Хоупфул

На полу лежали ковры, а утыканные полками стены пестрили шкатулками. На столе россыпью лежали золотые цепочки разной длины и толщины. Все это напоминало пещеру Алладина. Не хватало только, чтобы принявшее обручальное кольцо окошко с шумом захлопнулось, больно прижав пальцы, а ступеньки под ногами превратились в зыбучие пески. Приемщица даже напоминала Джина и по комплекции, и по характеру. Она шутила, была добродушна и весела. Наверное, на нее так влияли украшения. Они действуют на женщин гипнотически – наверное, продавщицы в цветочных магазинах светятся по этой же причине.

А может, она просто выпила. Иначе зачем уже в четвертый раз добавлять приставку «мои хорошие»?

– А еще цепочки и сережки, – поставив на прилавок сумку, мама достала сложенный в несколько раз газетный кулек.

Обратно шли молча.

– Ну ты ведь не жалеешь? – глядя себе под ноги, спросил Женя. Хотелось, чтобы мама сказала нет как можно беззаботнее и увереннее.

Как назло, мама молчала.

– А зачем мне обручальное кольцо уже? – ответила она, когда они уже переходили дорогу. – А сережки я все равно не ношу. Боюсь потерять.

Женя интуитивно посмотрел ей на уши. Мамины мочки без привычных сережек были красные от мороза и выглядели беззащитно. А ведь она без них и из дома не выходила.

Про цепочку она ничего не сказала. Это был подарок дедушки. Женя не стал спрашивать. Тут маме крыть было бы нечем.

– Зайдем? – спросила она, когда они поравнялись с горящей вывеской пиццерии.

– Давай, – согласился Женя.

Это была их любимая пиццерия. Владельцы боролись за звание «семейной», и именно такой она для них с мамой и стала. Только сегодня все было как-то иначе. Как будто свет горел не так ярко, и грязью с улицы наследили еще больше. Кассиры перекрикивались громче обычного, переходя на ругань. Женя отодвинул пластиковый стул и, не снимая пуховика, сел.

Его не покидало чувство, эта пицца, которую он ест – последняя. И если не последняя, то следующую он увидит еще очень нескоро. Но спрашивать об этом он не хотел – боялся услышать неопределенное пожатие плечами и уклончивые разубеждения, которые бы только подтвердили его опасения. Чтобы этого не случилось, он был даже готов прийти и сесть за английский. Учить весь вечер, учить всю ночь. Выучить весь чертов учебник. Даже этот бесконечный словарь в конце. Пусть дед его экзаменует – он не забудет ни одного слова.

Потом был парк. Стоял декабрь. Гуляли молча, разбавляя затянувшуюся тишину какими-нибудь необязательными вопросами. На центральной аллее парка стояло несколько повозок с лошадьми. Сопровождали их горластые женщины, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся цыганками. Эти повозки есть в парках и сейчас, но обслуживают их молодые девчонки, студентки или волонтеры, которые почти всегда стоят, уткнувшись в телефон.

Но те цыганки были не такими. Им всем можно было заочно вручать дипломы об окончании тренингов по продажам. Они в 30-градусный мороз могли продать что угодно – от дубленки до мороженого. Завидев Женю с мамой, одна из них кинулась им наперерез и, улыбаясь золотыми зубами и ласково что-то приговаривая, чуть ли не под локти повела к повозке. «Хочешь покататься?» – мама нерешительно повернулась к Жене, поддавшись агрессивному маркетингу. – «Да», – ответил Женя.

Телега была ледяной, и он успел замерзнуть еще до того, как они тронулись. Но все это быстро забылось, как только повозка выехала за ворота парка.

Лошадь ускорялась, и они набирали скорость, оставляя позади темные окна закрытых до утра киосков и горящие фонарные столбы. Женя улыбался и махал проезжающим по встречной полосе водителям – кто-то даже махал ему в ответ. Падающие вдалеке сплошным валом снежинки преломлялись светом фонарей и превращались в северное сияние. В голове играла рождественская песня из «Один дома». Только его не забудут дома, как Макколея Калкина. Они вдвоем, с мамой, против всех, летящие на карете сквозь вечерний город. Это была третья зима без отца.

Ну ничего.

Переживем.

ГЛАВА 25

undeserving [ʌndɪzɜ vɪŋ] – недостойный, не заслуживающий

revenge [rɪvenʤ] – сущ. месть, возмездие

horizon [həraɪzn] – сущ. горизонт, линия горизонта

Но дальше было хуже. Дальше был дядя Коля. Появился он не так торжественно, как дядя Миша – в первый раз Женя познакомился с ним на своей кухне, когда дядя Коля был в стельку пьяный.

Вспоминая те девять месяцев их совместной жизни, он долго не мог понять, что именно его мама, утонченная до самых кончиков не секущихся от дорогих шампуней волос, могла найти в этом самом дяде Коле – если она выбирала по принципу «запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда», то этот проходимец по какому-то счастливому для него стечению обстоятельств запрыгнул сразу в первый класс этого самого поезда, рядом с вагоном– рестораном, со свежим постельным бельем и чаем, который лично приносит в купе симпатичная проводница.

Он обижался на маму за то, что она привела его сюда, когда он уже достаточно повзрослел и все понимал. Начались побеги из дома. Правда, захватывающий побег из-под домашнего гнета оставался захватывающим только в воображении – заканчивался он всегда одинаково: юный бунтарь, слоняясь по городу и пиная все, что попадается под ноги, через пару часов обнаруживал, что идти-то ему особо некуда. Друзья были готовы приютить тебя на пару часов, максимум – до вечера. После непродолжительного спора со своими родителями они возвращались в комнату и разводили руками – родители устали, с ночевкой остаться не получится.

Как итог – горе-беженец исправно возвращался домой. Мама встречала его по-разному: иногда с ремнем, иногда со слезами. Первого он давно перестал бояться (впоследствии он чуть ли не «на ощупь» запомнил все отличия ремней маминых кавалеров), а вот от второго защититься не мог – он теребил в прихожей лямку от портфеля и, слушая мамины причитания, хотел раствориться прямо здесь, среди плечиков и маминых туфель. Уж лучше бы ремень.

Однажды в стеллаже среди залежей старых советских книг с пожелтевшими страницами он нашел книгу какого-то психолога – имени он уже не помнил.

В одном из самых первых разделов, посвященном воспитанию детей, психолог учил относиться к детям как к ровесникам, или во всяком случае, к полноценным личностям, со своими сильными и слабыми сторонами. Но Женино внимание привлекло другое – следующим предложением тот самый психолог (с той секунды уже горячо уважаемый Женей) черным по белому писал, что прибегать к физическому наказанию в процессе воспитания детей абсолютно недопустимо. Было приятно знать, что твои мысли разделяет не какой-то твой бунтующий товарищ, которому тоже попадает дома, а взрослый и умный дядька с бородой. С большими глазами Женя прибежал к маме, тыча пальцем в спасительный абзац.

К его удивлению, ее это не сильно впечатлило – не выпуская чашку из рук, она равнодушно пробежала страницу глазами.

– Ну вот пускай своих детей он так и воспитывает, – резюмировала она. – Я посмотрю, в кого они вырастут. С вами же невозможно по-другому.

Эти несколько фраз начисто перечеркнули все труды именитого психолога. Если бы фотография психолога со сложенными на груди руками на первой странице ожила, то лишь бессильно бы этими руками и развела. Оплеухи и крики так и не исчезли из арсенала маминого воспитания.

Потом эта книжка куда-то пропала – то ли сам Женя положил ее куда-то отдельно от других книг и сам забыл куда, то ли мама запрятала ее куда подальше с целью обезопасить неокрепший детский ум от влияния чужеродных западных ценностей.

Поэтому приходилось сбегать дальше. Психолог из книжки, конечно бы, вздохнул, но в целом, наверное, поддержал бы Женю. «Они не оставили тебе выбора», – сказал бы он из-под густых усов.

Потом Жене становилось стыдно: он представлял свою маму с телефоном в руке, нервно кусающей ногти и, наверное, в тысячный раз отдергивающей с окна занавеску, чтобы посмотреть во двор.

– Бля, да сам прибежит, – басил уже успевший хорошо поддать дядя Коля. – Хули ты за ним носишься? Щас жрать захочет и придет.

Была в этом и своя правда – жрать хотелось сильно. Основной причиной скорого Жениного возвращения в отчий дом был как раз-таки голод, начинающий мучить его уже в середине дня.

Дядю Колю он боялся – тот был похож на бульдога с налитыми кровью глазами, не хватало только слюнявой оттопыренной губы. Как и бульдог, до поры до времени он мог сидеть спокойно, даже как-то меланхолично, не обращая внимания на происходящее вокруг.

Но это было временно – и мама с Женей это знали. Вспыхнуть он мог от любой мелочи: непомытой кружки, закончившейся туалетной бумаги, новости о повышении налогов по телевизору – красные тряпки для него были повсюду. В это время было лучше, не глядя ему в глаза и не делая резких движений, склонить голову и медленно пятиться из комнаты – опять же как в том руководстве по обращению с агрессивными бульдогами. О том, чтобы попросить его помочь с уроками, не могло быть и речи – пару раз Женя пробовал, но терпения дяди Коли хватало на несколько минут. Это напоминало игру «Кто хочет стать миллионером», только в Женином случае все четыре варианта ответа были неправильными. А еще он не помнит, чтобы Максим Галкин или сменивший его Дмитрий Дибров орали матом на ошибающихся игроков.

Иногда к ним приходил его друг – из той же когорты, что и дядя Коля. Впрочем, ничего удивительного – правило о притягивании подобного подобным еще никто не отменял. Имени того друга он не помнил – он вроде бы даже его вообще не называл. Дядя Коля обращался к нему какой-то кличкой, а мама так вообще с ним не разговаривала.

Друг дяди Коли много матерился, кашлял и весь был в татуировках. Таких татуировок Женя раньше не видел. Размазанные синие звезды, будто выдавленные на его коже протекающей шариковой ручкой, и какие-то фразы, значения которых он не знал, а спрашивать не решался.

Однажды он все же набрался смелости и спросил о происхождении этих необычных рисунков – дяди-Колин друг, зычно прогоготав, сказал, что последние восемь лет провел в командировке на экзотических островах, где ему их и нарисовали местные красотки. Женя поверил – их обладатель и впрямь был весь коричневый, только загар был какой-то не совсем морской – сильно желтушный и местами болезненно-серый.

Его приезд из-за границы они с дядей Колей отмечали весь следующий месяц, играя в карты на кухне, пока мама, стоя у плиты, жарила им котлеты и резала огурцы.

Друг дяди Коли почти всегда сидел в одной позе – с согнутой в колене ногой и вполоборота у открытого настежь окна. В него он постоянно курил и плевался – даже сидя у себя в комнате за закрытой дверью, Женя постоянно слышал эти отвратительные харкающие звуки. Однажды кто-то из соседей вроде даже попал под этот артобстрел и начал возмущаться – но появившееся в оконном проеме, как какая-то уродливая кукушка из настенных часов, лицо дяди-Колиного друга сразу убавляло боевой пыл несправедливо оплеванного. Друг дяди Коли не упускал любой возможности высунуться в окно, крикнуть какой-нибудь сальный комментарий проходившим девушкам или в пьяном угаре докопаться до проходившей молодежи – этим он напоминал Жене крота из автомата в детском центре, которого надо успевать бить молоточком, пока тот не скрылся – вот только бить по нему молоточком никто не торопился, как и сам дяди-Колин друг не спешил скрываться. На этом их интересы ограничивались. Из потребностей – накрытый стол и пара бутылок водки. Наверное, если представить пирамиду Маслоу, то такие, как они, комфортнее всего чувствовали бы себя на первой ее ступени. Там прохладно и можно сидеть с пивом.

В какой-то момент им с дядей Колей становилось скучно, и они звали Женю.

«Ты, главное, пацаном будь всегда, – облизывая пальцы, рявкал дяди-Колин друг. – А то уж больно ты сладенький».

– Да какой там пацан, – брезгливо морщился дядя Коля, запрокидывая голову под очередную стопку.

– А ты кем стать-то хочешь, щегол? – дяди-Колин друг продолжал сверлить Женю испытывающим взглядом желтоватых глаз.

– Милиционером, – потупился Женя. В то время он действительно хотел им стать. И даже немного рассчитывал, что его будущая профессия немного остудит пыл этих двоих.

Обоюдный взрыв смеха взорвал кухню.

– Бля, Колян, ну ты кого растишь? – смех дяди-Колиного друга был булькающий и неприятный. – Ты тут без меня мусоров, значит, рОстишь?!

Дядя Коля невнятно повел плечом.

– Запомни, – дяди-Колин друг наклонился к Жене. Смотреть ему в глаза было неприятно, и Женя не поднимал взгляд, предпочитая смотреть ему в область подбородка.

– Запомни, – повторил он. – В жизни надо только на себя полагаться. Никто тебе не поможет. Все суки кругом, кроме твоих близких. В рот тебе смотреть будут, а как только что-то начнет получаться, сразу захотят отобрать.

Неприятная смесь запахов из пива, лука и водки била в нос, но Женя молча выслушивал эти поучения. Показывать неуважение взрослым было некультурно. Даже таким.

В такие моменты мама всегда окрикивала дяди-Колиного друга, как окрикивают человека, которого считают человеком низшего сорта, но при этом опасаются – Женя чувствовал ее страх и неприязнь, и они передавались ему.

Одного с ними дома она Женю не оставляла, но даже в те моменты, когда она выходила из кухни, он чувствовал себя беззащитным, будто стоял не на кухне своей квартиры, а в незнакомой полуночной подворотне. Только в случае с подворотней оставался бы шанс тихонько проскочить мимо воинственно настроенных фигур и остаться незамеченным, здесь же этой возможности не было.

– Да бляди все они, – с таких слов на кухне начинался урок полового воспитания. – Вырастешь – не верь ни единому их слову. – Очередной смачный плевок полетел из окна. Жене иногда казалось, что его носоглотка жила отдельной жизнью. – А тебе девочки-то нравятся вообще? Или ты это, по мальчикам? – дяди-Колин друг неприятно щурился и хихикал, обнажая почерневшие зубы. – Уж больно ты сладенький.

В такие моменты Женя чувствовал на себе сальный взгляд его черных прожигающих зрачков – на каком-то подсознательном уровне он ощущал исходящую от него угрозу, мотивов которой еще не понимал. Но заходила мама, и обмякший дяди-Колин друг осекался.

В их обществе он старался находиться как можно меньше – когда их внимание рассеивалось и они отвлекались от него, он старался как можно незаметнее улизнуть в свою комнату. Шпингалета в его комнате не было, поэтому он придумал свою систему – принесенная из кухни табуретка ставилась под дверную ручку, а поскольку расстояние до нее все равно оставалось приличным, он клал на табуретку несколько энциклопедий и комиксов, подаренных дядей Мишей. «Мелкий, айда с нами в магазин», – зычно горланил из прихожей дядя Коля или его друг. Дверная ручка комнаты со скрипом впивалась в упирающийся в нее комикс, сминая и выкручивая его обложку. Дернув ее еще несколько раз, они махали на эту затею рукой и уходили.

Это было Женино убежище, неприкосновенность которого гарантировали мамино окрикивание «к ребенку в комнату не ходить» и шаткая трехногая конструкция, оберегающая эту комнату от пьяных интервентов.

Посиделки тянулись бесконечно, пока один из участников или, как правило, оба не падали лицом на стол. Но это еще не означало конца – как правило, 30 минут интенсивного сна приводили собутыльников в чувства. Поначалу Женя пытался определить примерное время окончания посиделок по уровню оставшейся в бутылке водки – но как оказалось, эта система измерения времени была не самой надежной и достоверной. Когда бутылка грозила закончиться, дядя Коля со своим другом играли в карты – проигравший должен был идти в угловой магазин за пополнением запасов. Иногда, раздухарившись, они не играли и шли оба.

Глядя в окно на две неровно идущие фигуры, Женя не раз представлял, как их сбивает машина. В его воображении машины были разные – то безымянные жигули, то соседская десятка, то дедушкин вольво. Когда он увидел по телевизору рекламу кока-колы, машина превратилась в огромную красную фуру с гирляндой, управляемую уставшим дальнобойщиком. Машины были разные, но исход был одинаковым – в его воображении живыми дядя Коля и его друг не оставались никогда.

Ему не было стыдно за эти мысли, наоборот, в эти редкие моменты он чувствовал долгожданное облегчение и ощущение справедливого возмездия – пусть воображаемого и мнимого. Но оно было настолько пьянящим, что представлять хотелось снова и снова.

Он представлял все, вплоть до самых мелочей: утробное гудение перепуганного водителя красного гиганта и звук удара, с которым плоский лоб фуры сминает два пьяных тела. Он слышал хруст ломающихся костей, звук рвущихся связок и сухожилий, а в конце – треск тысячи бутылочных осколков, нещадно раздавливаемых в стеклянную пыль огромными колесами. Подъехавшая скорая, конечно, уже была бы ни к чему – выбежавшие из нее врачи, аккуратно огибая мутные лужи из перемешанной крови и водки, констатировали бы смерть двух мужчин – вернее, того, что от них осталось.

Женины размышления прерывал истошный визг дверного звонка и нетерпеливый топот по ту сторону входной двери – злой рок всегда миновал этих двоих, и к ним с мамой они благополучно возвращались целыми и невредимыми.

Через пару недель дядя Коля пришел один и напился больше обычного – как оказалось, дяди-Колиного друга опять забрали в непредвиденную командировку. Наверное, еще больше, чем потерять общество дяди-Колиного друга, Жене было приятно видеть страдания самого дяди Коли – упиваясь ими, он сидел на кухне и, как какой-то энергетический вампир, незаметно рассматривал поникшую грузную фигуру, пытаясь вдоволь насмотреться и насладиться его переживаниями.

Иногда тот смотрел на Женю глазами, в которых отчетливо читалось желание дать ему подзатыльник. Но будучи даже в стельку пьяным, он удерживался, хоть и было видно, что стоит ему это больших усилий. Все же он понимал даже своей пропитой башкой, что мама стерпит многое в отношении себя, но ничего из этого она не стерпит в отношении сына.

Один раз он не сдержался – случилось это в один из «сбегательных» Жениных дней. Женя, вернувшись после школы домой, плотно пообедал. Это сейчас может показаться смешным, но тогда мысль вдоволь наесться супом и пирожками дома, из которого ты собираешься сбежать и не вернуться до родительской капитуляции в виде выдворения дяди Коли из дома, казалась вполне разумной, и главное – перспективной.

Вернулся он чуть ли не в полночь, и дверь ему открыл дядя Коля. За грудки он втащил его в квартиру и сомкнул руки на его шее. Почему-то это было смешно только в «Симпсонах», где Гомер душил своего сына Барта. Женя кашлял и вырывался, пытаясь ослабить хватку дяди Коли. Но тщетно – его руки, всегда жирные от селедки, не разжимались ни на миллиметр. Женино лицо обжигала водочная вонь, долетавшая до него вместе с матом и слюнями. Перед глазами появлялись тысячи черных точек, начинающие превращаться в сплошную рябь, как на старом телевизоре.

Мама с криками налетела на дядю Колю. Пытаясь его оттащить, она разорвала пополам его алкоголичку. Вспоминая тот момент, Женя отмечал, что никогда не видел ее такой разъяренной – весь ее страх к этому человеку ушел, и казалось, весь гнев, накопившийся за полгода такой жизни, смешавшись с материнским инстинктом защиты, сносящим все на своем пути, потоком обрушился на изверга – тот разжал Женино горло и по-идиотски, как рыба, хлопал глазами, прикрывая голову руками и бормоча что-то бессвязное.

Но все это было не зря – дядя Коля этой же ночью был выставлен за дверь. Когда за его поникшей спиной с шумом захлопнулись двери лифта, Женя испытал облегчение. Это была его победа.

Года три назад он был одержим идеей найти дядю Колю – хороший апперкот и несколько точных ударов ногами по рухнувшему на тротуар телу хорошо бы привели в чувство и Женю, и дядю Колю. Если фура так его и не встретила, то «управление» надо брать в свои руки – считал Женя. Да и если бы принцип бумеранга работал, эти бумеранги уже давно торчали бы из дяди-Колиной спины, как дротики из доски для дартса.

Женя знал, в каком дворе жил дядя Коля, и не раз приходил туда с друзьями, выпить пивка на лавочке. Подъезда он не знал, поэтому уповал наткнуться на него, когда тот будет возвращаться с работы. Болтая о чем-то с друзьями, Женя не переставал обводить глазами двор, углы дома и серые балконы, вскакивая по нескольку раз, когда со стороны дороги появлялась фигура, по комплекции напоминающая дяди-Колину. Женя ждал его приближения, нервно перебирая мокрую от ладоней зажигалку в кармане спортивных штанов. Но раз за разом дядя Коля все не приходил, а Женя – трезвел или замерзал. Да и такой гоп-патруль, подозрительно часто ошивающийся под окнами, в конечном итоге привлек внимание соседей, в день очередного Жениного сбора вызвавших милицию.

Оставив попытки найти дядю Колю, Женя уповал на то, что со своим характером тот уже давно нарвался на какие-нибудь неприятности, а если и нет, то с ним должен был расправиться его собственный нездоровый и разгульный образ жизни.

Со всеми последующими мамиными кавалерами он вел себя сдержанно, холодно, демонстративно уходя из комнаты, когда в ней оставались только они двое.

Одному из последних – не то Владимиру, не то Андрею – при его попытке дать отцовский совет Женя холодно вскинул бровь и посоветовал жить своей жизнью, потому что со своей он уж как-нибудь разберется сам.

Все эти годы он чувствовал себя как монастырь, в который каждый норовил прийти со своим уставом. Нет, с монастырем слишком литературно и мягко. Как фонтан, в который каждый хотел бросить свою сраную монетку. Даже не так – как тазик, в котором каждый норовил вымыть свои вонючие, грязные ноги. Женя мог подбирать сравнения бесконечно – одно унизительнее другого. Каждый из этих хахалей пытался его чему-то научить и вставить свои пять копеек, думая, что их воспитание ему куда-то уперлось. «Все вы придете и уйдете», – злорадно думал он, наблюдая в коридоре очередного улыбающегося и распинающегося на комплименты маминого кавалера.

Как итог – не всем разведенкам с маминых кухонных посиделок, пропадая ночами в ресторанах, клубах и на сайтах знакомств, удалось добежать до финишной ленты и гордо схватить свой трофей обеими руками. Кто-то сбился с дистанции, кто-то сдался, махнул на трофей рукой и решил довольствоваться утешительным призом.

Наверное, и маме все эти мужчины уже были не так нужны – встречаясь с ними, она пыталась доказать себе, что еще может быть желанной.

Но Женя понимал – как, наверное, и мама, – что эта гонка за нехитрым женским счастьем для нее уже закончилась – и началась другая, в которой она уже бежит от самой себя – от старой, немощной и одинокой.

ГЛАВА 26

nightmare [naɪtmɛə] – сущ. кошмар, ужас

remission [rɪmɪʃn] – сущ. ремиссия, затихание

attempt [ətempt] – сущ. попытка, стремление

Саша сидела на скамейке, поджав одну ногу под себя. Ее руки были скрещены на груди, а подойдя ближе, он увидел, что ее губы дрожали. «Руки на груди – закрытая поза в психологии», – почему-то подумал Женя.

Но понять настроение Саши можно было без всякой психологии – когда он поравнялся со скамейкой, она, глядя мимо него, сжала свои маленькие кулачки – да так, что ее костяшки побелели. Было видно, что она из последних сил сдерживает истерику.

– Женя!.. Женя! – повторила она. – Я все знаю.

Сердце екнуло. Женя еще не знал, что именно она знает, но эта фраза уже сама по себе заставляла нервничать.

– Мне Максим рассказал, – Саша терла руками еще пока сухие глаза, как будто хотела стереть дорожки, по которым могут побежать слезы.

– Что рассказал? – искренне удивился Женя.

– Ты… мог моей маме помочь… – в Сашиных глазах смешались злость и разочарование. – Мог, но не стал.

Женя обомлел – хоть и говорила она тихо, Жене показалось, что теперь его тайну знают все, как будто она об этом прокричала – и пожилая парочка, прогуливающаяся вдоль стадиона с лыжными палками, и бегающие рядом дети, и молодежь, заливающаяся смехом на дальних трибунах.

– Я… я… я не врач еще даже. Как я смог бы… – Женя услышал, как его собственный голос дрожал, а на последних словах перешел на фальцет, как у подростка в переходный период.

– Ты врешь, – Сашин голос стал вкрадчиво-угрожающим. – Максим рассказывал, как ты людей исцелял в больнице. Тебе это ничего не стоило.

Женя понял, что отступать некуда. Он был загнан в угол.

– Не стоило, говоришь? Не стоило? – приблизившись к Саше, прошипел он. – Да ты хоть представляешь, что я потом испытывал? Какие муки и страдания? Я им, блять, таблетку от всех болезней давал, думаешь? Я, – Женя сильно ударил себя кулаками в грудь, сбив себе дыхание. – Я, Сашенька, своим здоровьем расплачивался. – Он почувствовал, как откуда-то из глубины его тела поднимается ярость.