Хоупфул

Медсестра села на край койки и протянула Сашиной маме в несколько раз свернутый кусочек марли.

Наконец, кашель прекратился. Было ощущение, что он одним грубым и резким движением сдернул зыбкую пелену радости и спокойствия, которую Сашина мама долго пыталась создать перед приходом дочери.

И сейчас, когда эта пелена спала, Женя увидел измученную, сильно постаревшую женщину, которая скорее была похожа на манекен. Ее лицо приобрело какой-то пепельный оттенок. Из-под опухших век на Женю смотрели покрасневшие глаза с застывшими на них от напряженного кашля слезами.

Она, не отрывая марлю ото рта, сжала ее в комок и убрала в сторону. Женя успел заметить, что она была насквозь красная от крови.

Сделав усилие, Сашина мама слабо улыбнулась. Одна не удержавшаяся на глазу слезинка побежала вниз, застыв на середине щеки.

– Пока, – беззвучно сказала она, кивнув головой.

Саша взяла Женю за руку, но он стоял как вкопанный. Внутренняя борьба в нем, казалось, уже достигает своего апогея. Не в силах что-либо предпринять, он попятился назад, не сводя с нее глаз.

– Д… До свидания. Мы придем еще, – упавшим голосом сказал Женя.

Сашина мама утвердительно моргнула, едва кивнув головой.

С каждым шагом к двери Женя ощущал нарастающие отголоски какой-то бессильной злости.

Дверь палаты закрылась.

«Мудак! – злость к себе начинала подступать, как спящий долгое время, но уже готовый вот-вот начать извергаться вулкан. – Ссыкливый мудак», – мысленно, удар за ударом, Женя сам себе разбивал лицо.

Саша взяла его под руку и прижалась плечом. Женя шел молча, плотно сжав губы.

Она что-то рассказывала, наверное, желая прервать тишину и отвлечь себя, но Женя ничего слышал.

Спускаясь к гардеробу, они проходили мимо стены, состоящей из множества плиток синего, зеленого и бутылочного цвета.

Жене хотелось отпустить Сашину руку и с размаха ударить по ней, сломав костяшки. Чтобы на пол, громко звеня и привлекая внимание врачей и посетителей, полетели блестящие осколки. А лучше не на пол – а в него, впиваясь бесчисленными острыми углами.

Взяв в гардеробе пальто и Сашину куртку, Женя молча и резко застегивался. Молния пальто неприятно защемила шею.

– Саш, – хмуро позвал он.

– Что? – Саша, поочередно вставая на одну ногу, снимала бахилы.

– А когда мы снова придем?

Саша слегка удивленно посмотрела на Женю, застыв с зажатыми между указательным и большим пальцем бахилами.

– А ты хочешь?

– Конечно хочу, – из-за разрывающей его злости ответ прозвучал резко, но Саша не заметила интонации.

– Ну… я думала послезавтра еще прийти.

Саша внимательно смотрела на него – она чувствовала Женин настрой и решительность, но объяснить их причину не могла.

– Давай я тогда в полшестого заберу тебя с танцев, и поедем оттуда сразу. Хорошо?

Саша придвинулась к Жене и обняла его.

– Хорошо, – шепотом сказала она.

Во время поцелуя Женя чувствовал к себе неприязнь – так бывает, когда целуешь человека после обмана, в который он поверил, или измены, о которой он не знает. Неприятное чувство незаслуженного поцелуя.

– Зачем побрился? – Саша коснулась губами Жениной щеки. – Тебе с щетиной лучше было.

– От взросления убегаю и самого себя, – попытался улыбнуться Женя. – Больше не буду.

Женя молча смотрел в заляпанное окно такси на отдаляющуюся больницу.

Ее серые окна равнодушно смотрели вслед.

Почему-то все больницы в России выглядят так. У тебя в городе может быть просто офигенная библиотека с евроокнами, несколько пятизвездочных гостиниц и два аэропорта. Но больницы везде одинаковые.

Они не обязательно старые, с серыми стенами и почерневшими от времени оконными рамами, хотя есть и такие.

Они скорее стерильные – в самом широком смысле этого слова. И речь идет не о чистоте.

Но у всех больниц было одно общее – скрипящие и тяжелые входные двери, которые с громким и оглушающим звуком захлопываются позади тебя, отрезая от внешнего мира.

Этот лязгающий звук означает, что отныне ты в другом мире. Мире вечно недовольных медсестер, врачей и гардеробщиц. Мире ничего не знающей и не торопящейся тебе подсказать регистратуры, но с радостью готовой повторить тебе, что они ничего не знают. На два-три тона повыше. Мире медленно гудящих лифтов с тусклыми лампочками, рождающих в тебе легкую форму клаустрофобии. Мире непрекращающегося шарканья бахил. Этот мир всячески пытается сказать: тебе тут не рады.

Женя, до того как еще пошел в медуниверситет, нашел этому, как ему казалось, простой ответ.

Он очень простой: в больницах лежат – кто? Правильно. Больные.

А больные люди никому не нравятся. Все любят здоровых и веселых.

Такси повернуло на мост, и больница, сверкнув тускло горящим светом верхних этажей, скрылась за обоймами высоток.

Саша смотрела в противоположное окно. Ее заложенная за ухо прядь волос обнажала маленькую сережку в форме ласточки.

Щелкая костяшками пальцев, Женя думал о завтрашнем дне.

Он твердо знал, что завтра у него все получится. Получилось бы и сегодня, если бы он так жестко не зассал.

Такси остановилось у Сашиного дома. Обняв ее на прощание, Женя смотрел, как маленькая фигурка, запахнувшись от порывов ветра, скрылась за подъездной дверью.

Ему хотелось прийти домой и напиться, чтобы алкогольное опьянение размыло в его воспоминаниях эту сцену слабости. А лучше наоборот, не пить, чтобы ничем не ослаблять свое самоистязание.

ГЛАВА 24

late [leɪt] – прил. поздний, запоздалый

replacement [rɪpleɪsmənt] – сущ. замена, замещение

dream [dri m] – cущ. мечта, греза

Наступило утро. Женя чувствовал себя отдохнувшим и даже поймал себя на мысли, что вчерашний день, а точнее его конец, воспринял со свойственным ему максимализмом. Умывшись и приготовив завтрак из трех жареных яиц и хватившей на один тост арахисовой пасты, он позвонил Саше.

Пару раз непринужденно пошутив и поболтав, он почувствовал, как постепенно возвращается в привычное русло.

Надо разработать план сегодняшнего дня – думал он. Хотя план – это громко сказано: меньше троить и меньжеваться, а больше делать. Да делать-то ничего и не надо, собственно. Просто до руки дотронуться.

В приподнятом настроении Женя съездил в торговый центр, прошвырнувшись по его этажам, купил пару футболок и выпил чашку кофе. Почему-то сегодняшний день его нисколько не пугал, разве только что он то и дело поглядывал на часы – минутные стрелки неохотно двигались по циферблату. А ему хотелось уже поскорее сделать то, что должен, и оставить все связанные с этим мысли позади.

Вернувшись домой, Женя решил скоротать время за просмотром фильма – оставалось еще часа полтора.

В кармане куртки зазвонил телефон.

– Алло? Алло? – сначала он подумал, что Саша набрала случайно, но доносившиеся с другого конца телефона всхлипывания убедили в его обратном.

– Саша, что случилось? – спросил он, вешая куртку.

– Мама… она… умерла.

Женя почувствовал, как внутри него что-то обрывается: казалось, он теряет равновесие.

– Как? Когда?

– Позвонили только что, – Сашин голос срывался, рискуя перейти в один протяжный стон.

– Я… я приеду к тебе сейчас.

Женя молча зашел на кухню и сел за стол. В голове было пусто. Вернее, в ней стоял какой-то звон, как будто где-то отгремели колокола. Гул, который ты слышишь еще где-то с минуту и уже не понимаешь – продолжается ли он или это уже в твоей голове.

Женя зашел в ванную и подошел к зеркалу. Несколько секунд он стоял неподвижно, рассматривая свое отражение.

Резкий удар лбом о зеркальную поверхность вывел его из оцепенения.

– Долбоеб! – закричал он.

Зеркало покрылось паутиной, мелко испещренной посередине, с расходящимися в разные стороны лучами трещин.

– Мудак, – второй удар был куда более звонкий – мелкие осколки со звоном падали на кафель. Тонкая струйка крови с рассеченного лба капала с носа и щекотала ноздри.

Женя обессилено сел на кафельный пол ванной и обхватил голову руками.

Кровь, смешиваясь со слезами, разбавленным потоком барабанила по лежащим на полу осколкам.

Женя, прижавшись к стене, в бессилии пинал ногой ванную, от чего она издавала протяжный чугунный гул.

– Ссыкло! – рассыпались стоявшие на краю ванны шампуни и зубные щетки.

Холодная батарея, к которой он прижался, уже неприятно отдавала в затылке и шее, но Жене было все равно.

Встав, он подставил голову под ледяную струю. Розовый, с привкусом железа на губах поток сходил с его лица и волос, утекая в сливное отверстие.

Прижимая ко лбу пропитанную хлоргексидином ватку, взятую из аптечки, он с усилием завязывал шнурки в темной прихожей. Накинув куртку, Женя вышел из квартиры и хлопнул дверью.

Все хотят умереть красиво, если не сказать празднично. И одним глазком посмотреть, как все страдают на их похоронах. В каком-то журнале он прочел статью про американца, который распланировал свою смерть как обычный субботний поход в кино. Утром он пил свежевыжатый сок, а уже вечером лег в кровать, чтобы никогда не проснуться.

Даже открытку подготовил. В духе «Эй, приходи на мои поминки в четверг. Будет алкоголь и девочки. Из неприятного – только мой труп в гробу. В остальном же будет весело». В общем, как мог изгалялся над старухой с косой.

Но это редкость. В основном смерть приходит неожиданно и у порога особо не топчется. Она выбивает из-под ног почву и с размаху бьет тебя об землю. Вырывает из рук газету разорвавшимся тромбом. Сбрасывает руки с руля отказавшими тормозами и фонарным столбом.

Короче говоря, особо она не церемонится. И главный вопрос «за что?» тоже оставляет без ответа. Вернее, ответ на него есть, да только мало кому он понравится. А ответ следующий – «да вот так». Может так случиться, что никто не смотрит на нас сверху со счетами и заметками и не считает наши хорошие и плохие дела.

Большинство известий о раке легких родственники больного встречают словами «да ведь он ни одной сигареты в жизни не выкурил».

Так уж получается, что сосульки, кирпичи и инсульты до безобразия равнодушны в выборе своих жертв. Они ничего не слышали о карме, злом роке и о «Бог накажет». Да, им приписывают близкое знакомство с судьбой, но скорее всего, они и не подозревают о существовании друг друга. Срываются с крыш они абсолютно бесстрастно. Без всякого злого умысла.

Просто это должно было с кем-то случиться, и так случилось, что в этот раз этот кто-то – ты.

Саша подошла и аккуратно провела пальцем по рассеченному Жениному лбу.

– Это где ты так? – спросила она.

– Дома порезался, – не глядя на Сашу, ответил он.

Саша прижалась к его груди.

– Может, пластырь? – спросила она.

– Да нет, спасибо. Заживет.

Несколько минут они молча стояли, прижавшись друг к другу.

– Саш, мне очень жаль, – Женя прервал тишину.

Саша подняла глаза.

– К этому все шло, – сказала она после небольшой паузы. – Она отказалась от лечения, так что… Надо будет ее вещи забрать из больницы, – тихо сказала она.

Он ожидал встретить Сашу в слезах, но на удивление, выглядела она весьма сдержанно, даже рассудительно. А может, уже просто устала реветь.

Лучше всех отучить его реветь получилось у бабушки. Когда Женя еще ходил в садик, невыспавшийся и злой, он часто закатывал в прихожей концерты, главной темой которых, разумеется, было его нежелание туда идти.

Дедушка с улыбкой называл эти концерты бенефисами. Женя этого слова не знал, но оно ему уже заочно не нравилось.

А бабушка, укутывая вокруг Жени ненавистный шарф, который, к слову, присутствовал в его гардеробе, наверное, все три сезона, кроме лета, рассказывала ему о том, что не то кувшин, не то ваза со слезами (конкретную емкость он уже не помнил), которая находится где-то в Жене, от частого использования или использования не по назначению заканчивается.

– Случись что-то по-настоящему плохое, а у тебя бац – и слезы закончились, – говорила она, вытирая красно-соленые Женины щеки. – Что тогда будешь делать?

Женя бежал в садик с большими круглыми глазами и намерением больше никогда и ни при каких обстоятельствах не реветь. Возбужденный и раскрасневшийся, у шкафчиков для переодевания он рассказал всей своей группе о выясненных с утра чудесах человеческой анатомии.

От этой новости пара особо впечатлительных девчонок, как он сейчас помнит, вопреки логике и здравому смыслу, пустили слезу тут же – по-видимому, слишком тяжелым было осознание того, что в один прекрасный день они не смогут встать посреди комнаты и хорошенько зареветь, и как итог, потерять главный инструмент манипуляции родителями.

Кто-то из пацанов Жене не поверил, но так или иначе, в этот день в группе Б-18 МБДОУ «Детский сад №43» не ревел никто.

Женя со своим другом, не то Гошей, не то Мишей – имени он уже не помнит, – стали вести список, по каким случаям им можно пустить горькую мужскую слезу. Путем голосования первым пунктом значились болезни родителей, бабушек, дедушек, воспитательниц, а также Жениной кошки и Гошиных (Мишиных) попугая и хомяка.

Дальше первого пункта детская фантазия не ушла, и они решили пока остановиться, внося изменения в список по мере надобности.

Воспитатели тогда быстро заметили, что с их группой что-то творится – дети, степенно поглощающие на обеде манную кашу, сидели в тишине, изредка прерываемой перешептываниями и стуком столовых ложек. И те же дети, дружной вереницей идущие после обеда на сончас, не могли не вызывать подозрений у проницательного персонала.

Секрет был поведан – воспитательница, отсмеявшись, сказала, что слезы не заканчиваются, просто повзрослев, получить к ним доступ и вызвать их становится значительно сложнее. Те две девочки тут же разревелись. От обиды, что они весь день проходили в заблуждении.

Женя тогда очень хотел поспорить с воспитательницей, так как сказанное ею полностью рушило бабушкину теорию, а в то время авторитетность бабушкиных слов сомнению он не подвергал. Но поскольку та же самая бабушка учила его не спорить со взрослыми, он молча решил остаться при своем.

Тот самый список, составленный с детсадовским товарищем, со старательно выведенным печатными буквами первым пунктом, он принес домой. Он даже обскакал предыдущий Женин шедевр – аппликацию мамы, которую он три дня делал в детском садике. Долгострой длился не зря – в увековечивание маминого образа он вложил не только свою душу, но и украденную у кого-то гуашь и фломастеры. Нарисованная и подведенная к макушке стрелка сигнализировала, что этот непропорциональный человек с огромными красными губами и ногами-ниточками является не кем иным, как МАМОЙ.

Такие детские артефакты еще потом долго хранились в родительских шкафах и сердцах – в конце концов, со словами «вот каким ты раньше хорошим был», ими тебя попрекают, когда ты вырастаешь.

Мама показала этот список своим подругам на очередном домашнем застолье. Те, громко и не к месту хохоча (Женя тогда еще не совсем распознавал признаки алкогольного опьянения), постоянно трепали его кудри и целовали в щеки, оставляя красные помадные разводы, чем сильно его смущали. А потом сокрушались, что дети вырастают и перестают быть хорошими.

Мама на этом моменте почему-то с ними не спорила, и это заставляло Женю вдвойне самоотверженно доказывать, что уж он-то точно не перестанет быть хорошим.

Да он и сам искренне не понимал, как он может вырасти плохим.

Мамины подруги одобрительно кивали, грозили пальцами с яркими маникюрами и говорили Жене, чтобы он запомнил эти слова и почаще себе их повторял.

Допивая неизвестно какую по счету бутылку вина, они, спотыкаясь в прихожей и путаясь с выключателем, душились, вернее сказать, обливались духами, от чего у Жени резало в глазах и першило в горле.

Смотря мультики у себя в комнате, Женя часто слышал из прихожей отголоски фраз, некоторые из них повторялись особо громко и с завидной периодичностью. Закономерными были слова «кобели», «бабки», «жлобы», «мужики», «уроды» (последние два, кстати, звучали чаще всего и нередко в связке) и ряд других – либо запретных, за произнесение которых при бабушке или в садике неминуемо ждали последствия, либо и вовсе незнакомых. Пару раз он слышал имя папы и сразу прислушивался, приглушая телевизор, но разобрать что-то членораздельное у него не получалось.

Женя еще тогда себе пообещал, что ни сейчас, ни когда вырастет, он не будет вести себя таким образом, чтобы взрослым тетям могло прийти голову назвать его такими обидными словами.

Входная дверь захлопывалась, и это означало, что Женя теперь предоставлен сам себе вплоть до самого утра.

Но были в таких моментах и плюсы: по-видимому осознавая огрехи воспитания и вину, мама всячески пыталась эту самую вину загладить, давая Жене полный карт-бланш, заключающийся во вручении спрятанного где-то новогоднего набора конфет и неограниченном просмотре мультиков на кассете. Получить сладкий новогодний подарок на полгода раньше – вряд ли кто из его сверстников мог тогда этим похвастаться. Полночи Женя с упоением сидел в растущей куче из фантиков и смотрел «Тома и Джерри».

В один из таких дней мама пришла не одна. Из-за закрытой комнатной двери он услышал глухой хлопок двери входной, сопровождающийся маминым смехом и приглушенным мужским басом.

Женя помнит тот день, вернее ночь – он запрыгнул под одеяло, схватившись за его края, и вслушивался в происходящее в прихожей. Он старался услышать, о чем они говорят, но из-за закрытой двери сделать это было трудно.

Дверная ручка его комнаты повернулась, и в комнату пролился свет. Женя хотел притвориться спящим, но не успел.

– Женя, познакомься! – мамин голос звучал громко и вызывающе. – Это дядя Миша, – взмахнула она руками в сторону топтавшегося у двери мужчины, как это делают в цирке, когда, желая привлечь внимание публики, представляют новый номер.

Вот так в их жизни и появился дядя Миша.

Дядя Миша представлял собой улыбчивого мужика лет 45, с задорно бегающими глазами и седой щетиной. Голова его была выбрита – хотя, насколько знал Женя, мама никогда не любила такие стрижки. Зато он был коренаст и крепко сложен, хоть и слегка полноват – наверное, бывший спортсмен.

Он доверительно протянул Жене руку.

– Ну здравствуй, молодой человек! Разбудили тебя, да?

Обезоруживающая улыбка дяди Миши, искорка голубых глаз и крепкое рукопожатие подкупили Женю.

От дяди Миши пахло каким-то маскулинным, немного рубящим одеколоном, запах которого притягивал Женю. В этом одеколоне чувствовалась сила и уверенность, и Женя, пока взрослые разговаривали на кухне, иногда стоял в прихожей рядом с курткой дяди Миши, вдыхая источаемый ею аромат. К этому запаху примешивался стойкий запах сигарет, но вопреки всему, он даже подходил к одеколону, сливаясь с ним в мужественный букет. Вдыхая этот купаж всем носом, Женя чувствовал спокойствие и уверенность.

Во время прогулок по парку дядя Миша, несмотря на протестующие крики Жени, хватал его под мышки, и усадив на шею, бежал с ним напролом по мощеным парковым дорожкам, заставляя отскакивать прохожих. «Не автобус, подвинутся», – доверительно подмигивал он Жене. Такое хулиганство и безнаказанность, вкупе с чувством полной защищенности красной дяди-Мишиной шеи, заставляло Женю хохотать заливистым и восторженным смехом.

Этот аттракцион, поначалу до смерти пугавший Женю, потом настолько ему понравился, что при каждой встрече он со сноровкой заправского конюха норовил оседлать дядю Мишу.

У Жени было приятное чувство удавшегося обмана. Проходящие мимо них прохожие даже и не подозревали, что дядя Миша вовсе не его папа. Все они были уверены, что они обычная, хоть и очень счастливая семья, которая в субботний день гуляет по парку. Пусть так и думают.

– Гурц Анастасия Андреевна, – дядя Миша театрально припал на колено посреди дороги, – выходите за меня.

Машины уже начинали нетерпеливо сигналить, а мама смеялась, как школьница – он давно не слышал такого заливистого смеха. А ведь мама еще и очень красивая – жаль, Жене достались папины большие уши. А еще маленький рост. Папа был 175 см, а мама – 178 см. Зато с дядей Мишей она может позволить себе ходить на каблуках. Слегка аристократичные черты лица. И даже мелкая паутинка морщин ее совсем не портит, когда она так звонко смеется. В эти моменты он смотрел на свою маму с гордостью – она просто преобразилась за последние пару месяцев и даже перестала вспоминать папу. А папе поделом – пускай себе локти кусает и сгрызет до пальцев. Или до плеч – если не остановится на локтях. Иногда ему хотелось, чтобы во время прогулки по парку он им встретился – желательно в тот момент, когда мама будет в новом платье, которое ей подарил дядя Миша, а Женя будет идти с самым дорогим мороженым и гелиевыми воздушными шарами, на которые будут заглядываться другие дети. И папу они не заметят, а вот он их – обязательно. Разумеется, он побежит за ними вслед и будет извиняться – но будет уже поздно.

Несколько раз дядя Миша покупал Жене дорогие глянцевые комиксы, которые хоть и были тонкие и прочитывались за 20 минут, но стоили как целая энциклопедия.

Мама протестовала, но на кассе Женя разгоряченно возражал, что дядя Миша их тоже читает и даже забирает себе домой.

Дома у них, к слову, он ночевал только пару раз, в остальном же зажигающийся вечером в прихожей свет и приглушенное гудение двух голосов означали, что дядя Миша собирается домой.

Уже много спустя он понял, что дядя Миша был женат – понял он и то, кем была та женщина, с которой его мама, чуть ли не хватая ее за волосы, очень сильно поругалась у подъезда. Вопреки маминым уверениям, она была незнакомой сумасшедшей теткой, которая хочет забрать у них дядю Мишу, но которую скоро саму заберут в психушку.

– Сука ты стремная, – орала та самая женщина. Она была некрасивая и выглядела гораздо старше мамы. И что дядя Миша в ней нашел? – Отъебись от моего мужа!

У Жени были смешанные чувства – воспитанное и уже прочно сидевшее в нем уважение к старшим боролось с желанием кинуть в эту брызжущую слюнями невротичку первым подвернувшимся камнем. Но ему было страшно – такого проявления эмоций он до этого не видел. Разве только в бразильском сериале, который смотрели дома мама с бабушкой.

– Пойдем… Пойдем, – с порозовевшими ушами он тянул маму к подъезду.

– Да не нужна ты ему, дура, – не сдавалась мама.

Они были похожи на двух ощерившихся кошек, готовых клубком сцепиться из-за кота, который, по-видимому, гулял сам по себе.

После этого дядя Миша исчез. Исчез так же быстро, как и появился. А вместе с ним исчез запах одеколона, спокойствия и уверенности.

Женя в бесплодных попытках пытался найти остатки запаха в прихожей, где всегда висела куртка дяди Миши. Но там уже пахло маминой косметикой и едой, доносившейся с кухни.

Пару ночей Женя прорыдал лицом в подушку.

Он все ждал, что дядя Миша придет (где-то недели за две до инцидента мама дала ему вторую пару ключей от квартиры), громко расскажет какой-нибудь анекдот, смысла которого Женя не поймет, но искренне и по-детски рассмеется, а затем сядет за кухонный стол и расскажет, что злая тетка теперь в психушке, где ей и место, и что теперь ему ничего не мешает остаться жить с ними.

А потом, когда восторг уляжется, с дедморозовским выражением лица достанет из-под стола подарочный пакет, который неизвестно как у него получилось незаметно пронести. Женя откроет пакет, а там будет одеколон. Для него. Тот самый, как у дяди Миши.

Но дядя Миша так и не пришел.

Окошко открылось, явив миру улыбчивое лицо добродушной тетушки предпенсионного возраста. Она напоминала школьных уборщиц и гардеробщиц – те же яркие, бутылочно-синие тени на глазах и странноватая прическа.

– Добрый день, молодые люди, – улыбнулась она, сверкнув золотым зубом.

Жене не нравились ломбарды. Было в них что-то злачное. Какой-то вокзально-наперсточный душок. Даже если ломбард поставить посередине площади, через минуту из-под земли появятся пьяные мужики, которые, пошатываясь, побредут к его мутно-желтым окнам, как мертвецы из фильмов Джорджа Ромеро.

Трудно посчитать, сколько доходящих или уже дошедших до точки лиц видели эти стены.

Студенты – и то в лучшем случае. Гопота, алкоголики, наркоманы. Золотые украшения в немытых руках с нестриженными ногтями. Диссонанс. Оксюморон.

Но сейчас их тут нет. Зато стоят двое – высокая, с поджатыми губами женщина и нескладный настороженный ребенок с руками в карманах. «Вот уж действительно, пути неисповедимы», – думал Женя, наблюдая, как склонившаяся над окошком мама кладет в пухлую руку приемщицы обручальное кольцо.

Категорию можно расширять. Студенты – и то в лучшем случае. Гопота, алкоголики, наркоманы и безработные разведенки.

Женя краем глаза успел рассмотреть внутреннее убранство ломбарда, пока загораживающая его своим тучным телом приемщица потянулась за увеличительным стеклом.