Кости и клыки

Торн, сильный и выносливый, несмотря на голод и усталость, выбирал самые труднопроходимые, самые опасные участки – густые, непролазные заросли, крутые, каменистые склоны, где следы были менее заметны и где преследователям было бы труднее их настигнуть. Он постоянно, не переставая, осматривался по сторонам, прислушивался к каждому шороху, к каждому подозрительному звуку, его рука не отрывалась от рукояти ножа, он был готов к любой опасности, к встрече с любым врагом – будь то человек или дикий, голодный зверь. Время от времени он останавливался, чтобы смастерить простые, но эффективные ловушки-силки на мелкую дичь – зайцев или лесных птиц, – надеясь хоть как-то пополнить их скудные, почти иссякшие запасы еды.

Каждый шаг давался им с невероятным, почти нечеловеческим трудом. Мышцы, ещё недавно работавшие на самом пределе своих возможностей, теперь нестерпимо ныли, горели огнём и отказывались повиноваться. Голод, жажда и постоянное, изматывающее нервное напряжение туманили сознание, превращая окружающий, враждебный лес в расплывчатое, кошмарное, враждебное марево. Иногда Каре казалось, что она идёт во сне, что всё это – лишь страшный, бесконечный кошмар, и только резкий, предостерегающий окрик Торна, когда она спотыкалась об очередной, предательски скрытый под листьями корень, или внезапный, острый укол боли от свежей, кровоточащей царапины возвращали её к жестокой, беспощадной, невыносимой действительности.

С наступлением темноты, измученные и голодные до обморока, они нашли укрытие под корнями огромного, вывороченного недавней бурей дерева, чьи гигантские, переплетённые корни образовывали подобие неглубокой, но относительно сухой пещеры. Торн, с трудом, после долгих, мучительных усилий, развёл небольшой, почти бездымный костёр, используя тот самый, с таким трудом добытый огонь. Огонь был их единственным, хрупким спасением от пронизывающего ночного холода и невидимых, но таких реальных ночных хищников, но он же, они это прекрасно понимали, мог и выдать их безжалостным преследователям. Кара приготовила скудный, почти призрачный ужин – несколько печёных на углях безвкусных кореньев, которые ей с невероятным трудом удалось выкопать днём, и по крошечному, почти невесомому кусочку вяленого мяса, который они растягивали уже несколько дней.

Ночью, укрывшись под вывороченными, корявыми корнями упавшего дерева, они спали тревожным, прерывистым, полным кошмаров сном, вздрагивая от каждого шороха, от каждого завывания ветра, которое казалось им то яростным, торжествующим криком Грака, то воем голодного, безжалостного хищника. Даже во сне их измученные, истерзанные тела продолжали бежать, дёргаясь и стеная, а разум отказывался отпускать жуткие, навязчивые образы недавней погони и холодный, безжалостный блеск кремнёвых наконечников, нацеленных им в спину.

Одиночество, огромное, первозданное, почти космическое, окружало их со всех сторон. Страх перед неизвестностью, перед голодом, холодом и дикими зверями смешивался с растущим, почти отчаянным чувством единства перед лицом общей, смертельной, неотвратимой опасности. Они понимали, что теперь могут рассчитывать только друг на друга, что их жизни, их судьбы зависят только от их собственной силы, хитрости и несокрушимой воли к выживанию. Их отчаянный, безумный побег закончился. Их долгая, мучительная, почти безнадёжная борьба за жизнь в дикой, враждебной, безразличной природе только начиналась. И в этой борьбе у них не было других союзников, кроме их собственной любви, их отчаяния и их надежды.

Глава 32: Голодные дни, бессонные ночи

Холодный, сырой рассвет неохотно просачивался сквозь густые кроны незнакомых деревьев, едва разгоняя ночной мрак. Лес вокруг был чужим, молчаливым и неприветливым. Вместо знакомых светлых березняков и солнечных дубрав, где каждый шорох, каждый след были им понятны, их теперь окружали вековые, тёмные ели и высокие, колючие сосны, их могучие, переплетённые ветви смыкались высоко над головой, почти не пропуская тусклый, серый свет. Подлесок был завален буреломом, порос густым, цепким можжевельником и дикой малиной. У ручьёв, чьи берега были густо заросшими серой ольхой и плакучей лещиной, они искали воду и хоть какую-то надежду на пропитание.

Кара и Торн проснулись одновременно, словно от невидимого толчка. Но это был не страх перед внезапным нападением, а более древний, более настойчивый враг – голод. Он скручивал внутренности тугим, болезненным узлом, от него кружилась голова и подкашивались ноги. Их скудные припасы, собранные в такой спешке и с таким риском, закончились ещё вчерашним вечером, оставив после себя лишь горькое послевкусие и ещё более острое чувство пустоты.

Превозмогая слабость, от которой тело казалось чугунным, и тупую боль в натёртых до крови ногах, Кара поднялась первой. Лес вокруг был чужим, молчаливым и неприветливым. Многие травы, кустарники и ягоды были ей незнакомы, и она с отчаянием пыталась вспомнить уроки матери и старой Дарры, выискивая среди них хоть что-то съедобное. Вот ягоды, очень похожие на ту съедобную жимолость, что росла у их стоянки, но эти были чуть ярче, их цвет казался неестественным. Она с опаской сорвала одну, лизнула – и тут же с отвращением сплюнула, рот мгновенно наполнился едкой, обжигающей горечью. Ядовитые! Хорошо, что только попробовала, а не проглотила. Сердце бешено заколотилось от страха – одна такая ошибка могла стоить им жизни. После долгих, бесплодных поисков ей удалось найти лишь горсть мелких, терпко-кислых лесных ягод брусники, которые лишь на мгновение обманули голод, да несколько жёстких, безвкусных кореньев, больше похожих на древесные стружки, чем на пищу. Она пыталась отыскать следы мелких животных, чтобы Торн мог проверить свои силки, но каменистая, покрытая толстым слоем прелых листьев почва здесь почти не хранила отпечатков. Разочарование и страх перед неудачей тяжёлым камнем легли ей на сердце. Ответственность за их пропитание, за их выживание, давила на неё невыносимым грузом.

Торн, взяв свои последние два дротика и верную пращу, ушёл на охоту ещё затемно, надеясь застать зверя врасплох на утреннем водопое. Но лес, казалось, вымер, словно все его обитатели, учуяв чужаков, попрятались в самые глубокие норы, в самые непроходимые чащобы. Он часами, до боли в глазах, выслеживал пугливого лесного глухаря, но тот, хитрый и осторожный, как старый лис, так и не подпустил его на расстояние верного броска. Позже, уже почти отчаявшись, он заметил вдалеке, на небольшой полянке, стадо диких кабанов, но не решился подойти ближе – он был один, ослабевший от голода и усталости, а разъярённый секач, вожак стада, был страшен в гневе и мог легко разорвать его на куски. Он вернулся к Каре с пустыми руками, его лицо было темнее грозовой тучи, а в глазах застыла злая, бессильная тоска. Это был уже третий день почти без еды, и силы стремительно покидали их, унося с собой последние остатки надежды.

К вечеру, когда они уже почти отчаялись и готовы были снова лечь спать голодными, Кара, обследуя небольшой, заросший густой, почти чёрной от сырости ольхой ручей, впадавший в более крупную, лениво текущую реку, заметила в неглубокой заводи у самого берега, под нависшими корнями старой ивы, слабое движение. Присмотревшись, она увидела продолговатую, пятнистую тень – это была пугливая щука-сеголетка, неосторожно выбравшаяся на мелководье, или, возможно, небольшой, но упитанный налим, затаившийся среди камней. Сердце Кары радостно ёкнуло – вот она, добыча! Пусть и небольшая, но такая желанная.

Торн, оживившись при виде её знака, тут же принялся за дело. Используя свой острый кремнёвый нож и гибкую, но прочную ореховую ветку, он с трудом смастерил подобие остроги, заострив один конец и сделав на нём несколько грубых зазубрин. После нескольких неудачных, полных отчаяния попыток, когда хитрая рыба раз за разом ускользала от его неуклюжих ударов, ему, наконец, удалось подцепить одну из них – некрупную, но изворотливую щучку, яростно бьющуюся на самодельном копье.

Они развели маленький, почти бездымный костёр, экономя драгоценный трут. Запах жареной рыбы, простой, немного горьковатый, с привкусом тины, но такой насыщенный, показался им самым восхитительным ароматом на свете. Это была их первая настоящая еда за последние два дня. Маленькая, но такая важная победа над голодом придала им немного сил и затеплила в их сердцах робкий огонёк надежды. Торн, глядя на обугленную рыбью голову с рядами острых зубов, невольно вспомнил тотем своего клана. Щука – хищник, выживающий благодаря силе и хитрости. Может, и им удастся выжить…

Ночью, укрывшись под вывороченными корнями упавшего дерева, они спали тревожным, прерывистым сном. Кара снова и снова видела во сне не только искажённое яростью лицо Грака, но и дымящиеся руины их стоянки, слышала крики соплеменников. Иногда ей снился Ург, его седая борода была опалена, а глаза полны невыразимой скорби. Она просыпалась с колотящимся сердцем, и Торн, чувствуя её дрожь, молча обнимал её, пытаясь отогнать ночные кошмары.

– Они всё ещё там, Торн, – шептала она в темноту, прислушиваясь к вою волков, который здесь, в этих чужих лесах, звучал особенно тоскливо. – А мы здесь, прячемся, как трусливые зайцы. Что, если Ург был прав? Что, если наш побег действительно разбудил какое-то древнее зло, и теперь оно идёт по нашим следам, чтобы уничтожить не только нас, но и всех, кого мы оставили?

Торн долго молчал, глядя на догорающие угли. Он не верил в духов так слепо, как шаманы, но предчувствие беды не покидало и его.

– Мы сделали то, что должны были, Кара, – наконец ответил он. – Оставаться там – означало верную гибель для нас и, возможно, ещё большие распри для племени. Следопыт и Грох… они бы не успокоились. Но ты права, мы не можем просто забыть о них. Если мы выживем, если найдём способ… мы должны попытаться.

Эта мысль, ещё не оформившаяся в чёткий план, а скорее, как слабая, мерцающая звёздочка в непроглядной тьме, давала им обоим хоть какую-то, пусть и призрачную, цель, кроме простого выживания.

На следующий день их скитаний небо, хмурившееся с самого утра, разразилось яростной, холодной осенней грозой. Стена ледяного ливня обрушилась на лес, ветер с воем ломал ветки и валил старые, подгнившие деревья. Их временное укрытие под вывороченными корнями огромной ели, которое ещё вчера казалось им спасением, быстро промокло насквозь. Вода ручьями стекала по стволу, образуя под корнями лужи. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, пытаясь согреться остатками собственного тепла, но холод пробирал до самых костей, заставляя зубы выбивать мелкую, отчаянную дробь. Ощущение полной, абсолютной беззащитности перед слепой, равнодушной стихией было почти невыносимым. Тоска по тёплой, сухой общей пещере, по жаркому огню большого племенного костра, по знакомым лицам соплеменников сдавила сердце с новой, мучительной силой.

Когда гроза, наконец, утихла, оставив после себя лишь мокрый, пахнущий озоном и сырой землёй лес, Кара и Торн, промокшие до нитки и дрожащие от холода, поняли, что им нужно найти более надёжное убежище. Они отправились на поиски, обследуя каждую расщелину в скалах, каждый густой ельник, каждый заваленный буреломом овраг, который мог бы хоть как-то защитить их от дождя и пронизывающего ветра.

После долгих, изнурительных блужданий, когда силы уже были на исходе, Торн заметил под нависающим скальным уступом неглубокий, но достаточно широкий грот. Вход в него был частично завален камнями и старыми, слежавшимися листьями, но внутри, казалось, было сухо. С трудом, напрягая все свои ослабевшие мышцы, Торн растащил самые крупные валуны, преграждавшие вход. Кара тем временем собрала охапку сухого мха и прошлогодних листьев, чтобы хоть как-то утеплить их новое пристанище.

Грот был тесным, низким и пах сыростью, но здесь, по крайней мере, можно было укрыться от прямого дождя и ветра. Они расчистили его от мусора, Кара сплела из гибких ивовых прутьев, найденных у ручья, подобие грубого заслона от ветра, который они приладили у входа. Торн, после долгих, мучительных усилий, используя последние остатки драгоценного сухого трута, который он берёг как зеницу ока, сумел развести небольшой, чадящий костерок. Сырые ветки, которые они с трудом набрали под проливным дождём, дымили и никак не хотели разгораться, наполняя их тесный, сырой грот едким, удушливым дымом, от которого немилосердно слезились глаза и першило в горле. Только через несколько часов мучений, когда они уже почти отчаялись, им удалось добиться ровного, хоть и очень слабого, дрожащего пламени, которое давало немного тепла и отгоняло промозглую сырость. Его слабый, неровный свет и робкое тепло показались им верхом уюта. Это был не дом, конечно, не настоящая пещера, но это было их первое собственное, пусть и временное, убежище в этом огромном, враждебном мире.

Ночи в их новом пристанище были холодными и полными тревожных, непонятных звуков. Далёкий вой волков, треск сухих веток под чьими-то тяжёлыми лапами, таинственный шорох в подлеске, крики ночных птиц, от которых стыла кровь в жилах, – всё это не давало им уснуть. Они спали по очереди, один поддерживал хрупкий огонь и, сжимая в руке нож или копьё, напряжённо вслушивался в темноту, другой пытался забыться коротким, беспокойным, полным кошмаров сном. Костёр был их единственным защитником от ночных хищников и пронизывающего холода, но он же, они это понимали, мог привлечь внимание Грака или его ищеек, если те всё ещё были где-то поблизости. Постоянное напряжение, страх перед темнотой и неизвестностью выматывали их не меньше, чем голод и холод. Усталость накапливалась, превращаясь в свинцовую тяжесть во всём теле, а сны, если и приходили, были полны образов погони, блеска кремнёвых наконечников и искажённого яростью лица Грака.

На третий день их пребывания в гроте, когда они уже начали немного привыкать к своему новому, убогому жилищу и даже осмелились отойти от него чуть дальше в поисках пищи, Торн, осматривая окрестности, наткнулся на нечто, от чего его сердце пропустило удар. На влажной земле у ручья, куда они ходили за водой, он заметил едва различимые, но, несомненно, свежие следы – несколько примятых травинок, чуть заметно сдвинутый с места камень и, что самое страшное, нечёткий, но характерный отпечаток сандалии из грубой, невыделанной кожи, какие обычно носили воины клана Щуки. Следы не вели прямо к их укрытию, они шли параллельно ручью, но они были слишком близко. Слишком опасно близко.

Холодный пот выступил на лбу Торна. Грак. Или его люди. Они не оставили преследования. Они всё ещё шли по их пятам, как неутомимые, кровожадные волки.

Он немедленно сообщил Каре о своей страшной находке. Не говоря ни слова, они принялись заметать все следы вокруг своего грота, тщательно скрывая малейшие признаки своего пребывания. Костёр они теперь разводили только глубокой ночью, и то – очень маленький, бездымный, а днём полностью тушили его, засыпая угли землёй и листьями. Передвигаться они стали только под покровом густых сумерек или ночью, соблюдая предельную, почти нечеловеческую тишину, вздрагивая от каждого собственного неосторожного движения.

Кара, чьи чувства обострились до предела, начала замечать, что некоторые лесные птицы, особенно сойки и дятлы, известные своей бдительностью, иногда вели себя беспокойно, издавая тревожные крики, словно кто-то невидимый их вспугнул неподалёку. Ей стало казаться, что за каждым деревом, за каждым кустом скрывается чья-то враждебная тень, что за ними постоянно следят десятки невидимых глаз.

Страх вернулся, ещё более острый, ещё более мучительный, чем прежде. Теперь это был не просто страх перед неизвестностью дикого леса, а конкретный, осязаемый страх перед их старыми врагами, которые не собирались прощать и отступать. Паранойя, холодная и липкая, начала овладевать ими.

Ночью, укрывшись под вывороченными корнями упавшего дерева, они спали тревожным, прерывистым сном. Кара снова и снова видела во сне не только искажённое яростью лицо Грака, но и чёрный, удушливый дым, пожирающий их стоянку, слышала крики соплеменников, видела расколотые тотемы кланов. Иногда ей снился Ург, его седая борода была опалена, а глаза полны невыразимой скорби. «Духи земли гневаются, Кара, – шептал он в её сне. – Огонь пожрёт кости, если не остановить раскол…» Она просыпалась с колотящимся сердцем, и Торн, чувствуя её дрожь, молча обнимал её, пытаясь отогнать ночные кошмары.

Им начало казаться, что каждый треск сухой ветки – это осторожные шаги преследователей, каждый далёкий крик ночной птицы – их условный сигнал, каждый порыв ветра, доносящий непонятные запахи, – это запах дыма от их костра. Психическое истощение от этого постоянного, изматывающего напряжения было не менее страшным, чем физический голод. Страх стал их постоянным спутником, их тенью, отравляя редкие, короткие моменты относительного покоя.

После нескольких таких дней и бессонных ночей, проведённых в леденящем душу страхе и напряжении, они поняли, что не могут больше оставаться на одном месте. Даже если те следы у ручья были случайными, даже если это была всего лишь их разыгравшаяся фантазия, риск был слишком велик. Они должны были снова идти. Идти дальше, углубляться в этот безмолвный, враждебный, неизвестный лес, пытаясь оторваться от тени Грака, которая, казалось, неотступно, неумолимо следовала за ними по пятам. Их борьба за выживание продолжалась, и она становилась всё более тяжёлой, всё более отчаянной.

Глава 33: Дыхание погони

Прошло не просто «несколько дней», а почти целая луна успела сменить свой серебряный, холодный лик на ночном, беззвёздном небе, превратившись из полного, сияющего диска в узкий, острый, как лезвие кремнёвого ножа, серп и снова начав медленно, неохотно набирать призрачную силу, прежде чем Кара и Торн позволили себе хоть немного, хоть на краткий, обманчивый миг расслабиться, осмелились поверить в то, что им действительно, окончательно удалось оторваться от неумолимого, безжалостного преследования. Они ушли далеко на восток, в самую мрачную, неизведанную, почти мифическую глубь дикого, первобытного леса, оставив позади светлые, знакомые, почти родные берега Дона с его плакучими, склонившимися к воде ивами и просторными, залитыми щедрым солнцем, пахнущими мёдом и травами лугами. Теперь их окружал совершенно иной, чужой, враждебный мир. Здесь безраздельно царили величественные, тёмные, почти чёрные ели, чьи острые, колючие вершины, казалось, злобно царапали низкое, свинцовое, вечно хмурое небо, и могучие, кряжистые, столетние сосны, их смолистые, покрытые глубокими трещинами стволы были похожи на застывших, безмолвных стражей какого-то древнего, проклятого места. Солнечный свет, скудный и холодный, едва пробивался сквозь их плотно сомкнутые, вечнозелёные, плачущие густой, тёмной смолой кроны, создавая внизу вечный, гнетущий, почти могильный полумрак. Подлесок был завален буреломом – огромными, вывороченными с корнем, переплетёнными, как змеи, стволами, поросшими густым, скользким, ядовито-зелёным мхом, и почти непроходимыми, колючими зарослями можжевельника, который злобно цеплялся за их изорванную одежду острыми, как иглы, шипами. Воздух был густым, тяжёлым, влажным, пах прелью, хвоей, грибной сыростью и какими-то незнакомыми, терпкими, чуть горьковатыми, дурманящими травами. Даже звуки здесь были другими: вместо привычного, убаюкивающего стрекота кузнечиков и весёлого, беззаботного щебетания донских птиц, здесь слышался лишь глухой, протяжный, почти человеческий крик какой-то неизвестной хищной птицы, похожий на скорбный плач или предсмертный стон, да редкий, сухой, пугающий треск в непролазной, тёмной чаще, словно там, затаившись, крался кто-то большой, невидимый, голодный и очень осторожный.

Они научились распознавать новые, незнакомые съедобные растения – горькие, но удивительно питательные коренья лесной лапчатки, которые приходилось долго вываривать в глиняном горшке, чтобы избавиться от едкого, неприятного привкуса, мелкие, но сочные, острые на вкус луковицы дикого чеснока, чей резкий, едкий запах отпугивал надоедливую мошкару и кровососущих слепней. Торн, после многих неудач и долгих, изнурительных часов терпеливого, почти медитативного выслеживания, приноровился охотиться на пугливую, осторожную, хитрую лесную дичь – ему удавалось подстрелить из своей верной пращи пару жирных, неповоротливых рябчиков или глухарей, чьё мясо, хотя и жестковатое, волокнистое, давало им так необходимые, жизненно важные силы. Иногда, если очень, невероятно везло, он мог поймать в искусно расставленные, почти невидимые силки из тонких, но удивительно прочных жил лесного зайца или даже неосторожного, глупого молодого бобра, забредшего в их ручей из соседней, более крупной реки. Ночи по-прежнему были холодными, пронизывающими до костей, и полными тревожных, непонятных, пугающих звуков – далёкого, тоскливого, почти мистического воя волков, который здесь, в этих глухих, безлюдных лесах, казался особенно зловещим, почти сверхъестественным, треска сухих веток под чьими-то тяжёлыми, невидимыми, крадущимися лапами, таинственного, едва уловимого шороха в густом подлеске, от которого стыла кровь в жилах и волосы на голове вставали дыбом, – но острота первоначального, панического, почти животного страха немного притупилась, сменившись глухой, изматывающей, почти хронической усталостью и постоянной, въевшейся в кровь, почти инстинктивной, рефлекторной настороженностью. Им отчаянно, почти до слёз хотелось верить, что Грак, каким бы упорным, безжалостным и одержимым он ни был, не смог бы так долго, так упорно преследовать их в этих безлюдных, опасных, почти непроходимых, гибельных землях, что он потерял их след в топких, зловонных болотах или у бурной, ревущей реки, или просто сдался, отчаялся, решив, что они погибли, сгинули без следа в этой бездонной, враждебной пучине.

Новое укрытие они нашли случайно, когда уже почти отчаялись найти что-либо пригодное для ночлега в этом бесконечном, враждебном, безразличном лесу, когда силы уже окончательно покидали их, и они готовы были упасть и умереть прямо здесь, на этой холодной, мокрой земле. Это была глубокая, узкая, почти невидимая расщелина между двумя огромными, поросшими тёмно-зелёным, бархатистым, как шкура дикого зверя, мхом скалами, вход в которую почти полностью скрывали густые, непроницаемые заросли дикого, цепкого плюща, чьи кожистые, блестящие листья создавали плотную, почти непроницаемую завесу, и старые, поваленные недавней бурей, переплетённые между собой, как гигантские змеи, стволы вековых деревьев. Внутри было темно, сыро и немного жутковато, но, по крайней мере, здесь можно было укрыться от пронизывающего, ледяного ночного ветра и развести небольшой, почти невидимый снаружи, такой желанный костёр. За эти немногие, относительно спокойные дни им даже удалось немного пополнить свои скудные, почти иссякшие запасы, залечить самые серьёзные, самые болезненные царапины и ссадины. Подобие нормальной, почти мирной, почти человеческой жизни, хотя и в этих диких, экстремальных, нечеловеческих условиях, начало медленно, робко, почти незаметно прорастать между ними, как тонкий, но упрямый, несокрушимый росток сквозь холодные, безжизненные камни. Их связь, рождённая из запретной, осуждаемой всеми любви и общей, смертельной, почти безнадёжной беды, становилась всё крепче, всё глубже, их взаимопонимание – всё полнее, почти без слов, на уровне инстинктов, предчувствий, взглядов.

А в это самое время, на расстоянии нескольких дней мучительно долгого, почти невыносимого пути позади них, отряд Грака, измотанный, злой, почти обезумевший от голода, усталости и бессильной ярости, но не сломленный, не сдавшийся, упорно, шаг за шагом, почти ползком, продвигался вперёд. Ярость, помноженная на уязвлённую, кровоточащую гордость и лютую, всепоглощающую, испепеляющую ненависть, гнали его вперёд с упорством одержимого, с одержимостью маньяка, с одержимостью хищника, учуявшего свежую, тёплую кровь. Он потерял двоих своих воинов в этом проклятом, безразличном, враждебном лесу – один, оступившись на скользком, покрытом предательским мхом камне, сорвался с высокого, почти отвесного обрыва в бурлящую, ледяную реку и утонул, прежде чем кто-либо успел ему помочь, другой умер в страшных, мучительных, нечеловеческих корчах от укуса ядовитой, незаметной в траве гадюки, притаившейся в ворохе прелых, гниющих листьев. Остальные, измученные голодом, холодом, страхом и этим бесконечным, бесплодным, бессмысленным преследованием, уже открыто, не таясь, не боясь его гнева, роптали, умоляя его повернуть назад, вернуться к своим тёплым, уютным очагам, к своим семьям, к своим детям. Но Грак был неумолим, как сама смерть, как слепая, безжалостная судьба. Он спал урывками, не раздеваясь, прямо на сырой, холодной, мокрой земле, завернувшись в свою единственную, изрядно потрёпанную, воняющую псиной волчью шкуру, питался подножным кормом – горькими, безвкусными, почти несъедобными кореньями, червями, личинками, которых он с отвращением выковыривал из-под коры гнилых, трухлявых деревьев, изредка ему удавалось подстрелить мелкую, неосторожную, глупую птицу, – но шёл и шёл, его глаза, глубоко запавшие и окружённые тёмными, почти чёрными кругами, горели лихорадочным, нездоровым, почти безумным, потусторонним огнём. Он не был лучшим следопытом, чем его самые опытные, самые умелые воины, но в нём жила какая-то первобытная, звериная, почти сверхъестественная интуиция, какое-то шестое чувство, помноженное на лютую, всепоглощающую, испепеляющую ненависть к беглецам, которая не давала ему сдаться, не давала ему отступить. И вот, когда надежда почти покинула даже его, когда он уже почти готов был признать своё сокрушительное поражение и повернуть назад, проклиная свою неудачу, свою слабость, свою глупость, он наткнулся на него – случайно оброненный Карой и застрявший в колючих, цепких, как пальцы мертвеца, ветвях куста дикого, ядовитого орешника маленький, потёртый от времени и влаги, почти потерявший свой перламутровый блеск амулет из тускло-серой речной ракушки, тот самый, что она носила на шее с самого раннего детства, подарок её покойной матери. Это было как удар грома среди ясного, безоблачного неба, как откровение, как знак свыше. Они были здесь! И не так давно, как ему казалось! Их след, такой тонкий, такой едва уловимый, почти призрачный, снова стал горячим, обжигающим, почти осязаемым.