скачать книгу бесплатно
к которому ее толкает страж
закона, осторожный цензор наш,
крамольный том в разряд засунув детский.
28
Хоть в этом тоже символ: все – с детей,
начала и концы… Когда исчезнут
не детские забавы, канут в бездну
отмазки наши ж вроде «ешь-потей»,
уйдет и тяга к бестолковым войнам,
борьба за власть и классовая чушь,
тогда и Гулливер придет к спокойной
мещанской яви, вновь отец и муж.
В преддверии мартовских ид
(виртуальный спор двух знаменитых современников)
Нет, чтоб тебе угодить, не забочусь я вовсе, о, Цезарь!
Знать не хочу я совсем, черен ли ты или бел.
Валерий Катулл
1. Аргументы Цезаря
Рим припудрился, оттаивает Рим
от недавнего кровавого испуга…
Что ж, Катулл, давай, дружок, поговорим,
хотя ты никак не хочешь стать мне другом.
Ход событий не бывает повторим
буква в букву, знаю лучше: я постарше
и поопытней. Давай поговорим,
а охранников сгоню и секретаршу.
Посидим хоть вечерок наедине,
выпьем кипрского с закускою простою.
Что, приятель, не даешь покоя мне
эпиграммами блошиными. Не скрою,
что забочусь о стабильности в стране,
чтоб остыть от революций и потерей,
чтоб зажить повеселее и, по мне,
тем в истории остаться, мой Валерий.
Ни диктатором не слыл я, ни рабом —
просто личностью, способной на поступок.
Что ты ангел, тоже верится с трудом —
в мире нынешнем все больше проституток
политических. Тебе открою дом
одному из братьи пишущей в Кампанье,
мы ведь знаем, что не оргией – трудом
раздвигаются границы расстояний
меж веками. Вдохновение несло
нас с тобой, Катулл, обоих дальше, выше.
Что за разница: мечом или стилом —
летописец одинаково припишет
к Риму нас рубежной эры. Тяжело,
как всегда, переворачивать страницы
несвершенного. И тут твое стило
даст хоть как-то пред потомками отмыться.
2
Знаю я, тебе не нравится, что ввел
я в свой круг одних военных да чиновных —
что ж, признаюсь, мой Валерий, произвол
неизбежно отразится на достойных.
Да, воруют, но не больше, чем осел,
тот, что был из вашей братии дворянской…
Ты вот тоже разошелся – произвол! —
выйди в люди, пошатайся по крестьянству.
Рим расцвел: театры, бани, акведук,
восстановленные храмы и скульптуры.
И с чего ты взбеленился, милый друг,
начинается частенько с авантюры,
где посылом – обрести свободу рук,
чтоб казна своя, что государственная (коль за
это взялся, позабудь про совесть, друг!),
обернулась и в общественную пользу.
Вот пример: поднес вам Галлию – враги
сразу в вой, обогатился, мол, с насилья.
Ты хоть в этом мне, приятель, под-моги:
дай им волю – и тебе подрежут крылья
за талант ли, за богему, за долги,
за любовницу, доведшую до пыток.
Делай в тайне все, что хочешь – не моги
только выступить, Валерий мой, открыто,
постарайся эту серость обойти,
что страшится гонорок свой поутратить.
У великих, мой Катулл, свои пути,
наплевать им, как их вспомнит обыватель.
Ты из тех же, что и я: казнить – простить
для тебя, посланца свыше, тот же росчерк!
Так зачем ты на моем стоишь пути —
про любовь свою пиши, ведь это проще.
3
Ах, любовь… как не податься в этот миф,
этот зов, такой отчаянный, но хрупкий!
Я, конечно, уважаю твой по-рыв —
только голову терять от каждой юбки…
Кто не скажет, чуть в любовниках побыв,
каково делиться с кем-то на 2, на 3?
Сколько лучше срезать вовремя на-рыв,
хоть лишь вспомню, что за грудь у Клеопатры,
что за… Надо ж, снова лишнего сболтнул —
вот что значит, не в свою дуду играю.
Здесь тебе, пожалуй, равных нет, Катулл,
я, военный и политик, где-то с краю.
Спать на жестком, будоражить караул
по ночам, а не любовь – моя докука.
Хотя тоже я подергался, Катулл,
хотя тоже не промажу, как из лука.
Лучше, друг мой, приспустить на тормозах,
что тебе наобещают эти суки.
Как-то больше доверяю я глазам
в этом деле, где протягиваю руки
и беру… Такое б мог порассказать,
как с кем спал (ничуть не хвастая, конечно),
но скажу – не доведут тебя глаза
до покоя в этой склонности сердечной.
Будь попроще, мой Валерий, не гонись
за особым выражением на роже:
даже ночью раздевая, пальцы вниз
кинь по телу – все у них одно и то же.
У твоей очередной, слыхал, каприз,
доложили мне, что мечешься ты снова.
Чем активнее ты катишься на низ,
как ни странно – ярче, подлиннее в слове.
4
Тебя лихо подцепила на крючок
эта баба (сомневаюсь, что любила —
так… играла). Хоть признаю, мужичок,
в этой слабости твоя окрепла сила,
слог созрел. Но дай мне слово, что молчок
на мои дела – варись в своей бодяге.
Я был тоже не последний мужичок —
вот об этом и бесчинствуй на бумаге.
Что тебе слепить конфетку из говна…
так пиши об эротическом и прочем,
но не слишком: моя юная жена
и друзья на твои вирши зубы точат.
Ну, а править как, чтоб видела страна:
все на месте, приутихли кривотолки —
не подскажет, мой Валерий, ни жена,
ни друзья и ни тома на книжной полке.
Обвиняешь, мол, тщеславен… Это да,
никогда вторым не буду – только первым!
И твои мне эпиграммы – ерунда,
как гетеры ласки: чуть щекочут нервы.
Что мне купленный сенат – когда б вода
чуть почище… Его песенка пропета:
кроме золота все нынче ерунда.
У кого ж, скажи, тогда просить совета?
Неужели я не смог бы отличить
настоящего художника от б…?
Так умерь свою божественную прыть
хоть на грош, Катулл великий, пользы ради,
славы ради, где достаточно прикрыть
дыры в совести – ответим перед вечным.
Я с трудом, поверь мне, сдерживаю прыть
примитивных мастеров своих заплечных.
5
Пишешь ты, что я опасней прежних двух —
Суллы с Марием, что жду момент… Напрасно.
Как угодливая льстивость режет слух,
так и искренность порой небезопасна.
Март уж скоро, и у вербы нежный пух
пробивается – ты смутен и рассеян,
словно птицы, вечность пробуя на слух,
все никак не установишься, Валерий.
Уж давно тебя покинули друзья,
отказался даже собственный родитель.
Обвиняешь: пру в цари… Отвечу я:
может, нудного Катона захотите,
чья давно уж вырождается семья,
и жива-то на одних воспоминаньях.
Или Брута, на кого, сам знаешь, я
завещанье накропал? Но долг на знанья
опирается, любимый мой поэт,
высоки, конечно, ваши идеалы,
а республики как не было, так нет,
