Хоупфул

– Моя мама жить хотела, – еле слышно сказала Саша.

– Хотела, я знаю. А знаешь, Саш… Я тоже хочу. Я, БЛЯТЬ, ТОЖЕ ЖИТЬ ХОЧУ!!! – голос эхом отразился от стен крытого стадиона, дойдя до верхушек деревьев. Испуганно вспорхнула стайка птиц. Три оживленно разговаривающих девушки перестали смеяться и обернулись. Одна из них, улыбнувшаяся Жене брюнетка, теперь проводила его испуганным взглядом. Молодежь на трибунах перестала о чем-то перешептываться. Женя почувствовал, что все смотрят на них, но ему было все равно – слезы бессилия и жалости к себе уже бежали по его щекам.

Саша, казалось, впала в какой-то транс – несколько секунд она в оцепенении смотрела на Женю.

Она резко вскочила – поначалу Женя решил, что она хочет наброситься на него, и резко отпрянул, готовый прикрыть руками лицо. Но Саша, схватив сумку, развернулась и быстро пошла к выходу со стадиона.

При резком развороте ее волосы сделали пируэт. Жене в нос ударил знакомый запах ее духов. Он хотел броситься ей вслед, но он не знал, что скажет ей, когда схватит ее за плечи и развернет к себе.

Он был раздавлен.

– Я не врач еще даже, как бы я смог, – рядом кто-то наигранно запричитал.

Женя повернул голову – на скамейке сидел Макс. По-видимому, он был здесь все это время, но Женя не понимал, как он его не заметил раньше. Макс вальяжно растекся по лавке, закинув ногу на ногу.

Сжав зубы, Женя в два шага подскочил к нему.

– Ты нахера ей рассказал? – крикнул он. – Тебя, блять, кто просил? – он еле удерживался, чтобы не схватить Макса за грудки пальто.

– Так а кто бы ей еще рассказал? Ты, что ли? – в голосе Макса слышалось презрение.

Женя задохнулся от такой наглости.

– Я… я… Я бы сам рассказал, когда пришло время! – заорал он. Капельки слюны вылетали из его рта.

– Ты? – Макс пренебрежительно осмотрел Женю с головы до ног. – Ты бы не рассказал. Да и какое время-то ты ждал? Оно уже ушло все.

Со скучающим видом он встал и отряхнул пальто.

– А знаешь почему? – продолжил он. Его лицо оказалось буквально в паре сантиметров от Жениного. – Не отвечай. Сам скажу. Потому что ты чмо. Обыкновенное такое чмо. Всегда им был, всегда и останешься. И да, извини, что руку не жму на прощание, – добавил он. – Я тут простыл просто на днях, не дай бог тебе здоровьем рисковать своим.

Толкнув застывшего Женю плечом, Макс неторопливо пошел к воротам, за которыми несколько минут назад скрылась Саша.

Женя почувствовал, как его переполняет ярость. Она буквально клокотала. Решительными шагами он догнал удаляющуюся фигуру Макса.

– Это, Макс… – еле сдерживая гнев, крикнул он.

Макс нехотя обернулся:

– Слушай, я тебе уже все…

Боковой удар левой пришелся как раз в челюсть – Макс, зашатавшись, отступил, но сумел сохранить равновесие. Следующий прямой правой пришелся Максу аккуратно в глаз, и тот, не успев оправиться от первого удара, упал на грунтовое покрытие стадиона.

Он попытался встать, но получил резкий удар ногой по ребрам.

– Гондон! – кричал Женя. – Мразь! – схватив Макса за грудки, он, приподняв его, с силой ударил затылком о землю.

Макс, хватаясь руками за Женино лицо и одежду, ногами пытался подсечь Женину лодыжку, лишив его равновесия.

Женя, рухнув сверху на Макса, нанес ему серию сильных ударов по лицу.

Несколько раз Макс, уворачиваясь, заставлял Женю промахиваться, и тот с глухим звуком бил костяшками в асфальт. Но Женя не чувствовал боли – его болевой порог достиг своего максимума, и он лишь с гневной досадой прижимал Макса крепче к земле, чтобы тот не дергался.

Замахнувшись для следующего удара, Женя почувствовал солоноватый привкус крови во рту. На секунду он застыл, пытаясь понять, откуда он взялся. Разжав кулак, Женя тяжело дышал, все еще держа Макса за грудки.

Тот покраснел и кашлял, в остальном же, помимо растрепанных волос, он был невредим. На лицо Макса упало несколько капель крови. Женя, изумленно глядя на лежащего под ним друга, провел под носом тыльной стороной руки – запястье заалело от струящейся из носа крови. В ту же секунду он почувствовал резкую боль, которая заставила его сложиться пополам. Кровь из носа бежала ручьем, подбитый глаз заплыл синяком, а ребра ныли так, будто по ним прошлись железным прутом.

Макс, отряхиваясь, встал. Бросив взгляд на корчившегося под ногами Женю, он развернулся и как ни в чем не бывало продолжил идти к железным воротам стадиона…

Женя хотел крикнуть ему что-нибудь вслед, но, когда он набирал воздух в легкие, ребра острыми ножами впивались ему в легкое. Сделав усилие, Женя перевернулся на здоровый бок. Запекшаяся кровь, как маска, сковала лицо, а пульс отдавался глухим звуком в отекшем глазе.

Жене захотелось закричать, чтобы его услышали все – и Саша, которая, наверное, уже прошла целый квартал, и Макс, серое пальто которого уже скрывалось за воротами, и люди из окрестных домов.

Женя сжал кулаки и набрал в легкие воздуха…

ГЛАВА 27

Hopeful [хоупфул] – обнадеживающий, надеющийся

Женя не любил похороны – вернее, их вряд ли вообще кто-то любит, за исключением, наверное, похоронных агентств и магазинов ритуальных услуг.

Он не знал, куда деть глаза, руки и эмоции. Последних, к слову, у него и не было – на похоронах он чувствовал себя лишним. Далеким и оттого равнодушным родственником, приглашенным для массовки и вертящим головой в ожидании приглашения на поминальный обед. Среди рыдающих женщин и слезящихся мужчин он чувствовал себя неловко, будто стыдясь того, что у него не получается скорбеть вместе с ними.

Он, может, был бы и рад, но его организму было виднее: нужные нейроны и рецепторы не срабатывали, мелатонин и эндорфин не выделялся – и как следствие, Женя стоял с каменным лицом, которое лишь с натяжкой можно было назвать скорбным. Пытаясь искусственно себя разжалобить, он даже пару раз прокрутил в голове пару грустных песен из фильмов, да все без толку. Саундтрек к происходящему не подходил, режиссер кричал: «Не верю».

После похорон бабушки они несколько раз ездили на ее могилу, но мама всегда говорила о том, что в земле лежит всего-навсего тело, а душа давно уже не здесь, не в земле. Дедушка цыкал и крестился, но все же слушал ее.

Он отчетливо помнит одну из таких поездок: их с мамой утро началось со скандала. «Что-то не нравится – иди жить к отцу», – безапелляционно отрезала мама.

Женя знал, что мама может привести любой спор к удобному для нее знаменателю. Женщины спорят по своим правилам. Приводить аргументы и контраргументы им скучно, да и кажется делом совсем необязательным. Они с легкостью выйдут за рамки спора, если чувствуют, что несут потери и начинают попадать в тупик. Нехватку доказательной базы легко заменят эмоциями.

Спорить с женщиной – это как играть в шахматы с пятилетним ребенком, который во что бы то ни стало хочет тебя обыграть. Пока твой конь шагает на С4, ее ладья уже сходила слоном, а пешка – ферзем.

– Блять, а при чем тут отец? – рассвирепел Женя.

– А при том! Ты весь в него, – крикнула мать.

Женя уже не мог сдерживать себя. Это монотонное, как японская пытка водой, сравнение с отцом наконец ему полностью осточертело. Подвергаемый пыткам наконец сломался и готов был заговорить.

– Да? – Женя, чуть сбавив тон, начал с полушепота. – А как ты думаешь, почему отец ушел? Да потому, что ты перестала быть ему интересной. Как женщина и как личность. Я его прекрасно понимаю. И знаешь, даже нисколько не злюсь.

Мама несколько секунд стояла в оцепенении – в ее полуоткрытом рту остановилась созревающая мгновение назад гневная тирада. Развернувшись, она быстрыми шагами направилась к себе в комнату. Хлопнула дверь.

Женя услышал приглушенные всхлипывания.

Идти в комнату он не торопился. В нем играло какое-то чувство злорадной победы – он убедился, что его слова могут ранить. Впрочем, слушать всхлипывания ему было неприятно и неловко. Встав, он закрыл дверь в свою комнату и лег на диван. Пролежав с минуту, он не выдержал и подошел к двери в мамину комнату. Сквозь матовое дверное стекло он видел ее силуэт, лежащий на диване. Вроде успокоилась. Подержав с полминуты руку на дверной ручке, он вернулся к себе.

На кладбище у бабушки они с девяти утра красили оградку, вскапывали сорняки и мыли памятник. Даже на обед прерывались. Мама рассказала деду об утреннем скандале. Раньше Женя всячески бы пытался ее останавливать – но не сейчас. А что он ему сделает? Опять заставит учить английский?

Дед окончательно помешался на своем английском. Он даже потратил полпенсии на английские пособия. Даже купил какой-то календарь. «Слово дня», или как-то так. Ему, видите ли, было недостаточно, чтобы Женя это слово просто выучил. Он хотел, чтобы каждое слово было переписано в тетрадь. И что самое ужасное, вместе с транскрипцией.

Дед, стукнув несколько раз по раскладной табуретке, чистил яйцо. Почему-то Женя только сейчас заметил, как он постарел. Раньше это мешал заметить голос – вот он нисколько не изменился. В остальном же это был самый настоящий старик.

В конце оставили у изголовья памятника искусственные цветы, похожие на большие ярко-желтые подсолнухи. Почему-то искусственные цветы были гораздо ярче обычных – это сразу бросалось в глаза, когда Женя, сидя на заднем сиденье дедушкиного вольво, рассматривал сменяющиеся в окне машины памятники. Серыми холмами они росли из земли, и яркие головки искусственных цветов контрастно на них выделялись, будто были нарисованы детской гуашью.

Женя взял в руки календарь со словами. А вот и первое слово.

Hopeful [{}həʊpfʊl] – обнадеживающий, надеющийся.

Ага, весьма многообещающе. Особенно транскрипция. Что это еще за «ʊ». Женя размашисто переписал слово в словарь.

Дедушкин вольво остановился на светофоре.

По радио играла Adele. Голос красивый. Загуглил – толстуха. И почему, имея столько денег, так трудно держать себя в форме?

– Кто же так транскрипции пишет, – усмехнулся дед. У него была дальнозоркость, и он держал словарь чуть ли не на вытянутых руках. – Русскими буквами. А вроде за границу мечтаешь перебраться.

Женя промолчал.

– Одно – это совсем несерьезно, – продолжил дед. – Давай по три. Три слова каждый день. И с человеческими транскрипциями. Которые уже знаешь – не считаются.

«Боюсь, что считаться будут все», – хмуро подумал Женя. Предыдущие слова забывались молниеносно, как будто он их и не учил.

Это было последнее, что он помнит. Оглушающий лязг капота серебристого рендж ровера, протаранившего и смявшего, как игрушечный, их старый вольво – он уже не помнил. Рассказали в больнице.

Но оно, наверное, и к лучшему – в конце концов, услышать фразу «пассажир и водитель вольво доставлены в больницу… пострадавшая от многочисленных травм скончалась…» по телевизору было не так больно, как увидеть это вживую. В конце концов, лежа в больничной палате, можно попробовать себя убедить, что ведущий новостей ошибся. Он же не упомянул фамилию. Или упомянул? Или это был и не телевизор, а разговоры врачей? Хотя нет, он отчетливо слышал дикторскую интонацию.

В любом случае, даже если и так, фамилия не такая уж и редкая. Сколько таких в городе? Человек 10 однофамильцев точно найдется. Конечно, так и есть – просто совпадение. Другая фамилия. Другой вольво. Другой рендж ровер.

В палате было тихо и даже как-то умиротворяюще. Если бы не больничный запах и яркий свет, бьющий прямо в глаза, то ее можно было бы даже с натяжкой назвать комфортной.

Персонал был обходителен – первое лицо, которое он более-менее запомнил, принадлежало молодому парню. Его долговязая фигура с рыжеватой бородой несколько раз помаячила мимо него. Халат ему совсем не шел – на его худом теле он висел, как на гардеробной вешалке. Он деловито, слегка нервно ходил по палате и что-то говорил своей коллеге – слов Женя не помнит. Зато его коллегу он запомнил хорошо – симпатичную брюнетку, тоже в халате. А вот ей он очень даже шел. Она что-то писала в большом журнале, похожем на школьный. Перевернув страницу, она заложила волосы за ухо и бросила на Женю беглый взгляд. На ее пальце было обручальное кольцо. На мгновение Женя даже расстроился. Впрочем, какая разница? Есть у нее кольцо или нет. Было глупо тешить себя мыслью, что у них что-то когда-то могло выйти. Нет, он слышал истории, когда врачи влюблялись в своих пациентов. Но это не тот случай. Даже у кота в зооклинике есть все шансы влюбить в себя ветеринара. Но не у него. Он– нескладный школьник, да еще и в таком неприглядном виде. На койке, в синяках и беспомощный. Она бы никогда на него даже не посмотрела. Оставалось тайком смотреть на нее из-под полузакрытых век, надеясь, что она не увидит направление его взгляда.

Гроб аккуратно опускали в вырытую землю. Женя проводил его взглядом и посмотрел на Сашу – с ней они так и не съехались. Почему – он сказать не мог, наверное, до сих пор чувствовал себя виноватым. Ведь если бы не он, никто бы из присутствующих сейчас здесь не находился.

После смерти мамы у него были странные ощущения – все мамины подружки наперебой гладили его по голове и просили не плакать, при этом рыдали сами. А он и не плакал – он был в какой-то растерянности. В состоянии фрустрации он сидел на диване, как за партой, нога к ноге. У мальчика шок – шептались они, желали поправляться дедушке, оставляли подарки и уходили.

Было непривычно видеть их старый состав в прихожей, только в этот раз трезвый и не ржущий.

Когда входная дверь захлопывалась, у Жени оставалось ощущение, что он выиграл олимпиаду или какой-то важный конкурс – после ухода маминых подруг он оставался в окружении коробок конфет, компьютерных игр и подарочных карт.

Изменилось отношение и в школе – идущие стройным рядом на последней странице дневника тройка по физике и очень слабенькая тройка по химии превратились в годовые четверки. В следующем году, правда, будет ЕГЭ, а комиссия вряд ли накинет несколько баллов к части В.

На мамины похороны прилетел и Женин отец со своей новой семьей. Он вроде даже выбился в люди и работал в Москве каким-то важным программистом. Женя не разбирался в брендах, но даже невооруженным взглядом было видно, что его папа был одет дорого. Забавно, ведь он запомнил его другим – сидящим перед очередным собеседованием на кухне и подпаляющим зажигалкой торчащие из сумки нитки, пока снующая рядом мама гладила его застиранную белую рубашку.

Тетя Катя была беременна вторым – или второй – и вроде не работала. Глядя на отца, Женя испытывал чувство, похожее на купированную злость, которой в злость полноценную помешало перерасти уже давно сидевшее безразличие. Да и со всей этой ситуацией он уже давно смирился. Надо было отдать отцу должное, в связи с недавней трагедией он неплохо помог им в финансовом плане. Оставил он денег и лично Жене, ободряюще похлопав его по плечу и сунув несколько свернутых купюр в нагрудный карман его пиджака. Даже в этом жесте чувствовалась какая-то покровительственность, будто он протянул милостыню старательно играющему на скрипке мальцу в подземном переходе. Почему-то именно после этого Женя понял, каким далеким человеком стал ему отец. Глядя на их с тетей Катей лица, ему все же было обидно оттого, что у них с тетей Катей все получилось, а с мамой – нет. Он искренне не понимал, что его отец мог получить в той семье, чего бы он не получил с ними. Было неприятное ощущение, что они с мамой все это время были чем-то вроде перевалочного пункта или трамплина, с которого его папа солдатиком прыгнул из жизни обычной в жизнь счастливую.

Напоследок они пригласили их с дедом в Москву – учтивая вежливость, в которую никто не поверил. Особенно если учесть, что и без того уже не особо подвижный в силу возраста дед после аварии долгое время не вылезал из гипса – но зато в аэропорт отец с его новой семьей уехали с чистой совестью. Что до тети Кати, то раньше он бы многое отдал, чтобы увидеть, как она улыбается. Он помнил чувство, с которым в Сочи проходил мимо ее полуоткрытого номера. Сердце замирало, и дыхание учащалось. Он боролся с желанием подойти ближе и подсмотреть в щелку. Хотя бы бросить беглый взгляд. В прихожей стояли ее белые кроссовки – они собирались играть с дядей Денисом в теннис. Кроссовки были совсем маленькие, на пару размеров больше Жениных сандалий. В номере шумел душ. Неизвестно, чего он боялся больше – своих желаний или того, что его заметит дядя Денис. Он представлял, как она, откидывая золотистые волосы, мажет тело маслом для загара. В прихожей послышались мягкие шаги ее босых ног, и он смущенно сбежал вниз по лестнице.

Ему нравились эти ее два чуть выступающих резца, из-за которых ее улыбка казалась детской. Да что там нравились, он был в них влюблен. Теперь же – безразличие и злость. Выпади ему шанс, он бы воспользовался ею и бросил. Пустоголовая блондинка, да к тому же наивная. С идиотскими сережками-ласточками. На вид дорогие, но безвкусные – наверное, папин подарок. Он никогда не разбирался в женских украшениях. Приехал, наверное, перед Новым годом в ювелирный и замучил всех консультантов. Пока они с мамой в это же время ходили в ломбард сдавать ее украшения.

Правда, желание с гордостью швырнуть деньги в отцовское лицо отсутствовало – напротив, эти деньги были тщательно и скрупулезно потрачены в пиццериях, кинотеатрах и парках города Екатеринбурга. Туда же он водил и своих друзей, выступая в роли спонсора, и в течение двух недель был кем-то вроде юного Великого Гэтсби местного разлива – по-настоящему наслаждаться тратой денег мешали, правда, трагические обстоятельства их получения. Кто-то из товарищей предложил помянуть погибшую и купить водки. По такому поводу «поминальная процессия» выросла вдвое – желающих нажраться независимо от повода всегда хватало. Теплая водка была разлита по норовящим унестись от ветра пластиковым стаканчикам на самой дальней скамейке парка. Зрелище было жалкое – кучка сидящих на обгаженной птицами скамейке пьяных школьников, пытающихся подавить отрыжку на минуте молчания.

Поминки получились так себе – кто попьянее, пошли блевать, кто потрезвее – клеить в парке девчонок. Траур был как-то мигом позабыт.

– Ептить, Жень, ну жизнь-то продолжается, – раскрасневшаяся рожа какого-то жирного пацана из параллельного класса, нарушая все границы личного пространства, маячила перед самым Жениным носом. – Ну а че теперь, вешаться, что ли? – в завершение он пытался выдавить что-то из разряда «не тот слаб, кто упал, а кто после этого встал и пошел» – или подобную не относящуюся к делу ерунду, но язык уже его не слушался. Женя еще долго жалел, что удержался и не съездил по этой пунцовой набуханной роже.

Женя пошел отлить в кусты, но возвращаться не стал – и судя по молчавшему до конца дня телефону, никто из компании его так и не хватился.

Затем был школьный психолог. Встречу назначили вместо последних двух уроков. За час до «сеанса» Женя выпил за школой две бутылки пива. Жвачку не зажевал специально. В знак протеста.

Школьным психологом была миловидная девушка, миниатюрная и как будто все время напуганная. Она бесшумно ходила по школьным коридорам, а при виде бегущих младшеклассников отходила в сторону, прижимаясь к стенке – как будто это был не школьный коридор с детворой, спешащей в столовую, а трасса Москва – Екатеринбург с ревущими на полной скорости машинами.

Бытует расхожее мнение о том, что в психологи идут для того, чтобы разобраться со своими собственными проблемами. Скорее всего, школьная психологичка выбрала свою специальность именно по этой причине. Она все время боялась повести себя нетактично, осекалась даже на вполне безобидных словах и, судя по рефлексии, все не решалась утешительно положить руку на Женино плечо.

Женя сидел и смотрел, как она перебирала какие-то распечатки, слегка растерянно в них заглядывая. Он чувствовал свое превосходство, как будто дал ей задание, которое явно было ей не по зубам. Это вам не убеждать отличницу, что четверка по географии еще не полный конец.

Наконец, она придвинула Жене лист.

«Сука, да вы издеваетесь», – промелькнуло у него в голове.

Вопрос 1. Насколько часто у вас возникали мысли о собственной смерти, учитывая всю жизнь?

Зашибись. Вот так вот сразу в лоб.

Варианты ответов:

Всего пару раз.

Никогда.

Более 3 раз. Довольно часто.

(Более 5) Часто.

(Более 10 раз) Очень часто.

Вопрос 2. Захлестывают ли вас эмоции?

Никогда;

редко;

иногда;

часто.

Вопрос 3.

Боитесь ли вы оставаться в одиночестве?

Вопрос 4.

Возникает ли у вас чувство изолированности от окружающего мира?

Вопрос 5.

Как вы ведете себя в критической ситуации?

Вопросы напоминали содержимое тестов на выявление характера, которыми балуются домохозяйки. В них все результаты хорошие. Не было такого, что по прохождении одного из них тебе бы рекомендовали обратиться к психиатру, и чем скорее – тем лучше. В основном они рекомендуют грустным чаще улыбаться, а улыбчивым – продолжать в том же духе.

Затем были кляксы, в которых он ничего не увидел. Перескочить задание было нельзя, поэтому он заставил себя увидеть в них лошадь, человека, дом, лодку и ад. Последним он решил пощекотать психологичке нервы, так как становилось скучновато.

Психологичка что-то торопливо писала. Часть про ад ее заинтересовала.

Несколько раз Женя искусственно зевал, всем своим видом демонстрируя свое несерьезное отношение к происходящему. Как опытный подопытный кролик, которого дали совсем еще зеленому лаборанту.

Мочевой пузырь давил, а в животе уже гуляла изжога от пива, выпитого на голодный желудок.

Но больше всего раздражала директриса. Эта старая овца, не зная, куда себя деть, ходила из угла в угол и бросала тревожные взгляды. Почему на приеме у психолога ходит кто-то третий? Ему казалось, что это личное дело двоих. Иногда она подходила сзади и, вытянув шею, силилась заглянуть в заполняемые Женей бумаги. В нос ему ударял ее удушливый приторно-ванильный запах духов. На лбу проступила испарина, и хотелось блевануть куда-нибудь на стол. А лучше не на стол, а прямо на директрису, чьи приглушенные вздохи уже набили оскомину. Прямо на ее туфли с торчащими из них варикозными ступнями.

А что, ведь ему даже ничего не скажут. «Мальчику можно, у него трагедия».

Директриса вздыхала и продолжала расхаживать по кабинету.

Ну и поделом ей. Пускай чувствует неловкость. Интересно, а она вообще ее когда-нибудь чувствовала? Даже удивительно, что этот макет человека может думать о чем-то другом, кроме опозданий.

А еще эта ее кофта с крупными камнями. Кто-нибудь, объясните ей уже, что с этими камнями она годится в жены цыганскому барону. А этой ужасной помадой она набросила себе еще лет 15. Хотя какая ей разница. Эти же 15 лет ей уже набросили огромные, как театральные кулисы, бедра. Отныне красная помада лично отказывается быть признаком сексуальности, пока она еще есть на губах таких теток.

Подошла Саша и взяла его под руку.

– Пойдем? – она подняла глаза.

Женя кивнул.

ГЛАВА 28

line [laɪn] – сущ. линия, черта

fall [fɔ l] – сущ. падение, снижение

abyss [əbɪs] – сущ. бездна, пропасть

– Надо серьезные дела делать, – Гриша смотрел куда-то поверх крыш домов.

– Какие? – уточнил Женя.

– Серьезные, – повторил Гриша. – Хватит херней заниматься.

Женя молчал. Он хотел разобраться, что Гриша подразумевал под «херней», но не стал. Пункт первый негласных правил гласит: в разговорах с ребятами из детского дома лучше лишний раз промолчать. Есть большая вероятность что-то ляпнуть и потом оправдываться за свои слова.

– Вот скажи, – продолжил Гриша, – тебе сколько денег надо, чтобы хватило?

– Ну на день если, – начал Женя, – то рублей…

– Да какой еще на день? – оборвал его Гриша. – Ты как гусеница, что ли, один день живешь? Я хотя бы про месяц спрашиваю.

Женя пожал плечами. Он хотел сказать, что гусеницы живут больше чем один день, но не стал. Смотри пункт 1.

– Даже не знаю, – ответил он.

– Вот видишь, ты не знаешь, – Гриша присел на корточки. – Потому что за тебя все твои родители знают. Ты поди даже и не представляешь, что и сколько в магазине стоит. Тебе вообще без разницы. Все готовое к носу подносят.

Жене были знакомы эти разговоры. Их рано или поздно заводил каждый второй обитатель детдома. В таких случаях он обычно косил под дворового пацана, родители которого не обеспокоены его воспитанием. «Да у меня их, можно сказать, и нет», – говорил он, имея в виду отца. Но Гришу было не провести.

– А мне ничего не поднесут, – процедил он. – Ты знаешь, что будет, когда нам тут 18 стукнет?

Женя отрицательно помотал головой.

– Погонят нас отсюда нахер, вот что. Дадут денег на автобус и на пожрать на два дня. И все. Лети, птичка, из гнезда. И не возвращайся.