скачать книгу бесплатно
Мы напридумали богов,
слепили образа —
мир изначально не таков,
как видится глазам.
К вопросу о воде
Однако, обращаясь к ушедшему другу, Лазарь Соколовский вновь возлагает надежду на преемственность поколений – главную движущую силу культуры:
…ты посеял жито
в сознание друзей, учеников,
оно взошло, пусть мир вокруг таков,
каков он есть, но в нем не все убито.
Жива не только память – есть посыл
к развитию, и, значит, не впустую,
о боге в суете не памятуя,
ты долг исполнил свой по мере сил…
Через границы
Тот же посыл заложен и в этом сборнике, который призван донести до читателя метания и надежды российского интеллигента рубежа тысячелетий. И пусть автор с грустью замечает, что «время поэзии вышло», и даже более того одно стихотворение заканчивает констатацией:
Нынче поэтов не убивают,
их не читают, —
с чем трудно не согласиться, однако остается надеяться, что ренессанс возродится, безвременье канет в прошлое и спираль духовного развития потянет нас за собой, поскольку без подлинной культуры человечество обойтись не в состоянии. Иного выбора для него нет.
Екатерина Зотова,
журналист, кандидат филологических наук
Век уходящий
«Сквозь пляски шутов и шутих…»
Сквозь пляски шутов и шутих
несусь, поневоле врастая,
пишу как на перекладных,
за веком угнаться стараясь,
стараясь домчаться, допеть
приметы, следы, разговоры
сторонние, разве что впредь
спешащие тоже к разбору.
В метро, на тропинке лесной,
под вальс к рождеству и к закату
слова, что пришли не со мной,
но в речи моей узловатой,
в глухом придыханье моем,
пусть в цель не сумеют, пусть мимо,
сорвутся вот-вот… Мы уйдем,
оставив едва различимый,
едва обозначенный стих
в клочке и безмерности края.
Но в пляске шутов и шутих
несусь, поневоле врастая.
К стилю
Цветаева-поэт была тождественна Цветаевой-человеку; между словом и делом, между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства.
И. Бродский
Она как одиссеев лук,
натянутый настоль,
что обретает каждый звук
и глубь, и ширь, и боль.
Какая ревность – страстность фраз:
что из дому – домой!
Она отбрасывала враз
того, кто Мой – не мой!
Но если мой, тогда отказ —
расплата головой,
душа какая – ревность фраз
не к тем – к себе самой!
Какое сердце – как язык
славянский дик и прям!
Она отбрасывала вмиг
то, что не по корням!
Строка – отчаянная быль,
нежна где и груба:
судьба поэта – это стиль,
и стиль – его судьба.
В какой бы ни было поре,
у всякого крыльца —
излиться горлом, как тире
начала и конца
распахнутых, закрытых вежд,
чтоб каторжным трудом
заполнить только б эту брешь
меж чувством и умом
согласных, гласных, знаков пре-
пинаний – кувырком
перелететь через тире,
чтоб слиться с языком.
К вопросу о рационализме
(маршрутами Гулливера)
1
Подходит май, гуденьем трав и пчел,
безбожникам бросая звонкий вызов…
Я с детсва этих строк не перечел,
казалось, отцензуренных Детгизом
до трусиков. Что гнать то вверх, то вниз
по лестнице фантазии без лифта —
мальчишество, простился б я со Свифтом:
какие путешествия без виз…
2
Но память не смещает бытия,
от нас его отчеркивает просто —
перетекает жизнь от «мы» до «я»,
лишь подрастешь – тогда и будет остров,
где каждый – что там Крузо! – Гулливер,
и, великаном встречен, лилипутом,
свой путь уже влачит не по минутам,
а по векам… Когда ж СССР
3
в руинах снова внешне и внутри
и жаждет обновления как будто,
поверится: всплывут осокори
очередной невнятицей распутной,
отчаянной, апрельской, шухарной,
зачатием нахлынувшей в скворечнях.
Увы, надежды… гон промчится вешний,
нам вновь принять с холодной головой:
4
природой не спастись – не те пути,
без лепестков ромашка – желтый кукиш…
Бег по кругам хорош до 30,
затем, естественно, той скорости не купишь,
в загранку нам совсем не до езды —
так… с рюкзачком хоть загород хотя бы.
И если Свифту грезились масштабы —
твои по жизни спутаны ходы.
5
Но как же так! Ведь помню этот свет,
бездонный, синий, идущий навстречу
в четырнадцать, когда спознался шкет
с познаньем, взросшим с выспренною речью
поэзии. В глуши больничных стен,
где чья-то кровь вживалась помаленьку,
цеплялся, как ступенька за ступеньку,
за чьи-то строки, что пошли на крен,
6
чтоб подтолкнуть свои… Как будто дан
намек судьбы распластанному телу,
в ком, вроде, отошла на задний план
вся проза быта. Ритмом неумелым
тогда впервые дух обволокло
(божественным, надуманным – кто знает?),
иначе высветились улицы, трамваи
гремели сквозь больничное окно
7
призывно. Мир как будто бы привстал
с микстуры книжной Гофмана, Гюго ли,
где лилипуту мне вдруг пьедестал
пригрезился, не видимый дотоле.
Там в дымке размывался зыбкий шрифт,
раскинувшийся над равниной русской,
далекой от Лапуту и Блефуску,
куда не попаду… Но смог же Свифт
8
в фантазии хотя бы! Я – не раб?
Что светит мне в прокуренном вагоне —
сржавевший трафарет Париж-жираП?
Тут дело не в ОВИРе, а в резоне.
Гармонии нигде – хотя бы тон
созвучный календарному порядку:
весна, к полету чешутся лопатки…
Вот в этом Гулливер не искушен,
9
он, помню, по общественному, по
скорее Просвещенческому кругу,
где не слетали царства на пропой,