Умри вовремя

–Я помню. Ирвин объяснял, как люди оправдывают даже убийства детей. В конце концов самые справедливые, самые значимые дела кажутся им такими из-за их ограниченности.

Елена тяжело вздохнула, отнимая свои пальцы и делая неясные движения рукой в темноте; поправляя одеяло, плотнее запахиваясь. Руку не вернула, и Поль испытал разочарование. В комнате будто посветлело, но самую малость. Белым пятном выделялось лицо Елены, но контуры мелких деталей ускользали, не фиксировались, и если он вглядывался с напряжением, то изображение на сетчатке размывалось, мерцало.

–Вот что меня особенно интересовало, – оживленно и совершенно по-детски вдруг обратилась она к Полю, вспомнив, очевидно, поход к Учителю: – Как ты думаешь, где находится «Я», которое не желает умирать в каждом из нас? Где та молекула, которая действительно живет, а не обслуживает живое? Молекула, которая не хочет умирать! Ведь смерти боится лишь мозг, не так ли? А все остальное тело практически не живет в смысле осознания собственного существования. Только в мозгу, или даже лишь в ничтожной части его заложено осознание утраты, в то время как остальное тело просто ограниченные, полумертвые, не осознающие жизни придатки? Вот! – она повертела призраками рук, выпростав их из одеяла. – Нет, нет! Я еще не все сказала, – предупредила она попытку Поля вмешаться. – Вот даже руки! Могут работать, но не мыслят; а когда отдыхают, то лишь мозг от этого испытывает удовольствие. Не испытывают ужаса. Гамлету глупо было говорить черепу: «Бедный Йорик». Косная, мертвая кость имела к Йорику такое же отношение, как колодки к каторжнику. Ведь в шутках Йорика череп, скорее всего, не принимал участия?

–Все тело мыслит, – возразил Поль.

–Но не все сразу! Где-то должна находиться наша душа? Та частица, которая в данный момент размышляет во мне? Может быть, действительно существует душа?

– Размышляет ежесекундно обновляющийся мозг. Но душу в нем найти невозможно. Вот, к примеру, попробуй найти картинку в выключенном телевизоре. Разбери его хоть до атомов, изображения не найдешь. Так и в организме. Каждая клетка мозга в отдельности не имеет никакого отношения к сознанию, и только взаимодействие миллиардов клеток рождает новое качество – осознание собственного существования. Так же в процессе взаимодействия людей появляется общественное сознание, которое никому из людей в отдельности не принадлежит, но появляется в любой группе и изучается социологией.

–Но почему бы всей Вселенной не быть такой организованной материей? Если я – сумма клеток – могу осознать собственное существование, то почему бы и ей не осознавать себя? Почему бы ей, состоящей из миллиардов галактик, не иметь душу? А может быть, стоит лишь умереть, осознаешь всем тебя ныне составлявшим веществом, что ты частица целой галактики, или всего Вселенского организма? А при жизни не чувствуешь этой принадлежности, так как слабую чувственность слагающей тебя материи затмевает яркость жизни. Вот как при дневном свете не видно светляка. И может только в том существовании настоящее счастье? Если постучать в любой гроб, и предложить жизнь, не отвергнут ли с отвращением наше предложение…

Поль почувствовал ее робкую улыбку.

–Да, вот бактерии, когда их много в одном месте, может быть, тоже мыслят?

–В кишечнике человека они живут килограммами. Погибая, превращаются в обычную пищу и становятся частью нас. И мыслят!

–Как жаль, что после смерти я, скорее всего, ничего не буду осознавать, – вздохнула Елена. – Окажусь бездумной костью. И обидно вдруг потерять память обо всех, кого знал! А тут еще ужас предстоящего умирания.

–Долгая жизнь стоит того, чтобы пережить этот краткий ужас, – возразил Поль.

Помолчали.

– Нужно чтобы людей на земле было больше, тогда то, что составляет мое тело сейчас, быстрее оживет! – оживленно воскликнула Елена. – Хотя чем больше родится, тем больше умрет, и исчезает смысл в рождении, – вздохнула она, поразмыслив. – Интересно, а те, кого похоронили, быстро оживут? Ведь все засыпает земля! Почему приходится делать раскопки, чтобы вскрыть останки тех, кто жил до нас? Даже деревья стали углем. Они что, тонут в земле.

–Нет. Их засыпает звездная пыль. И они возвращаются к нам в виде сгорающей нефти, угля, и вновь встраиваются в жизнь.

–Значит, мы все со звезд, если живем так высоко над теми, кто жил до нас?

–Да, мы все со звезд. Вот вода нашего организма так вся принесена на Землю кометами.

–А может стать мною лунный свет?

–Еще бы, – отвечал Поль дрожащим голосом. – Глаза твои из света далекой звезды, волосы из солнечных лучей. А пар из твоего рта утром станет бриллиантовой росою…

И они придвинулись друг к другу. Две догорающие спички, затерянные на бесконечной ленте времени, в океане холода и мрака.

ВОР

Больше некому стало

Делать дырки в бумаге окон

Но как холодно в доме!

(Фукуда Тиё. Вспоминая умершего мальчика)

"Он сладко спит, мой мальчик,

и не знает,

Что в нем одном – зачатки

вечной скорби

для миллиард сынов его!

О лучше бы

Схватить его и раздробить о камни…"

(Байрон."Каин")

Мглистый, трепещущий свет от огрызка свечи, выпрошенного у водителя кладбищенского автобуса, уютно выпростал из тьмы деревянные, в струпьях облезающей краски, стены, стиснувшие круто от входа поднимающиеся на второй этаж протертые до сердцевины ступени, с которых чернотами мокрой древесины укоризненно таращились недавние детские следы.

Из слякотной тьмы, прямо с кладбища, осторожно прикрыв за собою входную дверь, Рэд крался наверх, на второй этаж, в собственную квартиру, к жене и сыну, впервые со времени переворота. Однако передвигался он как опытный вор, предчувствуя шумливые опасности и осторожно ступая по самым краям склонных к внезапному скрипу ступеней.

Лестница вывела его в коридор, по которому он плыл теперь, затаивая дыхание, на кухню, но на весь дом грохотала сердечная кузница, ржавый скрип суставов резал слух. Ему повезло. Все двери были закрыты из-за холодного сквозняка, просачивающегося из коридора в высокие неуютные комнаты. Но все равно любой самый малый скрип пронзал насквозь холодную могильную тишину старого деревянного 4-квартирного дома. Внезапный союзник – громовой звук клозета в одной из соседских квартир (еще не отключили воду, отметил он), пришел на помощь. Даже приглушенное неведомыми стенами утробное клокотание позволило Рэду, минуя детскую и спальню, проскользнуть на кухню в конце коридора и там, прикрыв безмолвную сообщницу – дверь, оглядеться.

Настежь открытый холодильник бесстыдно являл осиротевшие полки. Но в шкафу обнаружился сохранившийся еще жалкий запас продуктов. Нашлась и большая корзина, принявшая в плетенное нутро металлические и стеклянные банки, сиротливо оставив на покрытой рваной газетой полке не пакованные остатки, как-то: порядочный еще ломоть хлеба в пластмассовом пакетике, кусочек твердого сыра в фольге, початую банку варенья и нескольких темных немытых картофелин. Некоторое время Рэд потерял еще, просовывая колеблющийся свет в разные бесперспективные места, и его огромная пародийная тень каруселью кружилась по кухне.

Не найдя более ничего он сел на стул, отрешенно глядя на жалкую груду банок, не закрывшую даже дна корзины. Дождевые капли будильниковым стуком о подоконник отсчитывали равнодушное время.

Вдруг Рэд бросился к корзине и судорожными движениями стал выхватывать из нее содержимое и укладывать на стол. Но порыв был краток. Движения рук замедлились. Последняя банка не была даже извлечена, а несколько мгновений спустя продукты стали медленно отправляться на прежнее место.

Он чуть было не поддался ложному порыву, бессмысленному состраданию, и теперь испытывал чувство стыда перед соратниками. Поддавшись на его уговоры, они, наверное, уже явились в Ковчег с продуктами, собранными в собственных домах. Рэд вяло вспомнил вдруг, что не ел с утра, прислушался к желудку, но не услышал ничего за стеной окаменевших чувств и решил обреченно и сухо, что есть ему больше не положено.

Грубый скрежет грузовика донесся с улицы и свет фар бесплотной бабочкой затрепетал по стенам кухни. Рэд выглянул в окно. Грузовик остановился у двери продовольственного магазина напротив, несколько солдат выпрыгнули из кузова и глухой стук их ботинок, донесшийся сюда, на кухню, с небольшим запаздыванием от самого действия, остался единственным звуком в ночи, так как мотор стих. Рэд удивился. Не прошло и часа с момента принятия решения, а операция по изыманию продовольствия из торговой сети уже началась. Но ему, в лихорадочной сумятице противоречивых чувств, теперь было удивительно безразлично наблюдать за выполнением собственного распоряжения. Между тем запоры лязгнули, солдаты растворились в черном зеве открывшейся двери. Они уже вынырнули в свет фар с первыми ящиками на плечах, когда он отвел свои глаза, глаза застывшей мумии, от окна.

С омерзением Рэд разглядел в темноте белые тени своих предательских рук. Рук, которые столько раз обнимали ту, мимо двери которой он только что прокрался, не вспомнив даже чудный завиток на правом виске, вечно старые туфли, аромат дешевых духов и ту ауру, в которой и сейчас, стоило только представить, тонули все его чувства. Повернуться и уйти, волоча в ночь краденую сумку – вот все, что осталось ему в этой жизни.

Однако было еще важное дело. На цыпочках прокрался он в холодную детскую, оставив открытой брезгливо промолчавшую обычно скрипучую дверь в коридор. Окно было завешено простыней, будто для просмотра волшебного фонаря. В мерцающем свете, проникающем сюда из кухни от свечи, привыкшие к темноте глаза различили раскладушку, какие-то тряпки на ней, назначение которых во мраке поначалу нельзя было разобрать, и лишь растущие из груды в разные стороны обрубленные щупальца пустых рукавов указывали на принадлежность этих вещей к одежде. Неясным абрисом сквозь тряпье вырисовывалась свернувшаяся калачиком фигурка.

«Я даже не успел купить ему настоящей кроватки», – с трудом сформировалась горькая мысль.

В комнате было холодно. Глаз еле цеплялся за зыбкие контуры угадываемых во тьме предметов. «Надо было бы завесить окно еще и одеялом», – машинально отметил Рэд. Вдруг маленькая ручка выпорхнула из-под покрывающих ее одежд и легла сверху. Затем, пробормотав что-то неразборчивое, малыш высвободил голову из-под подушки, повернулся лицом вверх и затих вновь.

Рэд застыл. Однако малыш крепко спал, и угроза быть застигнутым отодвинулась. Хотя чего он боялся? Что сделал бы проснувшийся малыш? Закричал от испуга, не узнав в темноте отца? Разбудил бы мать? Или молча обхватил его за шею и прижался бы сильнее, чем это можно было ожидать от его слабых ручонок?

Желание быть поближе, почувствовать хоть на миг прикосновение малыша заставило его наклониться, но стоять таким образом было неудобно и, поколебавшись, он опустился перед раскладушкой на колени, жадно вглядываясь в неясные тени и лишь догадываясь, как забавно оттопыривается щечка на выдохе. Крик рвался из груди. Он обязан был оправдаться. Хотя бы перед собою. Убедить себя в собственной правоте.

Вдруг что-то блеснуло в темноте. Блеск невозможно было увидеть в убогом свете равнодушной свечи. Он додумал блеск подсознательно, дотронувшись рукой до коробки под кроватью, где среди игрушек часто появлялись стеклянные банки с фритюрами, металлические бочоночки с джемами, серебристо шелестящие шоколадки. Никогда малыш сам не вскрывал своих кладов, оберегал для совместного восторга за вечерним чаем. Тем не менее ему нравилось обладание сокровищем, зачастую уносимое из материнской сумки, радостное предчувствие неумолимого наслаждения, и сласти днями занимали почетное место среди кубиков и россыпей пластиковых солдат.

Дрожащей рукой Рэд потянулся к ящику, предательские пальцы нащупали и сразу ощутили холод стекла. Чуть выше обнаружилась не снятая еще заводская крышка. Доставая большую банку варенья, Рэд не чувствовал тяжести. А ведь это был целый килограмм сладости. Килограмм жизни. Килограмм восторга.

Что он мог теперь сказать сыну, выкрав у него последнюю радость? Сыну, которого видел в последний раз и которого обокрал перед смертью.

«Сынок! – с трудом стал облекать он в мысленный монолог свое отчаяние, беззвучно шевеля губами и, как спасительный предмет, судорожно обжимая холод стекла, – я ведь не увижу тебя больше. Этой ночью ты лежишь еще в кроватке, а не в гробике. Да и будет ли у тебя гробик? Позволь мне оплакать тебя, сынок».

Какой-то многозначительный звук из коридора пронзил его физической болью. Звуковой фантом, не более, так как продолжения не было, но он еле выпрямился из судорожного разворота, проделанного в сторону звука.

«Вспоминая время, когда мы были живы и были вместе, – продолжил Рэд свой нелепый монолог, – видишь, я говорю уже о нас как об ушедших – как ясно понимаю я теперь, что обкрадывал тебя во всем. Правда, я всегда был очень, очень занят. Уж ты поверь мне. Я боролся за справедливость и счастье всех людей. Лишь сейчас, перед тобою, мне стало совершенно ясно, что в настоящей жизни, которой я, оказывается, никогда не знал, не было ничего важнее наших встреч, нашего общения. Какой смысл в счастье человечества, если мой ребенок несчастен?

Я был груб с тобою. Я обрывал тебя, когда ты хотел обсудить со мной свои проблемы. Не отвечал на твои глупые вопросы. Я выражал недовольство твоим видом. Я ругался, обнаруживая банки с вареньем в твоих игрушках. А ты бросал свои занятия, когда появлялся я. Ты оставлял игрушки, а ведь для тебя они были важнее, чем для меня моя работа. Ты делил поровну подаренную тебе матерью конфету и упрямо хранил равнодушно отстраненную половину, чтобы все же вручить вновь перед моим уходом. А ведь для тебя это значило отдать самое ценное, что имеешь. Ты дарил мне свою жизнь бесхитростно и бескорыстно, а я от нее отмахивался».

Свет вспыхнул вдруг и опал. Свеча на кухне погасла, и траурный бархат окутал комнату. Но свет уже не был нужен.

«Ты остаешься здесь. Навсегда. Я же никогда, (какое это мерзкое слово), никогда и ничего не смогу исправить! Я стою перед тобою на коленях и спрашиваю себя; чем бы я мог отплатить тебе за то только, что в последний раз, прощаясь со мной, ты, когда я за что-то накричал на тебя, вдруг подбежал и обнял меня, а в чистых глазах твоих стояли слезы. Чувствительная душа твоя предчувствовала сегодняшний финал. Я же, погруженный, поверь мне, в очень горькие мысли, сказал сухо дежурную фразувсех равнодушных отцов: «Слушайся маму и не будь грязнулей.»

Насколько ты богаче меня душой! Как умеешь одарить в ответ на холодность и недоброжелательность. А я, ко всем моим прегрешениям, теперь сам, своею собственной рукой лишаю тебя последней радости. Потому что это мой Долг. Ты уже никогда (опять это проклятое слово) не поймешь этого слова, сынок! Вот и сейчас я оправдываю себя тем, что тебя ведь все равно не спасет эта банка. Хотя уместна ли в подобных случаях логика? Мы не увидимся больше, так как я не смогу выдержать твоего взгляда. Я не позволю себе даже оскорбить тебя последним поцелуем».

Мысленно произнеся последние слова, Рэд медленно и грузно поднялся с колен и постоял, раскачиваясь, ощущая, как кровь пульсирует в онемевших конечностях. И ощутил легкое головокружение.

«Давление упало при резком подъеме», – отметил он автоматически. И сквозь появившееся чувство безразличия вдруг молнией пронеслась мысль, – «что же я стою здесь и раздумываю? С одной стороны Долг, но с другой – сын! Я могу его спасти! Стоит только отдать распоряжение, и Поль, не замечающий ничего вокруг, кроме своей, неведомой Рэду, пассии, подпишет медицинское заключение о здоровье неведомого ему ребенка, не обратив внимания на схожесть фамилии. Да и знает ли он мою настоящую фамилию?»

Он чуть помедлил, раскачиваясь. Затем, упрямо наклонив голову, деревянными негнущимися ногами проковылял на кухню.

«Завтра, – подумал он, поднимая корзину, – завтра, мой мальчик, проснувшись и узнав от матери все, ты сразу, без раздумий, простишь меня. Ты простишь меня, который недостоин тебя. И эта мысль убивает меня больше, чем тоска и грядущее, пусть и очень недолгое теперь, одиночество».

Вскоре он появился на улице, держа одной рукой корзину, а другой банку варенья, так и не положенную к остальным продуктам.

БИОЛОГ У КАРДИНАЛА.

Если бессмертия нет, тогда не бог,

А насмешливый бес сотворил нас.

/ Теннисон /

«…Я открою гробы ваши и выведу вас"

(Иезекииль, 37,12).

-Мы рады приветствовать вас, уважаемый э-э… господин Биолог, в этой скромной квартире!

Высокий мужчина лет шестидесяти с крупными лепными чертами ухоженного лица, прорезанного темными ущельями добротных морщин, озаренный робким светом нарождающегося утра, прокрадывающегося в комнату через пыльное крошечное оконце, хорошо поставленным баритоном произнес эти слова и теперь мягко и даже ласково смотрел на Биолога сверху вниз.

Шапочка, которую заря уже раскрашивала в красный цвет, и ниспадающее одеяние дополняли картину.

Биолог понял, что задремал сидя за пустым столом в темной комнате, куда его поместили два молодых услужливых человека, до этого поднявшие его дома среди ночи и привезшие в загородный поселок. Теперь эти двое входили в комнату вместе с говорившим, очевидно большим церковным начальством.

– Какое промозглое утро! Туман, подобный сегодняшнему, я видел только в Европе, – продолжал вошедший. – Сидите, сидите! – предупреждающе протянул он руку к Биологу. – Вы не выспались? Ну да, ведь ночь вы провели на кладбище, а отдохнуть не дали мои посланцы. Постараюсь не задержать. Небольшая формальность, не более того. Я присяду рядом. Вот, под столом стоит табуретка. А свет включать не будем. Полиция ищет нас. Видите ли, нам приписывают заговор с целью захвата Ковчега с помощью верующих. Священников, и не только наших приходов, убивают прямо в храмах. Но поверьте, мы не выдаем ничьих тайн! И захватывать ничего не собираемся. Полиция введена в заблуждение! А вы возьмите стулья из другой комнаты и садитесь у порога, – обратился он, не меняя тона, к молодым помощникам.

За окном тоскливо оседала водяная пыль. Рассвет с трудом расталкивал мрак по пустым углам. Кроме стола и стульев в комнате находился старый шкаф с приоткрытой дверцей. В углу лик Христа в киоте. Входная дверь из сеней, откуда Биолог вошел недавно; дверь в другую комнату, и еще одна дверь -судя по обрывкам обоев по бокам -только что сооруженный черный ход в сад. На старых, с неясным рисунком, обоях на стене напротив окна постепенно проступали темные жирные пятна. «Наверное, там стояла кровать», подумал Биолог, и ему стало неловко, что в момент начала, очевидно, очень важного разговора он опускается до мелких обыденных мыслей.

–Я польщен знакомством, господин Кардинал, – сказал, наконец, он, причем в середине фразы пришлось остановиться и прокашляться, – Боюсь, неверно назвал ваш сан, вы уж простите, в церковных званиях не силен. Хотел бы знать, чем могу быть полезен вашему Преосвященству в столь ранний час?

–Обращайтесь, как вздумается, – предупредительно поднял руки Кардинал. – На острове имеется несколько религиозных общин, и в одной из них я действительно… Впрочем, это не имеет значения, – снисходительно и рассеянно завершил он. И замолк на некоторое время. Казалось, мысли его были далеко. Высокие мысли. Раздумья, касающиеся Человечества. Или Бога. Он стоял над временем. И досада на необходимость поддерживать скучный, мелкий разговор проступала в хищном изгибе губ.

Биолог украдкой бросил взгляд на свои еще не высохшие после работы в лесу грязные туфли, заскорузлые снизу брюки, тронул карман и с отчаянием отметил, что забыл дома очки.

Неслышно, как тени, из другой комнаты вошли двое в черном, облегающем, как подручные мима, принесли, сели. В сумраке у входной двери белели пятна их лиц и кистей рук. И комната сразу стала похожа на западню.

–Я весь внимание, Ваше Преосвященство, – нетерпеливо произнес Биолог и поморщился, так как не смог вложить в слова соответствующее сану почтение.

–Да, насчет вашего вопроса. Боюсь, вынужден буду повториться, – очнулся Кардинал. – Мне доложили, что ночью вы и другие специалисты уже обсуждали то, что нас интересует. В беседе с нашими братьями на кладбище. Напомню, о чем была речь. Мы все озабочены спасением душ будущих поколений для жизни вечной. Указать верный путь, передать факел веры в твердые руки – достойная цель для любого священнослужителя. Хочу сразу отмести подозрения: никто из священнослужителей не думает в этот момент о себе. По крайней мере, я не слышал о желающих остаться в Ковчеге в качестве духовного пастыря. Нам придется обязать к этому нелегкому служению тех, для кого вы предоставите несколько мест в Ковчеге.

–Но полноте! Насколько я помню, этот вопрос был окончательно решен ночью!

–Что вы, что вы! – горячо возразил Кардинал. – Вопрос не был решен. По крайней мере, так поняли это наши служители. Потому вас и пригласили сюда.

–Тем не менее, я не считаю даже нужным его обсуждать, – сухо возразил Биолог.

Молчание воцарилось. Хотя правильнее было бы сказать, исчез шум от произносимых слов, и стала слышна унылая, мерная капель за окном. Немного посветлело. Сквозь туман, листву палисадниковых кустов и частокол изгороди под окном проглянул кусок блестящего асфальта идущей метрах в пятнадцати от дома пустынной дороги.

–Давайте пить кофе, – разрядил обстановку Кардинал, принужденно улыбаясь, – вам с молоком?

Тени у порога зашевелились, исчезли, и тотчас из другой комнаты послышались постукивание, шоколадный шелест, оберточный хруст одноразовой посуды, вздымающийся шум закипающего чайника.

–Прошу! Сыр, масло, все свежее, домашнее, подношения сельской паствы, – радушно развел руками Кардинал над принесенными подносами. – Сейчас не любят продуктов с холестерином, но наши предки, как ни странно, благополучно доживали до глубокой старости, употребляя все это.

Помолчали.

Биолог рассеянно водил ложечкой в чашке.

–Как приятно в холодный дождливый день пить горячий кофе и глядеть в окно, не так ли! – ласково произнес Кардинал, элегантно отпив глоток. – В эти минуты так остро чувствуешь радость жизни! И разве не естественно предположить, что за всем окружающим стоит Некто, Дающий Смысл. И если с вашей точки зрения это остается только предположением, все равно бесчеловечно спасать лишь тела несчастных детей, не давая шанса их душам; заботиться о земном, упуская небесное.

–Не нужно читать мне такую примитивную проповедь, святой отец. Я готов согласиться с вами, но вопрос не в том даже, что, выполняя вашу просьбу, мы будем вынуждены вместо детей оставлять бесперспективных взрослых. Ведь представители одной религии будут распространять лишь одну из догм. Об этом уже говорилось в мастерской гробовщика ночью на кладбище. Вы же не можете утверждать, что именно ваша религия проповедует истину?

–Ну почему же…

–Если Бог один, значит, лишь одна из религий права! А потому велика вероятность обмануться в выборе. И где-то там вдруг выяснится…

–Бог завуалирован, скрыт от элементарного восприятия, – нетерпеливо перебил Кардинал, -и только исподволь через любовь, через природу входит Он в сознание человека, и этим объясняется историческое многообразие религий, которое отражает различные уровни Богопознания. И даже если мы заблуждаемся, обманутые учителями нашими или свидетельством окружающих, то это нужно будет вменить в вину им, а не мне и моим собратьям, и истинный Бог простит и примет нас. Поэтому в Ковчеге достаточно только нашего присутствия.

– Время верований постепенно проходит. Так зачем же поддерживать их такой дорогой ценой? Я, к примеру, воспринимаю храмы и деятельность служителей культа как затянувшееся театральное представление.

– Тем более трудной представляется задача, стоящая передо мной, – раздумчиво произнес Кардинал.–Вера не театральное представление. Отвечая потребностям человека, она будет жить вечно! Человек никогда не откажется от мифа, от Бога. Ведь если Бога нет, нет обязательств, но и впереди ничего нет! Я один голый в громадном, равнодушном Космосе. Я СВОБОДЕН, и нет в моём существовании смысла. Всякий, кто осознает эту мерзкую свободу, в ужасе припадает к Церкви, как испуганный ребенок к подолу матери. Вера есть наше спасение.

–Но как все же с доказательством существования Всевышнего? Наука опирается только на факты. Вот я держу чашку с кофе. Над чашкой пар. Я заключаю, что кофе горяч. Пробую губами и, действительно, чувствую тепло. Могу ли я хотя бы опосредованно проверить наличие Бога? И готовы ли Вы, как это делают ученые, отказаться от Божественной теории, если только она не пройдет испытание на достоверность? Если не можете, значит, вера Ваша есть догма, аксиома, которую никакие доводы, никакой опыт поколебать не могут и не должны. Но в этом случае нам нечего и обсуждать! Даже один из богословов, кажется Тертулиан, воскликнул: «Верую, ибо абсурдно!» А ведь абсурдно то, чего нет и быть не может!