Лунное зелье

Это вот хорошо, что тогда я была моложе и меня не так-то просто было разбить инфаркту и кондратию. Всё же я подпрыгнула, так что чуть фотоаппарат из рук не выпал, и, резко развернувшись, увидела миловидную старушку лет семидесяти, чинно держащую под ручку старичка. И оба они улыбались лучезарно и тепло. Дальнейшая наша беседа состояла из осколков русского и китайского. Они оказались бывшими учителями, соседи наши теперешние, и когда-то, лет пятьдесят назад, в университете и в школе учили русский язык.

С тех пор он им ни разу не пригодился, но вот эти фразы накрепко застряли в мозгу. С тех пор они нашу семью так и приветствовали: «дуругой товарисч». А уж про «красную коммуну» я потом полвечера пыталась дочери объяснить, но не уверена, что она поняла: у меня и самой о коммунах довольно смутные представления. Для дочери подобное общение оказалось фантастически странным: старички вроде бы говорили по-русски, но ни одного знакомого слова в их речи ей не встречалось.

И вот теперь эта милая, аккуратная, интеллигентная старушка с прядкой завитых волос, бережно заправленной за ухо, подошла меня поприветствовать после летнего отпуска. Она так задорно и тепло улыбается, что мне почему-то сразу уютнее становится на китайской земле. Как будто она очень рада, что мы опять вернулись, что будем снова тут жить, доставать несчастных китайских студентов. Весело оглядывая мои пеньки в горшочках, она воздевает к небу большой палец и бодро заявляет: «Очон хурушо!»

Конечно, ничего хорошего в своих пеньках я не вижу, только огрызки после нашествия зайцев дедушки Мазая, или остатки леса после Мамаева побоища, и все же невежливо так вот помалкивать в ответ, и я киваю: «Спасибо».

Старушка, ободрённая удачной коммуникацией, набирает в лёгкие побольше воздуха. Вот если бы тут был мой муж, давно бы уже скроил бульдожью морду, расфыркался бы и убежал домой, с воплями «сколько можно! достали», а мне вот так даже нравится. Она же как лучше хочет. И цветы мои, опять же, даже то, что от них осталось, сейчас тут со мной: защищают и вместе со мной радуются солнцу, улыбке соседей.

Я продолжаю колупаться в горшках, поглядывая на соседку, а та, решившись, вдруг запевает:

Вижю реки и равнины, вижю горы и польа,

это русскайа равнина, это родина мойа.

Тихий, слека надтреснутый старческий голос подрагивает, медленно, как дым, стелется по воздуху, застревает в ветках толстолистых памеловых деревьев, задумчиво проплывает над моими почти пустующими горшками. В глазах моей собеседницы тепло и бесконечная задумчивость. Она прерывается на секунду и продолжает разговор по-китайски. Такую простую фразу я в состоянии понять, хотя говорит она её не для меня, просто вспоминает:

– Пятьдесят лет назад у меня учительница была в школе. Мы песню эту учили. На праздник. Со сцены пели.

И я прямо вижу: переполненный зал с низким потолком и тускловатым освещением, маленькая школа на пару сотен тысяч человек. У ворот школы, наверное, чьи-то старые велосипеды. Холодно уже, ноябрь, туман по вечерам, капли промозглой измороси лежат на ступеньках крыльца, а в помещении где поют – набилась толпа народа. Роители, родственники, школьники. Какой-нибудь гражданин товарищ в костюме с галстуком. На стенах красные плакаты «даёшь победу коммунизма». И на маленькой сцене дети, мелкие совсем, бледные, взолнованные. Вдыхают воздух поглубже, и вот грянули хором:

Вижю чюднойе привольйе, вижю нивы и польа.

Это русскойе раздольйе, это русскайа земльа…

Теперь это русское раздолье раскидывает, тянет, выводит передо мною старушка, мило и женственно заменяя все «р» на «л». Вот что ей то раздолье? Она же наверняка за пределы родной провинции ни разу в жизни не выбиралась. И полей-то тех, русских, бесконечных, бескрайних, до слёз грустных и пронзительных, не видела никогда. А вот поди ж ты, пятьдесят лет уже помнит. И мне вот спела. В чужедальней, заброшенной стране подарила встречному страннику кусочек тепла, дымку из его родного дома.

Такие странные существа люди. По всей планете их мотает, может, и в другие галактики как-нибудь занесёт; но у любого папуаса, африканца, эскимоса, белого остаётся неизменным этот маленький кусочек души, это приволье: бескрайнее или весьма ограниченное, облитое жарким солнцем или окутанное ледяными вихрями, но своё, родное, такое, что увидишь раз, и сердце затрепыхается; и это как точка опоры, как ядро в душе. И вот когда к тебе, в твои родные края, заносит чужедальца чужеземного, то первое, что приходит в голову, от всей души – подарить ему кусочек этого родного тепла, весточку с его родины.

И вот поди ж ты, работает! Никогда не ловила себя на любви к русским березкам, васильковым глазам и пшенично-патриотичным просторам. А вот когда оно идёт от чистого сердца, когда подмешано в слова тепло души, – волшебное получается средство. Так меня согрело! Будто и вправду где-нибудь в деревне у себя оказалась. В нос набился запах Князьих Лугов: полынь, цветущая вперемешку со зверобоем и тонкой сладкой ноткой дикой земляники, притаившейся у самых оснований толстых стеблей ковыля. Вот ведь чёрт! Заулыбалась я старушке и ощутила: может, и вправду все «хорошо»? И вырастут снова мои пеньки? И заколосятся сиренево-синеватыми, налитыми соком, грациозно скрученными листочками?

Вот, пожалуй, и правда самое странное на свете – это люди. И самое безграничное и щедрое, такое неприметное, неофициозное, будничное, пройдешь – не заметишь, а оно-то самое волшебное и есть: простое человеческое тепло, странное, смешное, спонтанное и зачастую такое нелепое, но вот ей-богу же, такое фантастически действенное…

Через пару недель в моих горшках уже распускались цветы.

Лунное зелье

Все началось с мальчишки. Как оно обычно и бывает. Жил на свете улыбчивый мальчик Симон. По утрам он просыпался и улыбался маме Анжелике или папе, смотря по тому, кто из них был дома, и пятнистому коту Мейси, который дома всегда, и кувшину с молоком, и лёгким, летящим занавескам и тучам за окном или солнцу, ветру или дождю.

Однажды на улице, по дороге домой, Симон встретил щенка. У того были заплаканные глаза разного цвета, а из носу торчала сопля. Когда щенок бежал, то лапы его смешно вскидывались вразнобой, а хвост нелепо вздрагивал и повисал. Щенок никому не улыбался: он растерянно смотрел на людей в надежде найти поддержку и защиту; но от каждой новой встречи надежда всё больше таяла, а в глазах проявлялся океан грусти и тоски. И мальчик забрал щенка домой.

Когда-то в Боготе, больше двух лет назад, почти вот так же Симон встретился с котом Мейси. Поэтому родители не очень удивились, когда мальчик пришел домой не один, а только вздохнули слегка. Папа пошутил, что теперь придётся брать дополнительный билет в отпуск, а мама только покачала головой; и щенок, получив имя Паппито, стал жить дома. Днём он носился по квартире как безумный, одновременно пребывая во всех местах сразу, всё обнюхивая, облаивая, запрыгивая и подскакивая, так что папа даже уточнил, сколько всего щенков подобрал мальчик.

По ночам щенок забирался спать к Симону в кровать, тёплым комочком грея его, то тяжело вздыхая во сне, то быстро-быстро перебирая лапами и слегка царапая мальчишкину спину. Днём Анжелика показывала сыну, где лучше всего гулять с собакой, и мальчик улыбался ещё больше.

А потом, всего через пару дней после обретения семьи, как-то поутру щенок не смог встать. Паппито очень хотел это сделать, и даже приветливо вилял хвостом, вернее, думал, что виляет: на самом деле это были лишь слабые шевеления, от одного взгляда на которые на глаза наворачивались слёзы. В ветлечебнице сказали, что у щенка одновременно два вируса из трёх возможных, и оставили у себя. Всё то время, что щенок находился там, задумчивый папа молча оплачивал длинные счета, никому их не показывая, а усталые мамины глаза всё чаще были красными и с тревогой смотрели за сыном. Всё это время Симон изо всех сил старался держаться по-мужски и давить в горле подступающие слёзы.

Через десять дней собаку вернули. Ветеринар сказал, что ему удалось победить оба вируса, но у Паппито обнаружился третий. А от него нет лекарств. Нужно только ждать. Если бы собака была здоровой и крепкой до этого, если б она была постарше и покрепче, то пять шансов из десяти, что она могла бы поправиться, а так…

Два из десяти – это максимальные собачьи шансы на жизнь. Семье лучше приготовиться прощаться с щенком. Он, врач, как честный человек, не может больше брать с них денег за лечение (при этих словах папино лицо болезненно дёрнулось) и отправляет собаку домой… Мамины глаза широко распахнулись, и в них прочиталось недоговорённое «умирать».

А мальчик почувствовал, что воздуху стало меньше, как будто он стал дышать теперь одним лёгким, или половинкой, или даже четвертью лёгкого, и всё вокруг, за исключением собаки, стало вдруг серым.

Только Паппито по-прежнему остался коричнево-белым, с черными пятнышками, с разноцветными глазами: одним карим, другим голубым. Но смотрел он теперь тихо-тихо. И совсем не бегал. Только лежал. Каждые два часа Симон подходил к своему зверю и давал ему воду: из шприца щенок пил, а сам не мог.

«Наша собака скоро умрёт», – окаменевшим, механически-тусклым голосом сказала Анжелика на занятии йогой. Сказала просто так, ни к кому, собственно, не обращаясь, просто не в силах больше носить в себе эту тонкую звенящую ноту, почти физическое ощущение в руках тёплого, мягкого, доверчивого такого бочка, который ещё держишь, но неведомая сила утаскивает, утягивает куда-то далеко-далеко, и чужая жизнь, как вода, утекает сквозь пальцы. И кроме боли остаётся лишь страх никогда больше не услышать смех сына.

«Зато у вас останутся хорошие воспоминания о собаке», – спокойно заметила китаянка.

«Псу повезло, что хоть под конец жизни он встретил вас, нашёл любовь и тепло», – сказала соотечественница.

«Откуда у вас эта собака?» – странно как-то спросила русская. А поздно вечером пришло от неё сбивчивое сообщение: у неё где-то в сундуке, в трюме, в торбе есть некое кошачье снадобье, вроде бы оно может помочь. Если Анжелика не против, русская завтра ей привезёт это зелье.

Хватаясь за последнюю ускользающую, тающую надежду, мама тут же откликнулась: «Да-да! Везите что угодно! Щенок так хочет жить!» И за этими прыгающими строчками стояло: мой Симон, он ещё так молод, рано ему ещё переносить такие потери, я боюсь, он никогда больше не будет улыбаться…

На следующий день они пришли, эта странная русская со своей сереброволосой дочкой, и бережно достали две ампулы с красноватой жидкостью, завёрнутые в кусок разноцветной старой пелёнки. На пузырьках было что-то написано, но только на языке викингов: букв не разобрать, смысла тоже.

А щенок не мог уже даже из шприца пить.

Его рвало.

Вечером всей семьёй вновь пошли к ветеринару. Упрямый китаец ни за что не хотел делать инъекцию неизвестным ему составом. Конечно, русская сказала, что можно вколоть самим. Но, может быть, в их заснеженной дремучей стране люди вообще всё делают сами? Может, сами зубы себе рвут плоскогубцами, костяным ножом вырезают аппендикс, рожают в дымном чуме, на шкурах, под звуки шаманского бубна… Мама же Симона вряд ли когда-нибудь решится воткнуть огромную иглу в это маленькое, слабо дышащее тельце.

Врача всё же удалось уломать. А к утру щенок хоть и слабо, но очень настойчиво потребовал еды. Через два дня прибавка в весе и уверенность в лапах стали уже нескрываемы и неоспоримы. Доктор-китаец всё качал головой и бормотал сердито про непредвиденность.

Русская спрашивала про щенка каждое утро, а в душе жёлтой весенней бабочкой билась надежда. И с суеверным страхом писала Анжелика в ответ: «как только всё прояснится, я вам напишу. Вирус непредсказуем».

Через пять дней анализы показали, что вируса в крови больше нет. Хотя это было видно и так: Паппито носился как бешеный, гавкал на любую тень, ел за шестерых, а вечером с разбегу, весело размахивая длинными коричневыми ушами, лихо прыгал Симону в постель, мальчику, который теперь непрерывно улыбался, как будто улыбка лучилась из глаз и ушей.

«Ваше лекарство спасло щенку жизнь. Всё, что я могу сказать, это спасибо!» – написала Анжелика тогда странной русской.

И уже поздно вечером, засыпая, пыталась представить себе, как в дикой холодной заснеженной стране, средь бродящих меж избами белых медведей, хмурые бородатые люди в высоких пушистых шапках ловят мешком лунный свет; затем молча толкут его в ступке, бросают в котёл, варят кошачье зелье, осторожно мешая его с молоком росомахи, со слезою моржа, волосками тонконогих оленей. А потом, с отрешённым выражением лица, с думой о неведомых богах разливают снадобье в прозрачные пузырьки – и укутывают эти склянки в пелёнки, в цветные мягкие тряпочки.

Дракон и партия едины

Итак, вот он и наступил – даже и в Китае теперь, новый год Дракона. Долетел-таки и до Поднебесных просторов. Обретающие Внутренний Покой многочисленные её жители наконец-то сообразили, что пора бы уж и новому году начаться. Да, странное это было ощущение последних недель – общее ожидание Нового года, этого самого главного праздника, хотя сам-то ты его уже отметил вовсю пару недель назад. Эдакий день сурка, что ли, уникальная возможность встретить праздник дважды (а на самом деле и трижды, с нашим-то Старым Новым годом). Причём не только встретить его самому, но и прочувствовать всеобщее его ожидание и отмечание.

В чём же оно выражается в Китае? Самое первое, что удивляет и бросается в глаза – практически вымерший город. Все магазины закрываются в день праздника (по-нашему как 31 декабря) в 5 вечера. По пустынным улицам ездят редкие общественные автобусы да проносятся ошалевшие собаки. Самое странное в этом то, что и в домах практически нет света. Огромный многоквартирный дом на 16 этажей, а горит в нём только три окна. Так я и не поняла, куда делось 4-миллионное население нашего маленького провинциального городка. То ли они спят все перед Новым годом, то ли отмечают его под кроватью, укрывшись одеялами. То ли уехали к родственникам в далёкие горные деревни.

Последнее, кстати, вполне может быть, потому что билетов ни на поезд, ни на автобус, ни на самолёт на эти новогодние дни было не достать. Ни в какой конец этой задумчивой огромной страны.

Ну, и конечно – фейерверки. Видевший новогодние салюты в Китае не сможет уже радоваться им ни в какой другой стране. Думаю, здесь считается, что каждый житель должен запустить в новогоднюю ночь хотя бы один сноп огня. А лучше все 12, на каждый месяц будущего года. А поскольку жителей в Китае сами знаете сколько…

Для нас вот – фейерверк это что-то конечное, минутами двумя-тремя опоздал, и уже всё пропустил, ничего не увидел. А как вам фейерверк, который длится с 10 утра одного дня до 11 утра следующего? Не прекращаясь ни на минуту? Иногда порознь, иногда одновременно в самых разных концах города? Начиная с нищих окраин, где люди живут в домиках-сараюшках из картона, до новых фешенебельных районов с одинаковыми небоскрёбами и небольшими приземистыми виллами-близнецами.

Огни взметались над крышами Старого города, над заводами и реками. Их пускали с середины мостов и просто с балконов. Тут нужно сказать, что только в новогоднюю ночь мне стал понятен смыл многочисленных запрещающих табличек, развешенных в лесистых парках этого города. Как у западных людей обычно пишут – курить запрещается, здесь с той же примерно частотой и категоричностью написано «фейерверки запрещены». Для местных жителей фейерверк это что-то столь же привычное, как для нас сигарета.

(Курят, надо кстати сказать, китайцы намного меньше нашего, я за два с лишним месяца видела курящих раз десять всего, и то в основном дедков. Зато эти последние могут курить где угодно: в автобусе, в магазине. Впрочем, из-за необычайной приверженности китайцев к сквознякам эта прискорбная привычка не создаёт особых проблем – клубы дыма немедленно уносятся морозным ветром).

В новогоднюю же ночь иногда начинало казаться, что каждый житель нашего маленького четырёхмиллионного захолустного, практически полу-деревенского городка запускает фейерверки не только за себя, но и за всех своих умерших родственников. Вот, кстати, ещё один новогодний обычай – в буддистских храмах перед Новым годом в больших закопчённых печах сжигают ритуальные деньги для умерших родственников. Эти деньги продаются огромными пачками, их заворачивают в красную бумагу, поджигают в храме от большой свечи, а потом торжественно несут во двор и осторожно запихивают в печку.

Больше всего мне понравилось, что деньги эти можно посылать родственникам на тот свет в самой разной валюте. От старинных юаней до современных, хочешь в гонконгских долларах, хочешь – в евро. Ну, мечтал, например, твой дядя уехать в Америку и стать миллионером, так ты теперь на Новый год ему с удовольствием можешь прислать миллион долларов. Пусть себе на том свете радуется!

Мы, белые обезьяны, конечно, ничего в фейерверках не понимаем. Вот вы думаете, что главное в фейерверке? Вот-вот, разноцветные огоньки там, цветные весёлые искры… а это всё – побочный эффект.

Самое главное в фейерверке – это грохот. Потому и запускать их лучше всего днём, когда больше народу может этим грохотом насладиться. Обычно пару-тройку раз за день кто-нибудь да и запустит в небо фейерверк. Оно и здорово: побочного эффекта, всяких там искр, почти и не видно, зато шума и грохота – хоть отбавляй. Поэтому самый крутой фейерверк – без побочного эффекта, никаких тебе искр: в небо просто запускается гудящая стрела, воющая, как сбитый самолёт. На самой высокой точке полёта она разрывается неимоверным грохотом, так и не дав ни одной искорки.

Исходя из вышесказанного, где, как вы думаете, лучше всего запускать фейерверк? Ну, это ж так просто – в гараже, конечно! Желательно пустом. Нет, не потому, что машин жалко, просто в пустом помещении гула получается больше. Ну, или в крайнем случае на лестничной площадке. Или хоть во дворе-колодце. Главное, чтобы эхо было погромче, да подольше!

Вечерний город под Новый год похож на поле боя. Улицы усыпаны пустыми гильзами из-под фейерверков, обёрточной красной и золотистой бумагой, горками пепла. Маленькие улицы полностью перегорожены. В них рядами, батарея за батареей, поставлены ракетницы. Оттуда, когда по очереди, когда одновременно, вылетают в небо со страшным грохотом разноцветные стрелы. Тут же огромные бенгальские огни с полчеловека ростом шипя и поскрипывая сыплют в разные стороны искры. При этом народу на улицах почти нет – так пара десятков человек. Причём все они абсолютно серьёзны, ни тени улыбок или веселья, они просто выполняют трудную работу, возложенную на них народом и партией – они должны на целый год вперёд отпугнуть от города злых духов.

Эх, на месте тех духов я бы удрапала из этих мест раз и навсегда! Шум стоит такой, что даже если говорящий с тобой человек кричит что-то прямо в ухо, ты вряд ли его услышишь. И так практически весь день. Может быть, от подобной канонады духи просто оглохли, и летают теперь, глухие и грустные, вокруг пылающего разноцветными вспышками города. Впрочем, такой грохот даже глухой услышит – земля слегка вздрагивает под ногами от каждого очередного салюта, и лицо овевают вибрации раскиданного шипящими, гудящими ракетами воздуха. В полутёмных окнах спящих домов отражаются сотни всполохов.

Днём мы заходили в центральный универмаг. То же странное зрелище: народу почти нет, только какие-то разрозненные тихие покупатели-отщепенцы забежали на минутку. Девчонка с длинными косами в шапке набекрень купила вырезные новогодние картинки на окна. Это такой круг из красного картона или полиэтилена размером с большой поднос, а на нём изображены драконы, цветы, цапли и соловьи. Эти украшения наклеивают на двери, стены и окна, как у нас бумажные снежинки.

Ещё две девицы в полушубках и сапогах мехом наружу забежали купить по два кувшинчика водки и, стыдясь общественного осуждения, экстренно запихивают эти кувшинчики к себе в карманы.

 (Водка здесь продаётся в удивительно красивой посуде. Что-то среднее между кувшинчиком и фарфоровой вазой, молочно-белой, с тонкими синими рисунками по стенкам: китайские плакучие ивы, горбатые мостики, птицы и драконы. На самом кончике горлышка торчит золотая пробочка, подвязанная красной лентой.)

Потом в магазин забрёл какой-то грустный незадачливый отец, в спешном порядке закупающий перед праздником пачку памперсов и искусственного молока, а также большую бутылку кока-колы, видимо, для злобной жены… Ну и мы, белые обезьяны, не понимающие ничего в отмечании китайского Нового года. Мы покупаем привычную еду (рис, вино, грибные пельмени, сушёную хурму, ветчину) и редкий по здешним меркам деликатес – буханку сладкого хлеба.

У нас в России к Новому году наряжают ёлку. А здесь, поскольку это всё же праздник наступающей весны, новогодним деревом стала цветущая не то слива, не то вишня – тоненькое деревце, практически без листьев и всё в розовых цветах. Такие деревья специально выращивают в оранжереях, потому как в естественной природе цвести они будут несколько позже.

Всю предновогоднюю неделю город был заполнен разнообразным транспортными средствами от трёхколёсного мотороллера и велосипеда с прицепом до громоздких грузовиков, развозящих эти деревья. Здесь вся сложность заключается в том, что дерево не рубится, а так и везётся, и продаётся в кадке с землёй. Потом, возможно, его обратно высаживают в землю или просто ставят в углу двора, где оно и растёт себе преспокойно до будущего года. Оно и правильно: если миллиард китайцев срубит себе по деревцу к новому году…

Впрочем, если вы не можете себе позволить купить цветущее красновато-розовыми воздушными цветками чудо-дерево, вам не возбраняется просто нарядить ближайший апельсиновый кустик. Или хотя бы первый попавшийся под руку кактус. Украшения для всех одни: небольшие красные карточки из бумаги. На них нанесены золотистые иероглифы пожелания, розовые птицы, красные рыбки и заморские зверьки – микки-маусы.

Ещё одним новогодним обычаем является узнавание судьбы. Под многочисленными деревьями города на маленьких табуреточках усаживаются прорицатели: длиннобородые старики, бритоголовые тибетские монахи в серо-синих рубахах с коричневыми штанами, задумчивые лохматые тётки и очкастые пожилые мужчины в разнообразных шапочках. Вокруг них разложены разные таблички с иероглифами и схематические изображения фигуры человека с цифрами на ней. Подсевшим к ним и заплатившим мзду гражданам они начинают красноречиво рассказывать их будущее, то шумно размахивая руками, то переходя на задушевно-тихий шёпот.

Впрочем, иногда мне кажется, что предсказать судьбу китайца не так уж и трудно: здесь все живут согласно определённой роли, твёрдо следуя общепринятой схеме и веками сложившейся традиции. Так что, вполне вероятно, новый год здесь отмечался так же, как тысячу лет назад, и будет таким же точно спустя ещё сотню лет.

 

Констанция и Джо

Даже когда просто думаешь о них, на душе становится теплее. Иногда они напоминают мне фарфоровые фигурки из сказки Андерсена.

Он – такой большой, неуклюжий, невообразимо нелепый: квадратные плечи, подбородок, неуместные кудри у висков, неловкие руки, тихая смущённая улыбка, светлые русые волосы, почти беловатая кожа, походка враскидочку. Она – маленькая, ладная, смуглая, каждое движение грациозно и уместно, волосы мелкими-мелкими колечками, озорная улыбка, кошачьи зелёные глаза и вечная готовность рассмеяться – тут же, вдруг, от любого пустяка. Рассмеяться или прыгнуть, выстрелить внезапно, как разжавшаяся пружина, и стремительно полететь куда-то.

Когда она обращается к нему, просто смотрит в его сторону, даже тембр её голоса меняется, становится низким, волнующим, глухим, с прорезающейся неизвестно откуда хрипотцой, придающей ещё большее обаяние её хрупким чертам. Он старается даже не смотреть на неё; но когда она рядом, его неловкость и нелепость многократно усиливаются, он то вдруг потеет, то краснеет, то теряет последние оттенки и становится белым, как мел.

Есть что-то невероятное в том, что они встретились: знойная страстная колумбийка, постепенно перебравшаяся в Америку, получившая тамошний паспорт; и выходец из маленького итальянского городка, которого даже не найдёшь на карте. И вот в одном затхлом китайском городишке они встречают друг друга. Работают они «белыми обезьянами». В Китае часто для статуса и понтов учебному заведению полагается иметь должность белой обезьяны: чтоб в штате был кто-нибудь, непохожий на китайца.

И дальше уже всё зависит от степени везения иностранца, а также его финансовых ожиданий. Можно работать в детском центре: с двумя неделями отпуска в году, иногда вовсе без выходных или с одним днём, с безумным сидением в офисе даже если у тебя нет уроков, но и с самой большой зарплатой. Можно в детском саду: денег чуть меньше, но уже месяц отпуска, два выходных, хотя то же безумие с отсиживанием офисных часов. Родители должны видеть, что белая обезьяна в садике есть, вот она присутствует на встречании и провожании, а уж учит чему-нибудь иль нет – тут уж как повезёт…