фолиантов Артём нашёл книгу «Калачакра-тантра: апокалипсис и циклы времени». На полях – знакомый почерк Доржо:

«Распад атома – малый пралайя. Человек, меняющий будущее, ускоряет большой пралайя».

«Песок из реактора – прах предыдущих циклов. Не трогай его, иначе Гаруда проглотит солнце».

Между страниц выпал засушенный цветок. На обороте лепестка – трезубец радиоактивности и дата: 22.07.2025.

Артём сидел на полу, прижимая книгу к груди. Через камень увидел:

Доржо в дацане рисует мандалу из чёрного песка. В центре – дата «2025», обрамлённая крыльями. Ученики поют древнюю мантру из Калачакра-тантры: «Ом хум хри хаум йе хи», но звуки рассыпаются, как зёрна в песочных часах.

– Ты предупредил меня, учитель. Но я – та самая песчинка, что заклинила механизм.

За окном библиотеки прогрохотал грузовик. На брезенте крылья взметнулись, задевая луну, которая стала похожа на треснувшую бусину.

Артём развернул газету. В углу страницы – заметка: «Дочь Черниговского возглавила проект «Северный мост». Рядом с текстом – фото: Елена в чёрном костюме, на шее —кулон в виде треснувшего атома.

Он приложил камень к изображению. Сквозь дырку увидел:

Себя в свинцовом халате у реактора.

Максима, рисующего спираль на песке.

Елену, бросающую в пламя чётки с монацитом.

«Она знает, – подумал он. – Знает, что карма – это цепная реакция».

Глава 19. Встреча

Пыльный ветер с Байкала гнал по Амурской улице клубы песка, заставляя прохожих жмуриться. Артём сидел у окна в кафе, стиснув в руке чётки. Интерьер был простым: несколько столиков, стойка, запах кофе и выпечки. Он не обращал внимания на детали, его взгляд был прикован к улице, к мельтешению людей и машин.

Дверь скрипнула. Вошла женщина в чёрном, лицо скрыто вуалью. Её сапоги были покрыты пылью. Сняв перчатку, она обнажила татуировку на запястье: сложная схема, напоминающая турбину и Колесо Сансары.

– Местный? – её голос был холодным, как металл.

Артём кивнул. Чётки выскользнули из его рук. Бусина покатилась к её ногам.

– Малахит с монацитом, – сказала она, поднимая бусину. Минерал вспыхнул голубым. – Отец коллекционировал такие. Говорил, они резонируют… с изначальными вибрациями. Он был убеждён, что монацит – ключ к квантовой запутанности частиц во времени. Что его структура, особенно редкоземельные элементы вроде церия и тория, способна 'запоминать' квантовые состояния через ориентацию спинов электронов, сохраняя информацию о прошлых и будущих состояниях системы. Он искал ключ… – её взгляд на мгновение стал отстранённым, болезненным.

– Ваш отец… изучал радиацию как инструмент? – Артём потрогал шрам-спираль на запястье.

– Он верил, что высокоэнергетические частицы, особенно те, что несут 'память' о предыдущих состояниях Вселенной, могут создавать временные 'мостики' или 'трещины', через которые можно заглянуть… или даже перейти. Он искал способ стабилизировать эти 'трещины'. Его последняя попытка была на объекте, который позже стал прототипом 'Анатолии'. Это был не просто эксперимент, Артём. Это был прорыв. И его остановили. Те, кто боялся этого прорыва. Государственные структуры, которые хотели контролировать всё, даже время. Взрыв… Я помню этот день. Мне было двенадцать. Официальная версия – авария, ошибка персонала. Ложь! Их ложь, чтобы скрыть правду, чтобы присвоить его труды или похоронить их навсегда.

Флешбэк Елены:

Лаборатория гудит. Её отец, профессор Черниговский, стоит у пульта управления. На его лице – смесь усталости и триумфа. Елене двенадцать, она принесла ему термос с чаем. Он обнимает её, глаза горят.

– Мы почти у цели, Леночка. Сегодня… сегодня мы коснёмся будущего. Это будет спасение… через разрушение старого мира, чтобы построить новый, чистый.

Внезапно – оглушительный рёв. Яркая вспышка. Воздух становится горячим, пахнет озоном и горелым металлом. Елена чувствует жгучую боль на шее, кричит. Последнее, что она видит – лицо отца, искажённое ужасом, и как он пытается закрыть её своим телом. Потом – темнота.

Очнулась она в больнице. Ожог на шее – багровое крыло Гаруды – напоминание о том дне. Официальная версия – авария, ошибка персонала. Ложь! Она помнила, как перед взрывом в лабораторию ворвались люди в форме. Отец кричал что-то Олегу Крутову. И ещё… отец успел ей сказать, обнимая перед самым взрывом: «Леночка, если что-то пойдёт не так… помни, месть закроет путь к истине. Ищи правду, а не возмездие». Но как не искать возмездия, когда видишь лицо убийцы своего отца каждый раз, закрывая глаза? Её ненависть к Крутову родилась в тот день.

– Сгорел, проверяя теорию. Некоторые эксперименты требуют жертв. Мой отец это знал. – Она откинула вуаль, и Артём увидел ожог у неё на шее – багровый след, повторяющий очертания крыла Гаруды. – А вы? Слышите, как распадается время?

Ветер ударил в окно, и спираль света на полу дрогнула. Артём почувствовал знакомый зуд в висках – начало мигрени.

Елена встала, оставив под чашкой визитку.

– Выглядите так, будто несёте целый мир на плечах. – Она поправила вуаль, и на миг её глаза встретились с его взглядом – холодные, как свинец. – Но даже Будда когда-то сжёг себя, чтобы спасти других.

Она вышла, и песок за окном закружился в спираль, словно повинуясь невидимой силе. На визитке клиники «Северный луч» красовались координаты: окраина Читы, заброшенный НИИ ядерной физики.

Артём приложил камень с дыркой к визитке. Сквозь отверстие проступили видения:

Елена в свинцовом халате, склонившаяся над макетом реактора.

Он сам, стоящий у здания с вывеской «Северный мост. Петербургский филиал».

Он скомкал бумагу, но песок с её сапог прилип к пальцам. Крупицы светились голубым – монацит из Бурятии, тот самый, что Доржо когда-то сыпал в ритуальные мандалы.

На улице завыл ветер. Артём вышел, пряча визитку в карман. Ветер нёс с собой запах гари – не с ТЭЦ, а откуда-то издалека. Как будто где-то уже горело то, что он должен был потушить.

Глава 20. Намёк

Ржавые балки заброшенного цеха вздымались к небу, как остов древнего зверя, разорванного временем. Артём стоял у бетономешалки, в руках – чертежи, измятые ветром. Воздух пропитался запахом монацита: песок для стройки привезли прямиком из бурятских карьеров, где когда-то медитировал Доржо, – тот самый, что снился Артёму в кошмарах о реакторе.  Над головой скрипел кран ККС-10, его тросы, словно нервы, натянутые до предела, дрожали под тяжестью плит.

Артём наступил на газету, валявшуюся в пыли. Заголовок кричал: «Северный мост: новая эра энергетики». В углу – фото Елены. Она смотрела в камеру холодно, как будто видела не объектив, а будущее.

Порыв ветра рванул каску, и Артём машинально поправил её. В воздух взметнулось облако цементной пыли. Частицы закружились, сплетаясь в спираль, а внутри – силуэт грузовика с крыльями на брезенте.

«Не сейчас…» – он сжал чётки, но бусины уже плыли перед глазами: 22… 07… 2025…

Рядом валялся сломанный дозиметр. Стрелка замерла на обычной для Читы цифре. Артём пнул прибор ногой. «Ложь. Всё – ложь».

– Ищете трещины в реальности, инженер?

Голос прозвучал за спиной, будто из самого ветра. Артём обернулся. Елена стояла в чёрном комбинезоне, стильном и стерильном, как скафандр. В её руках – прибор, похожий на дозиметр, но на экране вместо цифр мерцали буддийские символы.

– В Питере есть клиника… – она провела пальцем по датчику. Прибор завизжал на частоте, которую Артём смутно узнал – 108 Гц. "Резонансная частота, – вспомнил он обрывок теории отца Елены, – при которой 'мембрана времени' становится наиболее проницаемой". – …они изучают тех, кто видит слишком много.

На её шее болтался кулон – треснувшее атомное ядро, внутри которого крутилась мандала из монацита. Артём узнал узор: точь-в-точь как на песке у Доржо.

Артём вцепился ей в запястье. Прибор грохнулся на бетон, экран треснул, обнажив схему реактора «Анатолия».

– Я не сумасшедший! – его голос раскатился по пустому цеху. – Вы все… как Доржо! Торгуете чужими кошмарами!

Сверху сорвалась ржавая гайка. Артём инстинктивно оттолкнул Елену – металлический ком врезался в пол, оставив воронку в форме трезубца.

– Благодарю, – она улыбнулась, будто ждала этого. – Сумасшедшие не спасают своих палачей.

Елена поправила волосы. В её ухе блеснула серьга-капсула, наполненная чёрным песком.

– Сумасшедшие не видят узлов кармы, – она бросила визитку в лужу. – И не спасают тех, кто их предал. Мой отец видел эти узлы. И его убрали те, кто боялся развязки.

На карточке рельефно выступал адрес: Санкт-Петербург, наб. реки Пряжки, 5. Буквы, выдавленные шрифтом Брайля, жгли пальцы. Песок в луже засветился голубым – монацит, тот самый, что снился Артёму в кошмарах о реакторе.